Зомби Апокалипсис

После третьего дня пришлось признаться самой себе, что я встревожена. Я то и дело, пользуясь случаем, высовываюсь на балкон, чего не делала никогда.

Я слушаю у дверей. Просто слушаю. Они не слишком шумели, только иногда включали музыку. Сейчас никакой музыки.

Я сделала кое-что, что считала, даже когда делала, смехотворно неразумным. Я разблокировала дверь. Сдвинула панели, смазала маслом петли и замки. Я не открыла ее по-настоящему, просто сделала так, чтобы знать, что смогу открыть. Что же я задумала, а? Трусцой – только вот, скорее, ползком – носиться вверх и вниз по Башне, разыскивая ее?

Они ушли. Возможно, подвернулся какой-то удивительный шанс – например, старый приятель с работающей машиной: «Эй, а в Истбурне – то все путем, или в Глазго, или на Гебридах», эдакий сценарий выживания Джона Уиндема, укрепленная коммуна, старая действующая ферма, где молодые и здоровые сомкнут ряды и выстоят. Да, именно так. Она могла даже предложить взять меня с ними, но оказалась в меньшинстве. Что я могу им дать? Мы даже не знакомы.

Она сказала мне как-то, во время одной из балконных встреч:

– Знаете, вы мне сильно кого-то напоминаете. Только не знаю кого.

Я благоразумно ответила:

– Да, и ты мне тоже. И я тоже не знаю кого.

Но это ничего не значило. Не должно было значить. Они ушли. Надеюсь, с ней все в порядке. Надеюсь.

Потом я заметила новый пожар, там, ближе к реке. Что-то горело, какие-то дома. Пошел дождь, и огонь угас. Н о пожар заставил меня задуматься. До меня словно бы только сейчас дошло. Пускай вокруг вроде бы тихо, там, среди городской пустоты, таится огромная опасность.

Меня даже затошнило от страха. Я придвинула тяжелое кресло к входной двери. Я стала выходить на балкон, едва сядет солнце и взойдет луна. Иногда я проводила там долгие часы, даже спала, завернувшись в одеяла, и тело мое немело настолько, что я с трудом возвращалась в квартиру.

Она вернулась прошлой ночью. Я ничего не видела. Ничего не слышала, пока не раздался стук в дверь.

Было очень холодно. В тот день я не выходила, я закрыла окна ставнями. В комнате было черным-черно, я спала на кровати, но стук разбудил меня.

Я резко села, забавно, даже спину не прихватило. Я села, слушая, как она стучит. Я знала, это ее стук. Это она.

Но стук был не совсем тот. Не совсем. А потом я услышала ее голос.

– Не бойся. Мам, – тихо позвала она, – мам, это я. Впусти меня. Мам. Ну же. Мам. Пожалуйста, мам. Это я, мам. Впусти меня.

Мне показалось, что голова моя полна слез, точно бутылка – воды. Они выплеснулись из моих глаз, из носа, даже изо рта. И кончились. Я встала с постели, так быстро, как только могла, пересекла маленькую спальню и открыла дверцу шкафа.

Снаружи она снова постучала, и теперь стук был знаком в ином плане.

Я залезла в шкаф и стала шарить на полке в поисках коробки из-под печенья. Видишь ли, я забыла. Забыла, что переложила его.

Стук был знаком, потому что так стучал он. Кен.

В тот последний раз. Мягкие шлепки и глухие удары всем телом.

– Мам впусти меня я знаю поздно бля впусти меня мне холодно мам.

Я вспомнила, куда положила это. После того, как убрала в коробку кольцо. Я прошла, по-прежнему тихо, на кухню и вытащила его и фонарик тоже из ящика для ножей.

– Мамм ты бля мам ты впустименяяя. – Голос ее перешел на визг.

Я взяла пистолет. Автоматически проверила его. Готов.

Где остальные? Они тоже такие же? Или они увидели, что случилось, и сбежали?

Она все еще может говорить, подумала я. Почему она может говорить? Они не могут, не могут, когда становятся такими.

Я подумала о том, что она может вспомнить путь на тот балкон, как-нибудь перепрыгнет через провал, будет стучать и биться об окна всю ночь. Пока не ворвется.

Я подошла к двери. С пистолетом. Слегка сгибая руку, разминаясь.

– Этты? – спросила она. Определенно с восходящими интонациями.

– Этты?

И я, неожиданно для себя, заговорила с ней:

– Все хорошо, дорогая.

– Хочу войти впусти меня бля.

– Я только отопру, дорогая.

– Ладно, – сказала она.

И перестала толкать дверь, едва я начала отодвигать засовы. Словно понимала.

Но я, я не знала, зачем делаю это. Я будто чувствовала, что должна. Это было как... как в тот раз, когда мне пришлось убить маленькую милую мышку, еще живую, которую принес – растерзанную – наш последний кот. Ты просто не можешь оставить так, просто не можешь...

Или это было что-то другое? Не знаю. И не узнаю никогда.

Последний замок сдался. Дверь распахнулась.

Она стояла там, в луче фонарика на солнечной батарее, который я заряжала каждый раз, когда появлялось солнце. Тонкое копье света вонзалось прямо в ее левую скулу, как раз туда, где почти ничего уже не было. То, что осталось от ее светлых волос, выглядело при этом свете зеленоватой паклей, а единственный уцелевший зеленый глаз скрывала гниющая кровавая короста. Видела ли она вообще?

– Джи... – сказала я.

– Гизелла, – поправила она почти официальным тоном. – Это мое имя.

И ее рука метнулась ко мне, чтобы разорвать или чтобы обнять, и я выстрелила навскидку, не целясь, как делали в старых триллерах, прямо в ее изуродованное лицо. Звук был другой. Ее голова, и без того уже ужасно исковерканная, просто распалась на куски. Похоже, это убивает их, такое повреждение черепа и мозга. Но может, и нет. Может, немного погодя они все равно встают, то, что от них осталось, и, шаркая, возвращаются к своему существованию.