Книги из серии "Сказки"

Крамольников был коренной пошехонский литератор, у которого не было никакой иной привязанности, кроме читателя, никакой иной радости, кроме общения с читателем. Читатель не олицетворялся для него в какой-нибудь материальной форме и тем не менее всегда предстоял перед ним. В этой привязанности к отвлеченной личности было что-то исключительное, до болезненности страстное. Целые десятки лет она одна питала его и с каждым годом делалась все больше и больше настоятельною. Наконец пришла старость, и все…

Так он и поступал. Ночью моцион делал, в лунном свете купался, а днем забирался в нору и дрожал. Только в полдни выбежит кой-чего похватать — да что в полдень промыслишь! В это время и комар под лист от жары прячется и букашка под кору хоронится. Поглотает воды — и шабаш! Лежит он день-деньской в норе, ночей недосыпает, куска недоедает, и все-то думает: «Кажется, что я жив? ах, что-то завтра будет?» Задремлет, грешным делом, а во сне ему снится, что у него выигрышный билет и он на него двести…

Съесть-то съел, да съевши спохватился: что такое я съел? И какой же это супостат, от которого даже на зубах ничего не осталось? Думал-думал, но ничего, скотина, не выдумал. Съел — только и всего. И никаким родом этого глупого дела поправить нельзя. Потому что ежели даже самую невинную птицу сожрать, то и она точно так же в майорском брюхе сгниет, как и самая преступная. — Зачем я его съел? — допрашивал сам себя Топтыгин. — Меня Лев, посылаючи сюда, предупреждал: делай знатные дела, от бездельных…

*** Однажды заяц перед волком провинился. Бежал он, видите ли, неподалеку от волчьего логова, а волк увидел его и кричит: «Заинька! остановись, миленький!» А заяц не только не остановился, а еще пуще ходу прибавил. Вот волк в три прыжка его поймал да и говорит: «За то, что ты с первого моего слова не остановился, вот тебе мое решение: приговариваю я тебя к лишению живота посредством растерзания. А так как теперь и я сыт, и волчиха моя сыта, и запасу у нас еще дней на пять хватит, то сиди ты вот…

Словом сказать, всю тысячу лет оная страна всеми болями переболела, и ни разу Богатырь ни ухом не повел, ни оком не шевельнул, чтобы узнать, отчего земля кругом стоном стонет. Что ж это за Богатырь такой? Многострадальная и долготерпеливая была оная сторона и имела веру великую и неослабную. Плакала — и верила, вздыхала — и верила. Верила, что когда источник слез и воздыханий иссякнет, то Богатырь улучит минуту и спасет ее. И вот минута наступила, но не та, которую ждали обыватели. Поднялись…

И вдруг этот сон… Что это был за сон, баран решительно не мог сообразить. Он чувствовал только, что в существование его вторглось нечто необычное, какая-то тревога, тоска. И хлев у него, по-видимому, тот же, и корм тот же, и то же стадо овец, предоставленное ему для усовершенствования, а ему ни до чего как будто бы дела нет. Бродит он по хлеву, как потерянный, и только и дела блеет: — Что такое я во сне видел? растолкуйте мне, что такое я видел? Но овцы не высказывали ни малейшего сочувствия…

И начал он жить да поживать и стал думать, чем бы ему свою душу утешить. «Заведу, думает, театр у себя! напишу к актеру Садовскому: приезжай, мол, любезный друг! и актерок с собой привози!» Послушался его актер Садовский: сам приехал и актерок привез. Только видит, что в доме у помещика пусто и ставить театр и занавес поднимать некому. — Куда же ты крестьян своих девал? — спрашивает Садовский у помещика. — А вот бог, по молитве моей, все мои владения от мужика очистил! — Однако, брат,…

Пришел сельский батюшка и, похаживая между мужиками, утешал их. — Кто дал? Бог! — говорил он. — Кто взял? Бог! Неужто ж он не знает? Мужики молча ему поклонились. — А вы не унывайте! — продолжал батюшка. — С какого права? почему? как? кто дозволил? Скот — при вас, земледельческие орудия целехоньки, навоз вывезен — чего еще земледельцу нужно? А вы ропщете! Вот ужо управа на постройку денег отпустит; помещица — нуждающимся хлебца пришлет; и я тоже… разве я не молюсь за вас? Я не только за вас,…

Но чем дальше шло, тем глубже и глубже все изменялось. Облюбовал вольные места человек и начал с того, что пустил в ход топор. Леса поредели, болота стали затягиваться, река обмелела. Сначала по берегу реки появились заимки, потом деревни, сёла, помещичьи усадьбы. Стук топора гулким эхом раздавался в глубинах лесных, нарушая обычное течение жизни зверей и птиц. Старейшины вороньего племени уже тогда предсказывали, что грозит что-то недоброе, но молодое вороньё с веселым карканьем кружилось около…

