Зубы дракона

Шатов сжал кулаки, потом с усилием разжал пальцы и провел по лицу, нащупывая шрам. Что он может возразить? Ничего. Пустота. Ничего, кроме мерзкого ощущения правоты Дмитрия Петровича. Правота эта была преступной, порочной, кровавой и грязной, но возразить ему было нечего.

– Не уподобляйтесь гуманистам, которым жалко убитых коровок, но которые очень любят говядину, – Дмитрий Петрович оперся руками о колени и встал. – Составите мне компанию прогуляться?

– А вы, кстати, не боитесь, что я сбегу? – спросил, вставая с тахты, Шатов.

– Нет. Вы разумный человек, и…

– Что вы говорите? А ведь вчера я был буйным безумцем…

– Вы слышали о варварах, Евгений Сергеевич. Но вы мало о них слышали.

– Достаточно, – бросил Шатов, выходя из дому.

– Вы и из-за них будете называть меня убийцей? – Дмитрий Петрович спустился по ступеням, наклонился и сорвал цветок.

– Их вы тоже спасаете?

– А почему бы и нет? Почему бы и нет? – Дмитрий Петрович оторвал лепесток.

Еще один. Еще. Шатов подождал, пока упадет последний лепесток.

– Любит?

– Что? – переспросил Дмитрий Петрович.

– Вы гадали «любит не любит»?

– Я просто обрывал у цветка лепестки. Мог бы еще обрывать лапки жукам, но с детства брезглив. А вам нужно придумать значимое объяснение всему. Это вас и погубит. Рано или поздно.

– Нас – это Евгения Шатова, или все человечество?

– Все человечество. И вас, Евгений Шатов, в том числе, – Дмитрий Петрович медленно двинулся по тропинке в сторону реки, предоставив Шатову почетное право идти следом.

Железная логика у них. Непробиваемая. И действительно – возразить нечего. Они замечательно придумали для себя оправдание. Или это мы придумали оправдание для них? Мы сами?

Мы вообще умеем придумывать оправдание для всего. Для войн, для трусости, для подлости – для всего. И если захотим, то все получится красиво. Настолько, что мы сами поверим в это. И других убедим. И заставим поверить, и накажем скептиков.

Дмитрий Петрович остановился на берегу.

– Зачем это все? – спросил Шатов.

– Зачем? – Дмитрий Петрович поднял голову, рассматривая что-то в небе. – Вы еще не поняли, что мир приближается к пропасти?

– Серьезно?

– Серьезно. Мир приближается к пропасти с очень серьезным выражением лица. И из самых лучших побуждений. Некоторые это почувствовали, и даже пытаются искать средства спасения.

– Себя или мира?

– У кого на что хватает воображения. Помельче – себя. Покрупнее – мира. Но они пока не нашли единственного способа, как этот мир спасти.

– А вы, значит…

– Значит. Мы нашли единственный способ, как спасти этот мир. Для начала – эту страну.

– И как же?

– А как спасали королевства и царства. И таки спасали, между прочим. Не нужно ничего придумывать – все уже давно известно. Очень давно. Безумно давно, – Дмитрий Петрович оглянулся на Шатова, и тому показалось, что в глазах собеседника светятся багровые огоньки.

Закат, через секунду понял Шатов. Всего лишь закат.

– Эту страну нужно захватить. Подчинить себе. Навести порядок. Воспитать новых людей.

– Это уже пытались делать и фашисты, и коммунисты. И даже демократы этим развлекались. И у нас, и за морями…

– И у многих из них получалось, – усмехнулся Дмитрий Петрович. – У очень многих – получалось.

– Третий Рейх? СССР? Что еще? Сроки какие-то у них получились маленькие.

– А чем вам не нравится Америка? Трижды проклятая и многажды преданная анафеме? Там вырастили новых людей, не прибегая к концлагерям, но также очень легко управляемых, – Дмитрий Петрович взглянул на свое отражение в реке. – Они не смогут остановить катастрофу, но свои обязанности выполняют очень успешно.

– Значит, вы растите новых людей?

– Не только, мы не только растим новых людей, мы даем им возможность внедриться в ваш мир, прорасти сквозь него, добраться до самого верха, или к нервным узлам этого мира. И однажды мир проснется уже изменившимся.

– Ставшим лучше?

– Кого это интересовал лучший мир, кроме священников? Мир проснется более жизнеспособным, более живым, более эффективным. Все и каждый будут знать свое место и свою роль…

Улей, вспомнил свою вчерашнюю мысль Шатов. Те люди на улице – они знали свои функции. Знали, что нужно выполнять команду и знали, что нужно умирать, если прикажут.

– У вас в голосе звучит гордость, будто это вы придумали все это?

– А почему у вас в голосе звучит сарказм? – Дмитрий Петрович резко обернулся к Шатову. – Я не мог этого придумать?

– Извините, Дмитрий Петрович, но для того, чтобы придумать новый мир и собрать для этого людей и средства, одного высокомерия и барства мало. Слишком мало, – Шатов сломал прутик с прибрежного куста и хлопнул им себя по ладони. – А вы, Дмитрий Петрович, извините, всего лишь писатель, у которого не выходят книжки.

– Книжки? – лицо Дмитрия Петровича исказилось. – Книжки! Книжки ерунда. Испачкать бумагу и убедить всех в том, что это и есть правда – много ума для этого не нужно. Не нужно. Поверьте мне!

Придумывать нужно правду. Правду, которая живет помимо воли этих… критиков, – с отвращением произнес Дмитрий Петрович. – Этих гиен…

– …ротационных машин, – Шатов размахнулся и бросил прутик в реку. – Это повторяют сотни графоманов. Они не доросли еще до моих стихов! Мы не доросли до ваших фантазий, становящихся реальностью!

Шатов надеялся, что Дмитрий Петрович сорвется. Меньше всего Шатову хотелось вступать в литературоведческий спор. Ему хотелось ткнуть вершителя судеб человечества побольнее, заставить выронить высокомерную маску и вернуться на землю. Мелкая месть? Ну и что? Вывести его из равновесия, заставить потерять контроль над собой и… И что? Там будет видно.

Ты уже так рассуждал, Шатов, ты уже пошел вчера в клуб. И это закончилось смертями. Здесь все, кажется, заканчивается смертями. Все.

Но Дмитрий Петрович надежд Шатова не оправдал. Истерики не получилось. Старик несколько раз тяжело вздохнул, словно восстанавливая дыхание, и вдруг улыбнулся: