5/4 накануне тишины

Они остановились вскоре у саманного дома, огороженного синим штакетником, не отличного от других.

— С супругой зайдёте поздороваться, товарищ полковник, или как? Аграфена-то Астафьевна, она ведь рада вам будет. Ууууу… Месяц разговору нам за самоваром. Уважьте. Бездетный у нас дом. Вами и живём.

— Да уж зайду. Славное сало она у тебя солит!

— Лаврушку только до сей поры класть боится. После того, как московские нас чуть не сморили тогда, в одну-то ночь. Всю душу вытрясли…

И Константин Константиныч кивнул,

понимая.

423

Отец вернулся назад с ощипанной и опалённой курицей, завёрнутой в газету. Дула Патрикеич взмахнул ему рукой от калитки. Потом смотрел,

прикрыв глаза грубой ладонью, словно козырьком,

и опять махал…

Наготове мы! До скорого свиданьица!

— …Неудобно отказаться было, — отец положил курицу на пол, у заднего сиденья. — Говорят: домашняя. Душистая. Клёцки наказывала сварить Аграфена Астафьевна… Ладно. Другой дорогой назад поедем.

Отец говорил ещё что-то. Но младший Цахилганов уснул с открытым ртом, при плавном беге машины, запрокинув голову на спинку сиденья. И отец затем не тревожил его больше.

Сон слетел оттого, что машина затормозила внезапно, резко.

Она остановилась будто в ином дне, потому что небо уже всё прояснилось и прежняя хмарь ушла.

Предзакатное Солнце окрашивало боковое стекло машины красным светом, а лобовое — золотым.

— Что? Из Спасского штрафбата? — спрашивал отец кого-то, приоткрыв дверцу.

424

Два солдата с помятыми вёдрами перестали лить в нору воду. Были они невероятно худы и ответили без охоты:

— Ну…

— Проштрафились, значит. Что ж плохо себя вели? — укорил отец.

Те не ответили, хмуро поправляя ветхие гимнастёрки,

выношенные до серого цвета и залатанные на локтях крупными стежками.

— Кто вас в степь отпустил? На ночь глядя? Неужто майор Кравцов?

Солдаты переглянулись. И белобрысый, с синими младенческими глазами и морщинистым старческим лбом, усмехнулся:

— Да хрен Кравцов за сусликами отпустит. Глядеть будет, как мы с голоду дохнем, и радоваться, садюга.

— …Страшней Спасского нет штрафбата на земле! — с мрачной гордостью добавил он.

Но чернявый однако всё не мог отвести узкого взгляда от мокрой норы,

он вглядывался в неё жадно и без толку.

— …Не дежурит сегодня Кравцов, — отвечал за двоих старый белобрысый мальчик, переминаясь в кирзовых сапогах, огромных и разбитых.

425

Будто синеродная железная соль отрешённо смотрит сквозь полковника солдатскими усталыми глазами — синяя соль, как старческая преизбыточность печали, не корит, не жалуется, не просит,

— немо — упавшее — на — землю — небо — закаменевшее — в — почве — ли — в — штрафной — ли — душе…

— Холодно уже в гимнастёрках. Да и суслики разве не в спячке? Зря воду льёте… Ну, нате вам, ребята, — отец, перегнувшись, достал курицу за жёлтые длинные ноги и протянул солдатам. — Клёцки, может, сварите. Затируху какую-нибудь…

Солдаты вздрогнули.

Они схватили ощипанную птицу оба, сразу. И тут младшего Цахилганова едва не стошнило. Дёрнув курицу в разные стороны, солдаты с хрустом, с вывертом, разодрали её на куски.

Отскочившие от машины, они рвали сырое мясо зубами, глотали, давясь от жадности, и глаза их теперь одинаково отливали розовым —

у — чернявого — у — белобрысого.

426

Дверца решительно захлопнулась.

— Дети. Чьи-то дети, — старший Цахилганов морщился, вытирая руки платком. — Доведены до зверского состоянья. Когда-нибудь это будет по всей стране, помяни моё слово, — кивал он сам себе,

однако глядел в даль будущего холодно и бестрепетно.

— Ну? Что? Наладили вы, отцы, советское перевоспитание? — засмеялся младший Цахилганов, потягиваясь.

— Мал-чать! — рявкнул полковник, включая газ. — Сопляк…

Машина рывком дёрнулась с места и понеслась.

— Не твоего ума это дело, — сказал отец. — Не твоего декоративного ума. Поглядел бы я, где бы ты оказался. Если б не институт. Зря тебя из него не вышибли.

Через время он добавил с угрозой:

— Впрочем, штрафбат ты сам себе когда-нибудь устроишь.

Иначе не бывает.

— А ты? — хмыкнул сын. — Себе? Устроишь?

— …И я. Устрою, — ответил он, помолчав. — Если не струшу. А струшу…

Он повертел шеей, будто ворот рубахи стал ему тесен, и потёр кадык, внимательно изучая степную дорогу,

бегущую под колёса.

427

Отец струсил. На пенсии он приучился уклоняться от своего душевного штрафбата, пристрастившись к пьянству уже основательно.

И однажды, с похмелья, уклонился навечно.

— …Ты помнишь это, Люба?

Он странно повесился — в той однокомнатной бабушкиной квартире, в которой жил когда-то студент Цахилганов и куда переселился со временем вдовый отец, уступив большую квартиру молодым.

Константин Константиныч удавил себя

офицерским ремнём,

пристёгнутым к металлической спинке кровати.

Да, лёжа в исподнем на голой панцирной сетке, он крепко сжимал ремень у себя на горле мёртвой, посиневшей и распухшей, рукой…

Чужой спокойный человек, невесть откуда взявшийся, что-то назидательно говорил Цахилганову,

— об — оркестре — поминках — о — выносе — тела — о — выделенных — средствах —

но услышав, что никаких наград не сохранилось,

— всё — пропито — всё — вчистую —

сначала замолчал, а потом пропал бесследно,

будто и не являлся.

На похороны отца, однако, всё же прибыли с жестяным громыхающим венком трое незнакомцев в штатском, лица которых запомнить было совершенно невозможно. И следом за ними появился одетый во всё новое, чёрное, пахнущее магазином, Барыбин –