Зонтик на этот день

– Ну а куда у вас опять подевалась вина? – спрашивает Аухаймер.

– Чувство вины возникает оттого, – говорю я, – что мы все это в принципе прекрасно знаем, но все равно бросаемся за тем, кто нам пообещает жизнь без страданий и бед.

– Ах вот оно что! – восклицает фрау Дорнзайф. – Вот что вы, оказывается, имеете в виду!

Тут все принялись вразнобой вспоминать, во что они когда-то верили и в чем обманулись и как они от этого стали все виноватыми. Химмельсбах говорит о том, как он раньше верил в матерей, отцов и учителей, фрау Балькхаузен говорит о своей улетучившейся вере в университеты, больницы и суды, фрау Дорнзайф о том, как она верит в молодежь и мужчин. Интересно, что скажет по поводу вины Сюзанна? Но она молчит. У меня такое ощущение, что Сюзанна с большим удовольствием отправила бы своих гостей по домам, потому что ей уже не хочется продолжать в их компании этот волнующий вечер. Потом она приносит из кухни еще две бутылки, я открываю вино и разливаю по бокалам. Фрау Балькхаузен и фрау Дорнзайф, судя по всему (если я не ошибаюсь), пребывают в уверенности, что они совершили открытие века. Наконец-то они узнали, что в жизни Сюзанны наличествует мужчина. Мы с Сюзанной ведем свою партию как по нотам, хотя оба не знаем, чем закончится эта игра, а может быть, и не игра, и как мы будем относиться ко всему этому завтра, – вздохнем тяжело или вместе похихикаем над нашей старой пьесой, которую мы так ловко разыграли. Фрау Балькхаузен робко спрашивает меня, чем я занимаюсь. От ее вопроса у меня слегка портится настроение, потому что я вспоминаю о том, что и на сегодняшний вечер я не выдал бы себе разрешения и потому продолжаю жить несанкционированной жизнью. Быстро справившись с собственным раздражением, я говорю ей с важностью подвыпившего дурака, что, мол, заведую Институтом освежения померкнувшей памяти и формирования ярких событий.

– Да что вы?! – восклицает фрау Балькхаузен. – Как интересно!

Я снова наливаю фрау Балькхаузен полный бокал вина и уже жалею, что так неловко пошутил, потому что фрау Балькхаузен подступает ко мне с новым вопросом. Ее интересует, кто обращается к нам в институт.

– Видите ли, – говорю я с расстановкой, несколько неуверенно, но вместе с тем как бы обыденно-лениво. – К нам приходят люди, у которых возникает чувство, будто их жизнь превратилась в один сплошной дождливый день, а их собственное тело – не что иное, как просто зонтик на этот день.

– И вы помогаете всем этим людям? – спрашивает фрау Балькхаузен.

– Э… Да, я надеюсь…

– А как? То есть я хотела спросить, что вы делаете?

– Мы пытаемся, – говорю я, – помочь этим людям испытать яркие ощущения, которые при этом имели бы прямое отношение к ним самим, чтобы эти ощущения шли от самой жизни, от повседневной, обыденной жизни, изнутри, а не так, как это бывает, когда человек смотрит телевизор, отправляется в отпуск, или едет по автобану, или идет в супермаркет, понимаете?

Фрау Балькхаузен кивает с серьезным видом и смотрит на искусственную желтую розу, стоящую в вазочке рядом с ее бокалом. Я чувствую, что наша беседа начинает принимать для меня опасный оборот. Фрау Балькхаузен явно заинтересовалась проблемой оживления жизни и сейчас примется терзать меня вопросами о моих индивидуальных методах работы с клиентами. Во избежание этого я встаю из-за стола и начинаю бессмысленно болтаться по комнате. По ходу дела я успеваю попрощаться с господином Аухаймером, который благодарит меня за мои «пророческие слова» (буквально так и говорит!) и, попрощавшись, исчезает в прихожей. Вот уже и одиннадцать часов. Я перемещаюсь поближе к кухне, потому что мы договорились с Сюзанной, что я задержусь и она отдаст мне письмо, которое я написал ей восемнадцать лет назад. Но все вышло иначе. Прямо на пороге кухни меня перехватил Химмельсбах и спросил, не уделю ли я ему несколько минут, он хотел обсудить со мной кое-что личное. Я внутренне сжимаюсь, потому что совершенно не представляю, что у меня с Химмельсбахом может быть личного. От такого типа, как Химмельсбах, можно ожидать чего угодно. Еще возьмет и заговорит со мною о том действительно личном, что связывает нас, но что до нынешней минуты оставалось анонимно-бессловесным. Он оттирает меня к вешалке и говорит мне – по всем законам жанра – свистящим шепотом:

– Я хочу попросить тебя об одном одолжении.

С недоумением я смотрю на Химмельсбаха, и в моем взгляде, наверное, читается решительный отказ, но на Химмельсбаха это совершенно не действует. Напротив, кажется, что от моего взгляда он еще только больше расхрабрился.

– Ты ведь когда-то писал для «Генеральанцайгер», – начал он.

– Да бог ты мой, когда это было! – со вздохом говорю я. – Сто лет назад!

– Я знаю, – говорит Химмельсбах.

– Это было, когда я еще учился!

– Да, – говорит Химмельсбах, – но ты знаешь людей, которые в этой газете сейчас имеют вес.

– Не думаю.

– Нет, знаешь, – уперся Химмельсбах. – Ты знаешь, например, Мессершмидта.

– Он что, до сих пор там сидит?! – с ужасом в голосе восклицаю я.

– Ты что, его не любишь? – спрашивает Химмельсбах.

– Что значит люблю – не люблю, – говорю я. – Просто мне с такими не хочется иметь дело. Ему подавай, чтобы все было просто, ясно, прозрачно, а мне это не нравится. Он какой-то плоский, вот и всё.

– Но ты ведь был знаком с ним?

– Ну да, но я с ним с тех пор не общаюсь, – говорю я.

– Значит, у тебя никаких связей в «Генеральанцайгер» не осталось?

Тут до меня дошло, к чему весь этот разговор.

– Знаешь что, – говорю я, – вокруг этих провинциальных газетенок все время собираются полчища непризнанных гениев. Ни одного настоящего таланта, все какие-то полуталанты, четвертьталанты или даже восьмушки. Та еще компания. И чем мельче талант, тем активнее он лезет во все дыры, стараясь изо всех сил выбиться в люди. Мне там совершенно нечего делать, и я не желаю там даже показываться, если ты понимаешь, что я имею в виду.

– Тебе хорошо, – с легкой издевкой говорит Химмельсбах. – Я вот не могу себе позволить так строго судить о людях, во всяком случае пока не могу.

Он смеется, но смех у него получается невеселый. На какое-то мгновение я опять проникаюсь к нему симпатией, как в старые добрые времена. Наверное, поэтому я ровно на полминуты даю волю своему снисхождению и пытаюсь облегчить ему жизнь, взяв инициативу в свои руки.

– Ты хочешь фотографировать для мессершмидтовскои газеты, и я должен спросить у него, не найдется ли для тебя работы?

– Да, – говорит Химмельсбах.

– А почему ты сам не хочешь спросить?

– Я слишком стар уже для поражений, – говорит Химельсбах.

– Ну а если из нашей затеи ничего не получится?

– Тогда я узнаю это от тебя, а не прямо от него. Если ты выступить в роли буфера, мне будет легче перенести это поражение.

Такое объяснение нравится мне, я согласно молчу. Химмельсбах тронул меня. Он совершенно очевидно (как и Сюзанна) свято верит в важность / неординарность / значительность моей персоны, и более того, он считает меня влиятельным человеком, имеющим вес в этом городе.

– Хорошо, – говорю я. – Я позвоню Мессершмидту.

– Спасибо тебе огромное. Я этого никогда не забуду, – говорит Химмельсбах после некоторой заминки.

– Да ладно, – говорю я. – Еще рано благодарить.

– И что мы теперь будем делать? – раздается голос Сюзанны, которая направляется к нам из недр квартиры.

– Я хочу заскочить в «Орландо», – говорит Химмельсбах.

– Отлично! Поедем в «Орландо»!

После вялого обсуждения, ехать – не ехать, все решают, что поход на дискотеку будет достойным завершением этого замечательного вечера. Я тихонько шепчу на ухо Сюзанне, что «Орландо» меня в настоящий момент нисколько не привлекает и что я лучше отправлюсь восвояси.

– Господин Кайфоломмер, вот ты кто! – смеется Сюзанна. – Поехали с нами, – говорит она и целует меня в ухо.

– Нет, я лучше пойду. Если я останусь, я вам точно весь кайф сломаю.

Фрау Балькхаузен ищет свою сумку. Сюзанна смеется.

– Ночь длинная, – говорит фрау Дорнзайф, – и под музыку в «Орландо» мы сольемся в едином экстазе, чтобы… Не знаю, что «чтобы»… Просто потанцуем и всё.

Химмельсбах проверяет, на месте ли его кошелек, и подает мне на прощание руку. Я думаю, как бы мне тут немного задержаться, чтобы не идти с ним вместе. Фрау Балькхаузен явно хочет продолжить наш разговор и ради этого готова даже отправиться на дискотеку. Я предлагаю Сюзанне помочь с уборкой. Фрау Балькхаузен видит, что ей ничего больше не светит, и уходит. Две минуты спустя прощаюсь и я. На улице я обнаруживаю, что Химмельсбах не далеко ушел, хотя я ему дал значительную фору. Нас отделяет метров двадцать пять. Я иду за ним и вижу, как он вынимает из левого кармана брюк орехи и на ходу грызет их.