Зонтик на этот день

– Ты понял, – спрашивает Сюзанна на улице, – ты понял, что ты единственный человек, с которым я могу говорить о своих глупостях?

Сюзанна останавливается и выразительно смотрит на меня, явно пережимая. Я согласно киваю. К подобным сценам мне придется привыкать, если я надумаю все-таки завести с ней роман. Хотя, как я понимаю, меня по-прежнему не очень-то тянет к женщинам. Или нет, всё по-другому, я просто не могу как следует описать свою ситуацию. Разумеется, мне хочется иметь женщину, просто в мои сорок шесть я чувствую себя слишком старым или, точнее, слишком закрытым для того, чтобы взять на себя роль мужчины, мечтающего походить еще в любовниках. Я не в состоянии произносить текст, который должен произносить такой мужчина, я не в состоянии вести себя так, как подобает такому мужчине. Мое сближение с Сюзанной произошло совершенно случайно. Но даже этой случайной близости хватило на то, чтобы понять, о чем мечтает Сюзанна. Она мечтает о работящем, преуспевающем, интересном мужчине. Случайно оказавшийся рядом мужчина (я) проводит с ней некоторое время и понимает, что этот желанный / вожделенный / придуманный ею мужчина никогда не появится в ее жизни. Только поэтому у оставшейся от разбора Сюзанны нет другого выхода, как заключить союз со случайно подвернувшимся мужчиной, то есть со мной. Отягчающим обстоятельством сложившейся ситуации является то, что Сюзанна, на самом деле, для меня слишком хороша. Если женщина действительно хороша собой, мне трудно отделаться от мысли, что я для такой красотки совершенно не подхожу. Если же мне попадаются не очень привлекательные женщины и не очень умные, тогда я думаю про себя, что они такие же, как я, и потому не слишком удивятся, коли я примусь за ними ухаживать. Несмотря на все это, я веду себя как мужчина, который следит за тем, чтобы Сюзанна не натыкалась на прохожих, идущих ей навстречу. Сюзанна рассказывает о том, что сегодня ей еще нужно подготовить документы по делу, которое ведет ее контора и которое завтра рано утром будет слушаться в областном суде. В ее голосе звучит некоторое пренебрежение. Солнце светит нам теперь прямо в глаза. Сюзанна достает из сумки темные очки и надевает их. Слушая ее горестные речи, я очень сочувствую ей. Она действительно выглядит сейчас как актриса, которая избегает напоминаний о своих былых успехах. Я стараюсь не думать о том, что на самом деле Сюзанна за всю жизнь один-единственный раз получила приглашение работать в театре, да и то не в настоящем. Когда ей было двадцать четыре года, у нее был друг, такой же молодой, как она. Он был человеком без определенного рода занятий, но она считала его восходящей театральной звездой. На деньги, доставшиеся ему по наследству (его отец был зубным врачом), он устроил камерный театр и позвал Сюзанну там выступать. Ее возлюбленный был таким же дилетантом, как она сама. Эти двое любителей нашли друг друга и принялись играть в профессионалов, совершенно игнорируя реальность. 1Ъда через два, однако, реальность заявила о себе. Деньги кончились, зрителей набиралось мало, и театр пришлось закрыть. Конец театра стал концом Сюзанниной артистической карьеры. Хотя в настоящий момент все выглядит так, будто это было давно и неправда. Сюзанна быстрым шагом продвигается вперед, пылая скорбною печалью, и кажется, будто эта ее скорбь в любой момент может потребовать от нее, чтобы вся история началась сначала.

– Ну что же, мне пора, – говорит Сюзанна, дойдя до конторы, – пора возвращаться в реальность! – Она смеется, поворачивается – и вот ее уже нет.