Нет, как хотите, а надо когда-нибудь эти привески счесть да и присмотреться к ним. Узнать: откуда они пришли? зачем? куда пролезть хотят? Не все же нахалом вперед лезут — иное что и полезное сыщется. Очень, впрочем, возможно, что вобле эти вопросы и на ум совсем не приходили. Однако повторяю: и она вместе с прочими чувствовала, что или от привесков, или по поводу привесков — ей всячески мат. И только тогда, когда ее на солнпе хорошенько провялило и выветрило, когда она убедилась, что внутри у нее…

Тогда купец Воротилов собрал домочадцев и при всех сказал Трезорке: — Препоручаю тебе, Трезорка, все мои потроха: и жену, и детей, и имущество — стереги! Принесите Трезорке помоев! Понял ли Трезорка хозяйскую похвалу, или уж сам собой, в силу собачьей природы, лай из него, словно из пустой бочки, валил — только совсем он с тех пор иссобачился. Одним глазом спит, а другим глядит, не лезет ли кто в подворотню; скакать устанет — ляжет, а цепью все-таки погромыхивает: вот он я! Накормить его позабудут…

— И вот, благодарение богу, — обыкновенно заканчивал он, — не только себя могу прокормить, но и семью-с. Родителям такие речи очень нравились, и они так усердно ловили его в свои силки, что однажды чуть было совсем не удавили. Но дочки-девицы называли его «интендантскою холерою» и при появлении его мгновенно разлетались, хотя маменьки и приказывали им: «Ресте!» [1] И он не только не оскорблялся этими девичьими поступками, но даже успокоивал родителей, говоря: 1 останьтесь! (от фр. re…

– Правда твоя: хитро эта механика устроена. Однако ты не думай, что я ее одобряю, – ни боже мой! Я только об одном и тужу: «Господи! как бы так сделать, чтобы Ивану Бедному хорошо было?! Чтобы и я – свою порцию, и он – свою порцию». – И на этом, сударь, спасибо, что беспокоитесь. Это действительно, что кабы не добродетель ваша – сидеть бы мне праздник на тюре на одной… – Что ты! что ты! разве я об том! Ты об этом забудь, а я вот об чем. Сколько раз я решался: пойду, мол, и отдам полимения нищим!…

Терпел-терпел булочник, но наконец обиделся: принес в квартал жалобу. Явился к дураковым родителям квартальный и сказал: «Как угодно, а извольте вашего дурака высечь». Плакала родительская утроба, а делать нечего. Видит папочка, что резонно квартальный говорит: высек дурака. Но дурак ничего не понял. Почувствовавши, что больно, всплакнул, но не жаловался: «За что?» и не кричал: «Не буду!» Скорее как будто удивился: «Для чего это папочке понадобилось?» Так и пропал этот урок даром: как был Иванушка…

На следующий день Шарик, взбудораженный этими мечтаниями, принялся искать родственников. И первым делом пошел к старому коту Мотьке. ...Мотька появился в доме лет за десять до Шарика и потому вел себя по отношению к нему весьма высокомерно. И частенько огромный черный пес, – именно таким был Шарик, невзирая на маленькое имя, – встретив его где-нибудь на тропинке, неожиданно для себя принимался изображать маленького, слепого еще щенка: припадал к земле и, смешно попискивая, полз к Мотьке... А тот…

Видят министры: король все что-то про себя бормочет, головой качает да руками у себя под носом водит — здоровенные усы показывает, — и в толк никак не возьмут, к чему бы это?! Наконец государственный канцлер духу набрался и напрямик короля спросил, что это с ним. — А я, — говорит король, — вот над чем задумался: что это за Неведома Зверушка: глаза у нее изумрудные, да никому их не украсть, лапки бархатные, да не стопчутся, сама невеличка, а усы богатырские, и есть у ее шестнадцать…

Соболь отвечает: — Нет, бурундук, мне не скучно. А ты всё равно умрёшь с тоски. Лучше приходи ко мне завтра: я тебя съем. Бурундук подумал: «Чем гнить в земле, уж пусть лучше съест меня соболь». А так как до завтра было далеко, поскакал бурундук от дерева к дереву, от куста к кусту, заглядывая под коряги и валежины, в расщелины и норы. И вот бурундук встретил медведя. Медведь спал в тени под кустом кедрового стланика. Бурундук схватил его за ухо и стал тормошить. Кое-как разбудил. Тот недовольно…

– Ну… отечество твое какое? оте-чество?! – Отечество… Отечество наше будетъ… Михайловъ?.. Иванъ Михайычъ. – А, дуракъ… Ну, а госу-дарства?! А Богъ его знаетъ, что за государство! Про его и старики не знали. Такъ вотъ, на самой на той степи, по осени, непогожей ночной порой, зашумѣло и зашумѣло, – будто сваи вколачиваютъ! И такой трескъ пошелъ, – не то кости ломаютъ, не то сухостой валится. Да такой вой поднялся, – волки не волки… – а будто и съ бабьимъ схоже. Попрятались…