Звукотворение. Роман-память. Том 1
Шрифт:
– К утру дойдём, говорю…
И – зашагал крупно, не оглядываясь. Живые – за ним.
Страшное это было замедленное шествие. Не люди – вампиры привидённые: в кровищи, остановить которую полностью не удалось, конечно, – только не в чужеродной, но в собственной, в кровной кровушке, да в кровиночках замученных заживо, ибо воды, которую набрали-принесли с Игринки, в аккурат хватило для того, чтобы тела обмыть, о себе не пеклись. Вот и продвигались… стлались трактом, след оставляя памятный – кровяной. Тёк ручеёк, живой еле, тёк, не пересыхая… Хромая, подбадривая дружка дружку, стоном давясь, на мат-восклицания скупые, ноги едва разбитые свои переставляя, а то и приволакивая ногу-то, словно за поводырём невидимым – шаг, шаг… ещё шажок, и ещё… ну, же… ну… «за…» Не за кого!! Бобыли, бездомки, сироты в рубище шли. Вперёд, вперёд… Вперёд. Егор
– Кровь кровью смоешь, казак. Терпи покелича. Дай городским на тя вволю полюбозреть!
– Звидкэля цэ ты знаеш, що казацька в мэни кров?
– Знаю вот.
Сказал – отрубил.
Ближе к вечеру привал короткий сделали. Сидели, кто на чём, больше молчали, глаза вниз, а в метре – тайга, тайга – и всё тут, никаких эпитетов не надыть! Жила своей жизнью, отходила на покой заслуженный до зорьки ясной. Чернее чёрного ночь на плечи земные легла. Беззвёздная, безысходная… Будет ли зорюшка ясной, ещё померковать стоит! Одним глазом не больно красотинку выцедишь… Зато и слёзок вдвое меньше будет…
Зажгли факелы – сподручнее. Огонь скупой, мрачный, тотчас без шипенья сгас, будто в омуте чернильном. Первобытный страх заполнил чашу потрескавшуюся человеческого бытия? небытия? – страх этот, сквозной, мистический, пролился ниоткуда наземь… стал в сгустки сворачиваться, запекаться словно, образуя наросты уродливые на незримых оболочках затерянных, замкнутых, но непобеждённых душ, ибо бессмертие предписано каждой. Страху имя было – беда. Страх цепко вмёрзнуть пытался в жёглое-кровавое, пускал корни змеистые, седью набрасывался… туманил… чадил…
– Айды! – подал голос всё тот же Зарудный. И первый на ноги встал.
Дальше двинулись. Совсем медленно, переступами пяди мерили, наощупь будто в кромешности глыбистой… Толю Глазова поочерёдно к груди прижимали – несли, сам он не мог идти, не мог, хотя и порывался. Под утро разразился гром – гремел жутко, божественно, а дождя не было.
…Так и сканул проходнем, по судьбам-жизням во вчера отошёл второй день седмицы – тяжёлый, кровяной, но не скатился-выпал из обоймы зарядной календаря, а изволоком вгору, тянигужилея! пропади пропадом, окаянный, он!
Среда началась.
Непаханно заросло небосине поле бурьяном грозовым. В выбоинах туч тонко и неверно сияли прожилки чистейшего лазурика – словно чьи-то глаза без глазниц, от увиденного отшатнувшиеся и в страхе неприкрытом туда-сюда бегающие. Белёсо, хлопьями курился лог, в котором блёклым миражом проступали Ярки.
– Город-та-а… а – одними губами сечеными Толя Глазов вышепнул и заморгал часто.
Тракт ловко сбегал по склону в распадок, разбивался на заулки, рукава… Немым, заспанным истуканом, чем-то совершенно отрешённым и непостигаемым вырастал внизу город, частично сокрытый, занавешенный кисеёй серой туматы, испарений. Грани, рёбра домов, построек, очертания иных строений из камня, дерева не манили, но и не отталкивали. От них разило бездушием, сытостью, потусторонностью. Спуск занял с часок примерно. Всё. Пришли мужики. Допёхали.
Почти…
Пальнуло солнце – справа от Ярков пучеглазо зыркнула большая вода Лены; порт, правда, надёжно за сопочкой схоронился, но от этого ничегошеньки ровным счётом в настроении людей не изменилось – близость реки великой обманчиво вдохнула было новые силы в старокандалинских, да ненадолго…
Первым с Толей на руках Зарудный шагал. Случайно ль, но в тот самый час-миг, как вошли они в город, с колоколенки приземистой, что на взлобке росла, бухнуло к заутрене. И – остолбенела разгон берущая чужая кутерьма-суета. Работный и торговый люд, купчики, шулера, «слуги божыи», дамочки разодетые – возвращающиеся, прилизанные пай-мальчики – школяры, курсисточки розово-смазливые, выхоленные статские, дворовая ребятня – оборванец на оборванце, разные-прочие зеваки вытарасканно глазели на сошедших с одра смертного титанов и богов. Не ахали, не охали и не ойкали – крестились суеверно, лихорадочно, стыли вкопанно и при этом странным образом отодвигались-пятились… Зарудный к дворцу Горелова мир вёл.
