5/4 накануне тишины
Шрифт:
бледный — торжественный — словно — хоронить — собирались — его…
Вместе с расхристанным Самохваловым, невыспавшимся и спотыкающимся на каждом шагу, но крепко сжимающим в руках четыре подозрительно старые гвоздики, они составляли потом в этой немногочисленной процессии странную пару.
На кладбище Цахилганову казалось, что кто-то ещё тайно присутствует на похоронах,
и наблюдает за ними, и примечает всё.
Взгляд его наткнулся на двух старых людей,
— какой-то пенсионер в драповом старом пальто, прижимающий к груди шапку, похожую на кошку, и грузная женщина деревенского вида в вязаной шали, тяжело склонившая голову к его плечу.
Впрочем, Цахилганов забыл о них сразу.
И всё шло своим чередом. Человек с лопатой, подавляя зевоту, смотрел в пасмурное небо, отыскивая по гулу далёкий реактивный самолёт. Двое других деловито поправляли полотенца, подложенные под гроб. Отвернувшись от них, с отвращением курил озябший Самохвалов,
а его привядшие гвоздики держал почему-то Барыбин,
особенно траурный и монументальный…
Один из тех незнакомцев, запомнить которых было невозможно, произнёс быструю речь, не поднимая глаз. Он сухо извинился перед рассеянным Цахилгановым,
все автоматчики нынче на спецоперации по захвату наркотрафика…
Над гробом же, у разверстой могилы удавленника, плакала только Любовь —
одна Любовь, сильно и безутешно,
к недоуменью остальных…
Бог весть, что оплакивала тогда Любовь.
В знакомой квартире всё было давно продано и обменяно на водку услужливым седым соседом. Оставалась в ней лишь кровать без матраца, с короткой цветной шторой вместо одеяла. И стоял в углу стол, застланный пожелтевшими газетами. Однако, средь разора, на голой замызганной стене висела незнакомая Цахилганову-младшему большая и страшная картина,
похожая на храмовую икону…
Венчает белый плат Матери обод колючей лагерной проволоки. Высится рядом огромная траурная пирамида террикона –
— отработанная — выброшенная — прочь — порода.
Держит Матерь Сына, раскинувшего руки крестом. Детская кровь каплет с маленьких, открытых миру, ладоней…
Землистый, тёмный от скорби, лик Пресвятой просительно обращён к больному ребёнку,
в безответной мольбе —
в — мучительной — слёзной — мольбе — о — прощении — людских — грехов — всё — новых — и — новых — и — новых —
но здесь,
впервые,
Предвечный Младенец-Бог
отвернулся
от молящей Матери…
Сосед-собутыльник топтался за спиной младшего Цахилганова, и бубнил угодливо, и сокрушался:
— Видишь, какая она — Караганская Владычица наша? Вот, то-то и оно…
В состарившихся глазах Младенца-Искупителя,
призванного людьми —
и посланного
в мир людей, на Землю,замолчало, окаменело высокое небо,
— синеродная — железная — соль — мерцает — тускло — и — отрешённо —
и точечно рдеет киноварь на детских ступнях, на руках, раскинутых крестом.
Кровят раны рождённого земной Матерью,
— изначальный — удел — Бога — облекшегося — в — плоть — быть — распятым — людьми —
живущему — среди — людей — Богу — быть — казнённым — ими — неизбежно —
и отведён усталый взгляд Агнца,
ибо грехи человеческие,
всё более тяжкие,
превысили
меру
бесконечной кротости Его.
— …Хорошие деньги ему за картину эту религиозную давали! Полковнику нашему. За Караганскую Владычицу! А он — нет: сядет на стул — и глядит, пока не заснёт, — стеснительно толковал гладко причёсанный седой сосед в тёплом трико и в стоптанных ботинках без шнурков. — Утром к нему бывало зайдёшь,
мол, вот, кефиру принёс или ещё чего, покрепче,
а он, как с вечера уселся, так и дремлет. Перед картиной. Или как её назвать, не знаю… А вы, значит, занятой человек? На хорошей какой-то работе пристроены?
— Работа как работа.
— Ну, как сыну, скажу: он и видеть-то никого не желал. Сидя перед картиной этой жил, — тихо говорил участливый сосед, — и сидя спал перед ней при свете, Константин Константиныч ваш. На то, чтоб электричество выключать-включать, сил своих даже не тратил. Только вот разве на кухонке со мной за бутылочкой когда посидит да непонятное что-нибудь скажет…
Одежонку он вроде чью-то в степи, на снегу, спалил. Так ему тем огнём сердце стало сильно жечь —
нестерпимый костёр, говорит, за рёбрами ношу я, неугасимый он, костёр тот,
а «скорую» вызывать не велел. Упёрся: не поможет! Ругался даже: разве этот жар медициной уймёшь, не знает она про него ничего!.. Обзывался нехорошо, бывало. Нервы!.. Нет, я не в осужденье, а в рассужденье только. Со всяким случается. Разве не так?
Он сильно маялся, Константиныч, конечно,
— горело — внутри — у — него — пылало — и — не — гасло — не — утихало — никак.
А что за болезнь он себе здесь, в степях, нажил,
по научному не назову.
Не знаю.
Как вдруг в углу картины, в самой тёмной её части, изображающей то ли угольные сколы, то ли обвал породы, Цахилганову удалось разглядеть мелкую, едва различимую, тёмную на тёмном, подпись художника —
она проступала сквозь каменный уголь,
словно земная испарина: «Н. Удальцов».
Картина была кисти крестьянского его деда-отшельника, которого младший Цахилганов не знал…
— Откуда она здесь, мужик? — спросил Цахилганов, намереваясь снять картину со стены и унести к себе. — Когда появилась-то?