Я иду дальше, в сторону рынка. Около рынка, в самом начале Рейнштрасе, есть место, где торгуют всякой живностью. Там-то я, пожалуй, и сяду на скамеечку, чтобы подумать, как мне быть и что делать. Вполне вероятно, Сюзанна и сама толком не знает, куда меня отнести – к посредственностям или, наоборот, к выдающимся личностям. Не доходя до Реинштрасе, я вижу Шойермана, который идет мне навстречу. Он замедляет шаг, явно решив поговорить со мною, но мне удается сделать вид, что я его не замечаю. Года двадцать два тому назад Шойерман дал мне один-единственный урок игры на фортепьяно. Уроков, наверное, могло быть и больше, но мне было так стыдно перед собой за тот первый урок, что я тут же отменил эту музыку. Шойерман, очевидно, хотел мне сказать то, чего не сказал тогда: дескать, не надо предъявлять к себе таких высоких требований, он, мол, готов в любой момент возобновить со мной занятия. Со стороны Рейнштрасе тянет лаком для волос, бензином, жареными сосисками, прогорклым маслом, чадом и куриным пометом. Сквозь шум машин я отчетливо слышу писк цыплят, мужественно ожидающих своей участи в низких клетках, стоящих прямо на земле. Я выбираю скамейку поближе к гусям и курам. Во всей округе ни одной человеческой души, способной отогнать от меня противные мысли о том, достаточно ли во мне значительности, чтобы соответствовать высоким требованиям Сюзанны. Хотя ответить на этот вопрос нетрудно: по уровню образованности меня можно было бы отнести к важным личностям, а по положению скорее к неважным. По-настоящему примечательными личностями можно считать только тех, кто сумел совместить в жизни свои индивидуальные знания и свое положение. Асоциальные типы, вроде меня, у которых нет ничего кроме образования, представляют собою не что иное, как нищих новой формации, которым никто не может сказать, куда им бежать и где им укрыться. Чтобы хоть как-то отвлечься от моих дурацких умозаключений, я сосредоточиваю свое внимание на пожилой даме в инвалидной коляске, которая припарковывает свою коляску под навесом и принимается поедать сосиску. Я сам не могу взять в толк, с чего это я, после стольких лет, вдруг озадачился вопросом, стоит ли мне познакомиться с Сюзанной поближе или нет; и вот ведь что странно: поводом к этим размышлениям стала всего-навсего случайная встреча на улице в Сюзаннин обед. Я знаком с Сюзанниной грудью, так сказать, с детства, но с тех пор давно уже не видел ее и не прикасался к ней, что, в сущности, лишает меня права утверждать, что я с ней якобы знаком. Какая, однако, несусветная чушь лезет мне в голову! Знаком я с какой-то там грудью или незнаком – тоже мне проблема! В этом дурацком состоянии духа у меня пропадает всякое желание считать и далее эту жизнь достойной того, чтобы продолжать ее. Съесть, что ли, тоже сосиску? Есть совершенно не хочется, но, может быть, если я отвлекусь на сосиску, мне придет в голову какое-нибудь подходящее слово для обозначения глобальной странности этой жизни. Я не единственный, кто, воспользовавшись затишьем, наступившим в собственной жизни, решил отдаться созерцанию домашней живности. По перекошенным физиономиям стоящих здесь мужчин и женщин видно, что они никогда в жизни не купят себе курицы. Молча застыли они возле клеток в надежде на то, что их посетит какая-нибудь просветляющая мысль. Ко мне присоединились две пожилые дамы; полминуты назад они уселись на мою скамейку и теперь обсуждают цветы на балконе и как их лучше удобрять.

– Только плющ хорошо переносит зиму, очень зимостойкое растение, – говорит одна.

– Это верно, – соглашается другая, – но плющ мне не нравится, растет слишком быстро.

Мне не хочется слушать разговоры престарелых дам, и я решаю немножко тут прогуляться. У одного прилавка продавщица обходит клетки и втискивает в каждую по помидору между прутьями. Птицы тут же набрасываются на помидорины. В моем сознании неожиданно всплывает слово «зимостойкий». Я спрашиваю себя, могу ли я называться зимостойким. Определенно нет, мне слишком многого не хватает для зимостойкости. Скорее, я лето-стойкий. При этом следует заметить, что при наличии женщины я мог бы стать (быть) более зимостойким, чем при ее отсутствии. Как знать, может, это случайно подслушанное слово «зимостойкий» побудит меня все-таки опять завязать отношения с Сюзанной. Ко мне снова возвращается ощущение глобальной странности этой жизни. С неба посыпалась мелкая морось. Я встаю под навес, под которым все еще припаркована инвалидная коляска с дамой. За это время она уже успела расправиться с сосиской. Она сидит недвижимо, устремив взгляд на дрожащий гребешок петуха. Затем она открывает свою сумку и достает оттуда полиэтиленовую накидку. Она разворачивает полиэтилен и запаковывает себя с ног до головы в прозрачный пакет. Ей, судя по всему, все равно, что с неба капает всего две капли, ради которых, быть может, не стоит принимать таких серьезных оборонительных мер. Закончив упаковку, женщина натягивает капюшон и включает моторчик. Секунда – и вот уже ее таратайка несуразным жужжащим кульком покатилась по улице. Я смотрю ей вслед до тех пор, пока она не скрывается из виду. Мне тоже пора идти домой. Нужно срочно напечатать отчеты для Хабеданка, и мне почему-то кажется, что сегодня я непременно справлюсь с этим. Я даже радуюсь тому, что скоро приду домой, – такого у меня уже давно не было. Я знаю, все дело в усталости. Если мне удается прилично подустать, как сегодня, то мне гораздо проще перестать терзать подозрениями свою собственную жизнь.

6

Почти сразу после завтрака я выхожу из дома с двумя матерчатыми сумками в руках. В каждой из них по три пары башмаков, а в левой еще шесть отчетов, каждый по две – две с половиной страницы. На улице тепло, настоящее яркое летнее утро, даже слишком яркое, пожалуй. Носятся ласточки. Они стрелою летят по вертикали вверх, чуть ли не касаясь крыльями стен домов, потом сворачивают резко в сторону, продолжая свой путь вдоль крыш, или же устремляются в небесные дали. Я бы с удовольствием постоял тут и посмотрел на них, раз уж мне не дано летать и я не могу повторить их виражи. Но у меня назначена деловая встреча. Я договорился с Хабеданком на десять. На Эбертплац я сажусь в метро, на седьмую линию, и еду до Холленштайн. Именно там, почти у самого метро, и находится обувная фабрика «Вайсхун». В кабинете менеджеров я увижусь с Хабеданком и отдам ему башмаки плюс отчеты. С Хабеданком я поговорю минут сорок пять: минут двадцать о проверенных мною ботинках, остальное время уйдет на модели железных дорог. После этого Хабеданк вручит мне три-четыре новые пары, и я поеду домой. Хотя я наперед знаю, как будет все проходить (уж выучил за столько лет), я все же всякий раз, подходя к работе, немного нервничаю. Эта нервозность самым непосредственным образом связана с моим высокомерием, которое во время таких вылазок, как сегодня, ощущается гораздо сильнее, чем когда я нахожусь дома. Это высокомерие я унаследовал от своей матушки. Как и она, я твердо убежден в том, что мир того не стоит, чтобы любоваться им всю свою жизнь. Прежде я еще пытался бороться с проявлениями этого высокомерия, а сейчас перестал. Конечно, когда я общаюсь с Хабеданком, мне приходится напрягаться и держать себя в руках, чтобы он не заметил моего высокомерия. Он полагает, что я такой же любитель железных дорог, он полагает, что я, как и он, по сей день читаю специальные журналы и собираю материал о старых моделях, в особенности же Трикса и Фляйшмана. Он не замечает, что мои знания относительно железных дорог на уровне детского сада и что я только ради него снова и снова извлекаю из недр моей памяти какие-то разрозненные сведения. Может быть, сегодня Хабеданк порадует меня какой-нибудь своей дурацкой историей, которую я по долгу службы выслушаю с привычным вниманием. В прошлый раз, три недели назад, ему понадобилось минут десять на то, чтобы рассказать мне финал своего отпуска. Он возвращался из Италии в Германию и всю дорогу боялся, что у него вот-вот кончится бензин. В итоге он благополучно добрался до дому. В этом и состояла (состоит) вся его история. Десять минут я сидел без движения перед его письменным столом и разразился счастливым смехом, когда Хабеданк в конце своего повествования воскликнул: «А бензин так и не кончился! Представляете? Так и не кончился!» Мое высокомерие проистекает из постоянной борьбы, разыгрывающейся между униженным смирением и отвращением. Обе составляющие обладают приблизительно одинаковой силой. С одной стороны, мое смирение нашептывает мне, увещевая: что же делать, если именно тебе приходится выслушивать самые идиотические истории ближних твоих. С другой стороны, меня начинает толкать в бок мое отвращение: если ты сейчас же не бросишь все к шуту гороховому, ты рискуешь задохнуться в зловонии, источаемом твоими ближними! Самое неприятное, что эта борьба никогда ничем не завершается. Проходит какое-то время, и все повторяется снова. Именно такая ситуация сложилась в тот момент, когда я уже почти подошел к конторе Хабеданка. Хабеданк, скооперировавшись с неким Оппау, занимающимся у них закупками, добился того, чтобы в конторе никто не курил. Именно поэтому фрау Фишедик, тоже из отдела закупок, которая пока так и не бросила курить, выходит на улицу, где она стоит с лукавой улыбкой и курит. Заметив меня, она помахала мне рукой. Я вижу, что ей очень хочется присутствовать при моем разговоре с Хабеданком. Она наскоро тушит сигарету и заходит в контору сразу за мной.

Хабеданк сидит за своим длинным черным письменным столом. При моем появлении он встает.

– Hani суперагент! – радостно встречает он меня.

Мое высокомерие ухмыляется про себя. Я ступаю по мягкому серому ковру. Вдоль стен тянутся маленькие светильнички. Жалюзи на окнах спущены, в кабинете мягкий приглушенный свет. Слева стоит стол господина Оппау, справа – стол фрау Фишедик, по центру – Хабеданка. Он расстегивает пиджак. Я вижу у него на груди пятно крови. Я смотрю на Хабеданка, Хабеданк смотрит на меня.

– Бандитская пуля, – говорит Хабеданк.

– Кто же вас так? – спрашиваю я.

– Один уволенный контролер.

– Надо же! – охаю я.

– Господин Хабеданк! Ну, господин Хабеданк! – вмешивается в разговор фрау Фишедик.

– Ничего себе разборочки, а? – Хабеданк откидывается в кресле и вопросительно смотрит на меня.

– Да не верьте вы ему, – говорит фрау Фишедик.

– Господин Хабеданк принадлежит к числу тех, кто заслуживает того, чтобы умереть естественной смертью, – говорит господин Оппау.

Последнее замечание мне нравится, я сажусь на стул для посетителей и кладу свои отчеты Хабеданку на стол.

– Это у меня просто фломастер красный в кармане потек, – говорит Хабеданк.

Я оставляю последнее замечание без комментария. Хабеданк просматривает мои отчеты. Я вынимаю из сумка полуботинки из телячьей кожи и конскую пару и начинаю подробно и обстоятельно, не без некоторой кудрявости, объяснять, почему я считаю эти два образца лучшими из всей последней партии. Хабеданк, Оппау и фрау Фишедик внимательно слушают меня. Я нисколько не сомневаюсь в том, что слушать мои речи о ботинках – сплошное удовольствие. Я говорю о ботинках как о естественном продолжении отдельных частей тела, и это, как мне думается, не случайно. Тот, кто живет, подобно мне, отказав себе в разрешении на эту жизнь, и, будучи вынужденным вечно спасаться бегством, постоянно находится в пути, тот придает башмакам огромное значение. Что касается меня, то могу сказать, что ботинки – это самая лучшая часть меня. Но я оставляю это фразу при себе. По поводу забракованных ботинок, крой которых меня не удовлетворил, я ограничиваюсь несколькими короткими замечаниями. Обычные недостатки: слишком тесные, слишком жесткие, швы не там, где нужно, внешне элегантные, но совершенно неудобные. Хабеданк ощупывает ботинки, в то время как я продолжаю свою речь. На какое-то мгновение у меня создается впечатление, будто моя работа не только очень важная, но и очень полезная. Я не знаю другой такой работы, при которой чувства одного-единственного человека (выступающего в качестве полномочного представителя чувств других людей) имели бы такое решающее значение. В конце моего доклада Хабеданк вынимает из ящика стола чековую книжку. За каждый отчет фирма «Вайсхун» платит мне двести марок. Хабеданк выписывает, соответственно, чек на тысячу двести марок и передает его мне. Затем он извлекает откуда-то из-за спины четыре новые пары и ставит их на стол. Мне достаточно одного взгляда, чтобы определить, от какого они закройщика. Я рассовываю ботинки по сумкам. Еще секунда-две – и Хабеданк предложит мне выпить с ним кофе. За кофе мы перейдем к беседе о моделях железных дорог пятидесятых годов. Вместо этого он говорит мне такую фразу:

– К сожалению, наше предприятие переходит на жесткий режим экономии.

Я не знаю, что мне на это ответить, и молчу в ожидании следующего предложения.

– Я хочу сказать, – продолжает Хабеданк, – что в дальнейшем смогу платить вам за каждую опробованную единицу, то есть за каждую пару, только по пятьдесят марок.

– Ничего себе! – говорю я.

– Такое положение. Ситуация изменилась.

– Что, так вдруг взяла и изменилась?

– Да, – говорит Хабеданк. – У нас появились серьезные конкуренты. Роскошь нынче в моде, и не мы одни такие умные, кто это понимает.

– Интересно, – говорю я.

– В качестве некоторой компенсации вы можете оставлять себе опробованные вами образцы, – говорит Хабеданк.

В кабинете повисает тишина. Теперь мне понятно, почему господин Оппау и фрау Фишедик все время торчали тут. Они хотели собственными ушами услышать, что скажет Хабеданк, нет, они хотели собственными глазами увидеть, как я отнесусь к такому понижению. Хотя смотреть тут совершенно не на что. Я сижу и размышляю. Может быть, Хабеданк хотел мне в такой форме сообщить, что в моих услугах большe не нуждаются, и попросить меня больше не беспокоиться. Тогда зачем он вручил мне четыре пары новеньких ботинок? Судя по всему, они заинтересованы и в дальнейшем сотрудничестве со мною, но только за четверть ставки, если, конечно, не считать доплаты натурой. Но на что мне такое количество башмаков? Мне придется их складывать в угол или раздаривать.

– Мне очень жаль, – говорит Хабеданк, – но не я принимал это решение. Мне было только поручено сообщить вам об этом.

Я киваю. Честно говоря, я не очень удивился такому повороту дел. Именно из-за подобных историй у меня и зародилось когда-то подозрение, что я живу без внутреннего разрешения. Ситуаций, похожих на сегодняшнюю, в моей жизни было навалом. У меня нет ни малейшего желания прокручивать в тысячный раз фразы, которые вертелись у меня в голове после таких приключений и которые вполне подошли бы к разыгрывающейся сцене. Неприятности – штука скучная. Я жду, когда Хабеданк позовет меня пить кофе. Но сегодня он воздерживается от традиционного приглашения. Очевидно, это следует понимать как скромную форму сочувствия к моему положению. Хабеданк скомкал в руке целлофановую бумажку и положил ее на стол. Скомканная целлофанина с легким шуршанием медленно развернулась обратно. В этот момент мне больше всего хочется послушать шуршание, но я встаю и говорю Хабеданку:

– Через три недели вы получите новые отчеты.

