Звезда Одессы

– Да?.. – сказал я, поворачивая голову и глядя на жену.

Я не делал ни малейших попыток скрыть свою ярость.

– Я… я подумала… – начала Кристина, но осеклась, увидев мое лицо.

Я разглядывал ее фигуру на балконе, ее руки на перилах. И тогда она обернулась и стала его целовать. Я опустил глаза и безучастно уставился на травинки, торчавшие между плитками.

– Я решила не оставлять своих храбрых мужчин одних, – тихо сказала Кристина.

В соседнем саду кто-то запел – сильным и, наверное, пьяным мужским голосом. Мелодия, если вообще можно было говорить о мелодии, показалась мне смутно знакомой. Так мы и стояли втроем, чуть ли не целую минуту, и слушали: жена – на нашем балконе, а двое ее «храбрых мужчин» – внизу, в саду.

– Пошли, – сказал я наконец Давиду и положил руку ему на плечо. – Let’s get it over with. [46]

Мы вместе вырывали вьюнки, дергали за дверцу сарайчика, все время чувствуя спинами взгляд нашей жены и матери. Это больше не было приключением; сердце у меня забилось быстрее, когда я, первым из нас двоих, бросил взгляд внутрь и, перешагнув через несколько мешков – видимо, с землей, – вошел в сарайчик.

Внутри стоял влажный воздух, пахнущий плесенью, как от давно забытых шампиньонов. У задней стены стояли газонокосилка устаревшей модели – я видел, как старухина дочь иногда косит ею траву, – и простые садовые инструменты вроде граблей и мотыги. На маленьком верстаке, рядом с проржавевшей птичьей клеткой, стояли цветочные горшки и ящики для рассады.

46

Давай покончим с этим (англ.).

– Ну? – донесся из дверей голос Давида.

По его тону было совершенно ясно, что он утратил всякий интерес к нашему приключению, он даже не собирался входить следом за мной.

– Ничего, – ответил я.

На крючке над верстаком висела деревянная тачка – не тачка как таковая, а что-то вроде сильно уменьшенной ее модели. До меня не сразу дошло, что это игрушка, причем сколоченная очень тщательно, с большим старанием: колесо покрашено в тот же цвет, что и ручки, все вместе покрыто прозрачным, блестящим столярным лаком, благодаря чему тачка выглядела новенькой, словно была сделана только вчера. В то же время было видно, что образцом для нее послужила тачка, каких в наши дни уже не делают: так тщательно, с таким вниманием – с таким мастерством – она была изготовлена.

Я разглядывал эту тачку, прикасался к ней – дотронулся до ручек, выкрашенных зеленой краской, провел пальцами вдоль нежного изгиба, дойдя до кузова, – и тут мастер внезапно обрел лицо.

Не оставалось никаких сомнений, что плотник, с такой любовью сколотивший эту замечательную игрушку, и доселе анонимный биологический отец Тиции Де Билде были одним и тем же человеком. Я представил себе день рождения (четвертый или пятый?), на котором этот подарок был распакован. Радостный визг жутко уродливой, но все же любимой дочки; сияющий от гордости отец, который побуждает ее немедленно пустить тачку в ход. Прекрасный полдень, эта же самая лужайка перед сарайчиком… Но чуть позже отец скоропостижно скончался или, по независящим от него причинам, оказавшимся сильнее любви к единственной дочери, исчез, как сквозь землю провалился, чтобы строить где-то новую, пусть и не обязательно лучшую, жизнь.

Так или иначе, госпожа Де Билде всегда продолжала его любить: она не сожгла тачку, не разрубила ее на куски, а сохранила, как драгоценное воспоминание, и повесила на крючок в сарайчике, где игрушка не могла сгнить. Тачка осталась тачкой, только приняла старомодный вид, как ребенок, погребенный под лавиной и найденный столетия спустя – неповрежденный, с тем же выражением на лице, что и в момент схождения снежной массы. Одежда на нем вышла из моды, но детское лицо всегда остается детским лицом, а выражение испуга и удивления двести лет спустя производит такое острое впечатление, точно это случилось вчера.

Я почувствовал жжение в горле, как при внезапно начинающемся гриппе, и острую необходимость высморкаться или, по крайней мере, частично спрятать лицо за носовым платком. Снаружи послышался смех, а потом снова пение. На этот раз я узнал мелодию – «Riders on the Storm», [47] группа The Doors; то, что в эту самую минуту пьяный мужской голос запел песню, автор которой давно умер, по-моему, не могло быть полной случайностью, и я почувствовал себя изнемогшим. Это изнеможение накапливалось в течение последних дней или даже недель и в тот вечер навалилось со всей силой, пытаясь вдавить меня через бетонный пол в лежащую под ним грязь.

47

«Оседлавшие бурю» (англ.).

– Ну? – крикнула с балкона жена, когда я снова показался в дверях сарайчика.

Я уставился на нее сквозь воспаленные веки; краем глаза я видел не очень отчетливо, и мне казалось, что жена почти кокетливо опирается о перила балкона, вспоминая прошлое или даже сознательно реконструируя кадр из фильма именно в этот момент.

Очень быстро – так же, как раньше поворачивал свою «кинокамеру», – я оглядел сад по всей его ширине, проведя глазами от кухонной двери до забора, за которым начинался соседский участок, и дальше, вдоль метровой изгороди до вымощенной террасы в другом углу, прямо напротив сарайчика. Эта терраса, выложенная простой тротуарной плиткой, была размером примерно два на три метра; летом госпожа Де Билде иногда сидела там за столиком, в тени сливы, и пила чай. Вглядываясь в сад сквозь иголки похожего на рождественскую ель вечнозеленого дерева, названия которого я не знал, я вернулся к той точке, в которой стоял сам, а потом обшарил взглядом пространство от сарайчика до продолговатого цветника, где любил справлять нужду пес.

До сих пор я видел сад только сверху и сбоку, с балкона; из этого угла все выглядело совершенно непривычно. Я зажмурился и запредельным усилием воли попытался наложить настоящее на прошлое, но сразу понял, что не знаю, какое прошлое хочу увидеть – и какое настоящее.

Наконец я поднял голову и посмотрел жене прямо в глаза.

– Ничего, – сказал я.

Опустив голову, я пересек сад и присоединился к сыну.

8

– Возможно, тебе надо сформулировать этот вопрос иначе, – сказал Макс.

Мы сидели у окна, друг напротив друга, в кафе-ресторане «Делкави» на улице Бетховена. Перед каждым из нас стояло по бокальчику пива: мой был уже почти пуст, а у Макса пенная шапка только-только начала оседать.

После обмена обычными любезностями (погода в Одессе, погода на Менорке, как там Кристина/Сильвия) я не мешкая перешел к главному вопросу. Макс пришел на сорок пять минут позже условленного времени и не извинился; я вовремя удержался от того, чтобы раздраженно посмотреть на часы. Но я действительно был раздражен: прошла уже неделя после осмотра сарайчика, но все оставалось в таком же состоянии, как и в день нашего прилета с Менорки.

– У тебя есть планы насчет этой квартиры внизу? – продолжил Макс, прежде чем я успел заговорить о чем бы то ни было.

Его лицо сильно загорело, солнечные очки он сдвинул на лоб, а гладко зачесанные назад волосы были еще влажными, будто он пришел из-под душа.

– Именно потому я и спрашиваю, – сказал я. – Я не знаю, могу ли начинать, и если да, когда это нужно делать.

Макс опустил глаза и повертел свой бокал кончиками пальцев, не поднося его, однако, к губам.

– Я имею в виду как раз это, – сказал он. – Не исключено, что об этом ты можешь спросить меня.

– Что?

Бокал пива между его пальцами замер, и Макс посмотрел мне в глаза.

– О том, можешь ли ты начинать, – пояснил он.

Наступило молчание. Макс наконец сделал глоток из своего бокала – большой глоток: когда он снова поставил бокал на стол, пиво оставалось лишь на донышке. Макс вытер губы, довольно крякнул и, повернув голову, проследил за двумя девушками в слишком коротких футболках, которые рука об руку прошли мимо кафе.

– Вот это я понимаю! – сказал он и подмигнул мне. – Да, Фред. Осень стоит у дверей, а для того, у кого есть глаза, – всегда весна.