И опять сверкануло-рассупонилось – вспыхнули в лучах дармовых фасоны бесстыжие, шелка-пан-бархаты и домоткань грубая, кацавейки внапашку да костюмчики франтовские-фрачные… серёжки, шляпки, лорнеты –
но и голь нищенская, безнадёгой скроенная и пошитая – человеческая! Причёски, патлы, сапожки… зубы золотые, веера… свёртки в руках, трости с набалдашниками… другое многое мозаично засияло, запереливалось красками, переплелось в какой-то нереальный, распущенный узел… затерялось во времени и в пространстве… Брызнули из окон, к востоку обращённых, янтаринки холодно-заигрывающие, чуждые; криво, ломко взъискрились отражённые лоск и мишура баловней судьбы, тех, кто в прихотях-похотях жизни свои расточал.СТЕНОЙ, стеной шли мужики, в кулак сжатые старокандалинские! Вторгались, вдавливались из последних силушек в центр города, в пекло самое, где особенно блистало мещанское благополучие, пухло, цвело цветом пышным самодовольное ничегонеделание, источались страстишки пагубные-мелкие, лоснились, потом бисерным, обильным на щеках мордоворотских-бритых салели сытость непоказушная да чванство и покачивались не в такт крестики православные… где приторно-едко разливались песнопения елейные, которые пастве бедной – как мёртвому припарки… где ждала аура нехорошая… Из последних сил двигались, но опять же таки образом странным, непостижимым во всём ЭТОМ силы-то и черпали, находили!! Словно от привидений чумных шарахались от веслинских горожане ярковские – оцепенение, в коем пребывали они, вскорости сошло на нет: пёстрые толпы росли, образовывали единую, кое-как упорядоченную массу, местами даже возникала давка настоящая, нешуточная – будто ручища невидимая подбрасывала дровищи в костерок, и тот всякий раз вспыхивал, обсыпался искрами ненадолго, трещал… А скопище увеличивалось, толкотня усиливалась, зык-язык, от местных исходил ровно, нескончаемо. Огромный потревоженный муравейник или улей! Зарудный, держа в руках задубевших Толю, неостановимо, грудью вспарывал и просекал с виду хрупкий, хлипкий остов противоречивого и податливого, бренного и непременно ими, с того света выходцами, проклинаемого, отутюженного этого городского мирка.
Жглое, в зенит гребущее, лучемётное, плавило-плавило рыхлую вкруг себя рухлядь, права качало…
В глазах Ивана, Егора, Фомы, Степана Бакалина, Ипата Бугрова, который действительно подпалил домину шагаловскую и который единственный из Бугровых выжил вчера, в глазах Толяна, других нескольких великомучеников – не слёзы, не свет божий – сродных лики… Мала веслина – в тыщу крат память по ней вёлие! Глубока память…
ЛУКЕРЬЯ ЛЕЩИНСКАЯ, работящая, приветливая..; ЕФРОСИНЬЯ ПАДЕРИНА, в святвечер народившаяся, вся в горклой вязи морщин, седая, сердобольная..; Авдотья ОСЕЕВА – «скока разов выручала, рядом в минуточку трудную лучалась бывать, потому как… вот беду и отводила, ну-у!»; АНФИСКА ЗАКАТОВА, гуляки безбожного разнесчастница-дочь..; НИКИТА ВЫРУБОВ – мужикам пример!..
– Стой!! Ни с места, сволочи!
Перед роскошным трёхэтажным дворцом буквой «П» – обителью гореловской, прямо напротив фасада колонного, в стиле барокко, на площади брусковой – солдаты с «ружжами» наизготовку. Много солдатушек. Видать, успели предупредить Родиона Яковлевича холуи его о приближении Зарудного и других недобитых старокандалинцев. Целый полковник лихо гарцевал на скакуне белокипенном с седлом да сбруей на загляденьице – Мяхнов это, не отправился он тогда в Старую Кандалу, да и к Горелову «на ковёр», на съедение не попал – у одной шлюшки недорогой отлёживался, вот его староста Кащин и не знашёл, «орёлика»! Зато сейчас являл собой завидный образчик «сполнительности», службой ревностной, энергичной жаждал расположение благостное миллионера к себе снискать-вернуть.
– Ещё шаг – стрелять прикажу!!
Разорялся офицер, вылупив буркала от запоев частых тронутые, осовелые… водочные!
Зарудный, кандалинские вперёд шагали.
…сам приземист, душой богат-высок ПРОТАС КАБИН – его тоже вчера нелюди… А подъелдыкивал, бывалоча, Протас! Это он Неверина до исступления, до ручки чуть не довёл, когда прознал от тятьки поддатенького Марьюшки Аникиной насчёт золотишечка – Аникин-старший разболтал, Протас же, кубыть, первым подначивать и начал Кузю, ну, тот не выдержал, как же, на глазах у Марии да сородичей ейных рази утерпишь, ну и сорвался с насиженного на всех-их горе-беду..; СЕРАФИМА НЕВРЯ – за правду-матку любому готова была глотку перегрезть… и её не стало; ТРИФОН НУЖИН..; УСТИНЬЯ КОКИНА..; ФИЛОН БАТОВ – не любил филонить, кстати..; ОШУР КОРЗУХИН, других десятки… не много не мало – под шестьдесят дворов насчитывала Старая Кандала…