Минуту спустя я уже стою в метро и жду своего поезда, на котором поеду домой.

Какой-то инвалид подходит к киоску и покупает себе банку пива. У него практически нет рук, ладони торчат на каких-то отростках у самых плеч. В четырех шагах от меня две вороны волтузят по земле мешок с мусором, пытаясь проковырять в нем дыру. Правой предплечной рукой (или лучше сказать – правой подплечной рукой?) мужчина прижимает банку к груди, а затем открывает ее зубами. Вороны успешно продырявили пакет. Мусор разлетелся по всей платформе, усыпанной теперь апельсиновыми шкурками, чеплашками из-под йогурта, картонными коробками от пиццы. Нет ничего более омерзительного, чем общественное запустение, но оно вполне созвучно тому отвращению, которое испытываю сейчас я. Свидетельствует ли это о том, что мы имеем дело со всеобщей мерзостью и запустением, или нет, вот в чем вопрос. Я нахожу достаточно аргументов как в пользу одной гипотезы, так и в пользу другой. Я неотрывно смотрю на мусор и решаю, что всеобщая мерзость и запустение имеют место быть. Я не дождусь того дня, когда все то, что живет на этой земле, честно и откровенно признается в своей неприличности. По лестнице спускается мамаша с коляской. Ребенок теребит во рту воздушный шарик, покусывая его острыми зубками. Всякий раз, когда он проезжается зубами по резине, раздается неприятный скрипуче-визгливый писк, который я до недавнего времени не мог выносить. Подходит мой поезд. Мамаша с коляской встает так, чтобы мне удобнее было открыть перед ней двери вагона. Я не знаю, как это вышло, что я перестал реагировать на звуки, возникающие при соприкосновении зубов и резины. Я усматриваю в этом добрый знак. Значит, все-таки не все негативные реакции, лежащие в основе внутреннего сопротивления, устойчивы. Некоторые рассасываются сами по себе. Отсюда можно предположить, что, вероятно, скоро настанет день, когда я наконец получу внутреннее разрешение, дающее мне право на жизнь. Я тут же отзываю свой вердикт и выношу новый приговор: налицо отсутствие всеобщей мерзости и запустения. Я стесняюсь обратить внимание мамаши на то, что в случае, если шарик лопнет, ее ребенок может очень испугаться. Это нужно было бы сказать как-то весело и в то же время убедительно. Но я не нахожу подходящих слов, которые одновременно содержали бы в себе шутку и предостережение и вместе с тем не выдавали бы мой страх. Еще вчера, в постели, когда я уже почти заснул, я твердо помнил, что у меня в кошельке припасено два билета на метро, из которых у меня теперь остался только один, каковой я в настоящий момент намерен прокомпостировать. Но как ни продумывай всё до мелочей, это не спасает от неприятностей! Наверное, мне придется все-таки отказаться от работы на вайс-хуновской мануфактуре. Слишком уж это унизительно – работать за четверть прежней зарплаты, даже для такого смирного и терпеливого человека, как я. Скорее всего, я больше не увижусь с Хабеданком. Те четыре пары, которые он мне дал, я отхожу, а потом отошлю ему их по почте вместе с отчетами. На Эбертплац я вышел из метро и уже собрался было шмыгнуть на Гутлёйтштрасе, как перед самым моим носом возникла Регина. Она протягивает мне руку и чмокает в щеку. Регина чуть моложе меня. Я удивляюсь, как моложаво она выглядит. Она спрашивает меня, чем я сейчас занимаюсь, я пытаюсь уклониться от прямого ответа, но ее так просто не проведешь.