1914
Шрифт:
Да, вот он, первый выпуск «Тайны двух океанов». Запах типографской краски повис в воздухе и стал потихоньку проникать во все уголки. Она, кажется, сейчас вредная, типографская краска. Свинец, марганец, что-то ещё. И я надел нитяные перчатки. Белоснежные.
А потом, подумав, взялся за колокольчик. Вызвонил Михайло Васильича. Пусть отнесёт на палубу, разместит так, чтобы проветрило. На час, на полтора. Только под навесом, на случай дождя. И придавит чем-нибудь, чтобы ветром не унесло.
Боюсь я, что есть, то есть. Гемофилия — болезнь непонятная. Никто толком не знает, почему периоды относительного
Спрашиваю, и страшусь ответа «да, я смерть твоя».
В самом деле страшусь. Очень.
Но иду дальше. Надо идти.
Однако сейчас можно передохнуть. Детские организмы, они нуждаются в отдыхе, в дневном сне.
Я уснул.
Сон мне снился самый детский: будто я — юнга на фрегате, лазаю по вантам, выглядывая меж волнами спину морского чудовища, и солёный ветер дует мне в лицо. А канониры стоят у пушек, ждут моего сигнала. Фрегат — это «Штандарт» петровских времен, капитан — Грей, а паруса, понятно, алые.
Я проснулся внезапно. Проспал час, или около того.
Рядом с постелью сидела Mama.
— Ты спи, спи. Я люблю смотреть, когда ты спишь, такой… — она не закончила.
Такой — в смысле не больной, я думаю. Сплю, и, значит, в безопасности.
— Я выспался, дорогая Mama.
— И что ты видел во сне?
— Всякое. Море, волны, «Штандарт».
— Ничего плохого?
— Ничего.
— И очень хорошо. Не бойся снов, сны — это видения, посылаемые нам свыше.
— Я тоже так думаю.
— И если тебе иногда снится война, то мальчикам она часто снится.
— Ну да, и я на лихом коне с шашкой наголо лечу впереди, и на плечах неприятеля первым врываюсь город.
— Тебе такое снится?
— Нет, дорогая Mama. Мне снится совсем другая война. Не хочу рассказывать.
— Расскажи, станет легче.
— Война погубит Россию.
— Почему же? У нас самая большая армия в мире, самые храбрые солдаты, самые смелые офицеры, самые умные генералы. Война, конечно, нехорошо, но если придётся воевать, Россия победит любого врага.
— Нет.
— Что, Sunbeam?
— Россия — это я. Я — это Россия. Мы с ней — одно целое.
— Да, Sunbeam, да, династия и держава — едины.
— А я болен. Я родился таким не случайно. Это знак. Знак свыше. Знак России.
— Sunbeam…
— Нет, Mama. Я знаю. Я должен жить, как Россия, а Россия должна жить, как я. Если мы оба не хотим умереть. Я ведь не должен драться. Я могу победить, могу — но потом я умру от кровотечения, наружного или внутреннего. Так и Россия — она может победить любого врага, но умрёт от кровотечения. Наружного или внутреннего. Я могу жить долго. Могу даже перерасти болезнь — может быть. И Россия может расти и крепнуть. Но ни мне, ни России нельзя воевать, особенно воевать безрассудно, в запале, за чужой интерес. Я не рассказываю, но некоторые мальчики… некоторые, да. Они меня подначивают. Настраивают на борьбу, на бокс даже.
— Это кто же такие?
— Да не важно. Любые. Так мы, мальчики, устроены — хотим мериться силами. Щенки, воробышки, все. Но я знаю,
что мне это не нужно. Я — цесаревич, моя сила — в моей стране. И потому я вот — живой, и вообще… почти здоровый. И впредь буду здоровым, если не дам себя втянуть в потешные бои. Это для других потешные, а для меня смертельные. Так и Россия — нельзя ей втягиваться в потешные войны. Если на нас нападут, другое дело, но воевать из-за того, что подначивают, берут на слабо…— Как ты сказал? На слабо?
— Подначивать на глупые поступки. Это Михайло Васильич говорит — вас, мол, Ваше Императорское Высочество, и сейчас, и потом будут на слабо брать мелкие душонки. А вы плюньте, не поддавайтесь. Помните, кто вы, а кто они. Галки орлам не указчики! Но я и сам это понял. Раньше. После того, как в пруду на стекло наступил. Оно же не само туда попало, стекло.
Mama застыла. Тот случай для неё был ударом, коварным, неожиданным. Как, у себя, во дворце — такое? Покушение на её ребенка? Кто посмел? Имя, имя, имя!
Но имя не назвали. Дворцовая полиция, полицейский сыск, жандармы — искали, и до сих пор ищут, но не могут найти.
— Ты… Ты что-то знаешь?
— Во многом знании многие печали, милая Mama. Если вы о тех, кто подкинул стекло в пруд, то они уже наказаны. Так, как никакой суд наказать не может.
— Ты это точно знаешь?
— Не зря же сказано «Мне отмщение, и Аз воздам», — ответил я.
Ударил гром. Звукоизоляция здесь хорошая, но всё равно прозвучало оглушительно, словно небеса подтвердили: правду говорит Алексей, воздам, когда придет время.
Mama перекрестилась. Обычно она крестилась на православный манер, но в минуты смятения заложенное в детстве брало верх, и она начинала креститься по-европейски. Вот как сейчас.
— Гроза, — сказала я. — Как бы они не вымокли.
Они — это Papa и сестры.
Mama подхватилась и отправилась распоряжаться: лучшим средством от простуды она считала горячую ванну и рюмку коньяка. А девочкам — по чайной ложке целебного бальзама «Биттнер». Заодно и разговор окончить удалось, а то мы неизвестно до чего бы дошли. И как бы на то отреагировали Небеса?
Mama ушла, а я продолжал лежать. Утомляют меня разговоры, особенно такие. И мысли утомляют. Маловат я для больших мыслей. Чисто физически маловат.
Насчет воздаяния я и в самом деле уверен. У них, у детей обслуги — а что подкинули бутылочные донышки кто-то из них, я не сомневаюсь — был шанс стать друзьями цесаревича. А это в России стоит дорогого. Теперь же, после тотальных увольнений, быть им людьми, упустившими Жар-птицу, и даже пера её не сохранившими. И да, я видел сон, в те дни, когда лежал в постели, восстанавливаясь после порезов. Во сне как бы победила революция — именно как бы, я знал, что это лишь вариант. И паршивец без лица во сне похвалялся тем, что он-де сызмальства вёл борьбу с проклятым царизмом, подкладывая повсюду битое стекло, чем и вызвал опасное кровотечение у наследника. Похвалялся, выступал перед пионерами, сам был выбран почётным пионером во многих пионерских дружинах, а потом кое-кто задумался: он, значит, против власти выступал? Проявлял нездоровую инициативу? А разве нужен нашим пионерам такой пример? И пропал, пропал почётный пионер. Совсем пропал.