5/4 накануне тишины
Шрифт:
— Дешёвки, — брезгливо подытожил Внешний. — Тот мир поймал вас на целлофан!.. И вот теперь ваши души размочалились как рыбьи хвосты.
— Но я же не виноват в том! Просто…
Искусственное — Солнце — грело — так — горячо — что — я…
— Ты здесь? — спросила Любовь равнодушно, не видя его. — Ты со мной?
— Нет, Люба. Да, Люба… Отчасти.
— О чём ты?
— О завоёванной свободе, Люба.
— Она метит мне в сердце.
И что-то своё продолжал угрюмо бормотать
Цахилганов Внешний —
кажется, опять про освобожденье
от
Ветер взвыл, задребезжал в рамах окна.
— Того и гляди, стёкла выдавит… — укоризненно заметил Цахилганов.
Тот, Внешний, завершил уже, должно быть, свои вылазки на сегодня, и собеседника Цахилганову теперь не находилось вокруг.
— Жалко, не договорили, — пробормотал он. — Должно быть, стихает буйство Солнца. Только вот надолго ли?
Он направился к ненавистной кушетке, чтобы полежать немного в скучном бездумии. Но тут в палату вошёл без стука его шофёр с огромным, бугристым пакетом еды. Кривоногий и крепкий, он молча, как приучил его Цахилганов,
— только — не — засоряй — мой — мозг — своими — необязательными — словами — молчи — и — делай — понял — хороший — слуга — должен — быть — биороботом — и — только — тогда — он — качественный — слуга —
протопал к тумбочке и принялся заполнять сначала её, а потом крошечный убогий больничный холодильник «Морозко» в дальнем углу.
Три четверти населения России никак не поймут,
что они уже переведены в обслугу,
разжалованы в лакеи,
и лишь поэтому пробуксовывают, спотыкаются, падают, расползаются у нас реформы,
словно коровы на льду.
Во всех-то реформенных веках с лакеями у нас было неважно…
Но времена теперь изменились окончательно. И три четверти России скоро будут молчать, как этот крепыш Виктор,
— да — как — этот — Победитель —
и делать, при полной свободе слова,
что им положено —
для своих богатых господ.
А этот понял и смирился. Виктор, с позволения сказать. После Чечни. И после двух лет безработицы при больной матери.
Молодец. Человек-вещь. Человек-исполнитель.
…Вот только произнёс он однажды, за спиной Цахилганова, в тёмном и узком переулке, что-то совсем невнятное, непонятное, неприятное — этот его молчаливый, вымуштрованный шофёр —
не — ходил — бы — ты — шеф — в — глухих — местах — впереди — меня — а — то —… — мало — ли — какие — мысли — приходят — в — голову — вооружённому — человеку.
Цахилганов невольно простонал: ну и жизнь! Спереди холодно глядит тебе в лобешник меткая красотка Степанида — а сзади вечно шествует за тобою
бывший военный, униженный ныне:
коренастый мотострелок…
В палате уже пахло ресторанной снедью. Но в кармане у шофёра зазвонила сотка — его, цахилгановская.
«Рудый», — с испугом понял Цахилганов, не зная, брать ему протянутый сотовый — или нет.
Любовь с досадой шевелила губами, словно сгоняя с них что-то ползающее, мелкое, досаждающее…
Цахилганов поднёс всё же серебряную рыбку телефона к уху,
— готовый — воспринимать — разнеженный — голос — двуполого — но — не — готовый — отвечать — ему…
Однако это — уф! — только Макаренко. Заместитель Цахилганова по фирме «Чак», принялся нудно жаловаться на налоговую инспекцию Карагана.
— Предлагал? — перебил его Цахилганов, поглядывая в потолок.
— Не берёт, — ответил Макаренко про начальника налоговиков.
— Как?!. Уже и столько не берёт?.. Значит, оборзел. Ну, ладно. Фирма «Чак–2» у нас теперь оформлена. Переводи себя немедленно на «Чак». Вместо меня. Ты покупаешь — я продаю. А потом пойдёшь под банкротство. С долгами по налогам. Как договаривались.
— Понял. Замётано, — сказал Макаренко бесцветно — слишком, слишком бесцветно. — Сейчас займёмся. Только вот с вашей подписью — как?
— Возьмёшь пустые, подписанные мной, бланки и листы у Даши. Она знает, где. Всё.
Он отключил сотовый и проговорил без улыбки:
— Шёлковые веснушки, снушки, ушки… Ну, ты иди, иди. Свободен! Ты… хм…
— свободен. Победитель-лакей.
Но телефон, под недоумённым взглядом Виктора, Цахилганов всё же оставил у себя — спрятал в тумбочку, вопреки запрету.
Проводив шофёра, он улёгся на кушетку
с удовольствием.
У этой Даши на плечах и на спине рассыпаны шёлковые нежные веснушки. Хорошо, что Даша не загорает,
— коричневая — женская — кожа — всегда — кажется — немного — грубоватой — на — ощупь.
…А ловко всё же он вернулся из надземных — и подземных! — воображаемых сфер в реальность! Ловко, быстро, играючи…
Как виртуозный ныряльщик — без брызг.
Или это просто стихло Солнце?
Женщина в конфетти. В шелковистых рыжих конфетти… Офисная спасительная блудница,
безотказная скорая
— очень — скорая —
помощь, осыпанная пылью золотистой,
будто авантюрин…
И вот уже не метёт, не поднимается в сознании, и не пугает никого чёрная лагерная пыль Карагана,
— а — значит — лишь — для — отдельных — особо — нервных — греков — страдающих — манией — преследования — страшны — эти — мстительные — летающие — старушонки — Эринии — addio!
Цахилганов заулыбался, ворочаясь на кушетке,
узкой, как вагонная полка,
а вовсе не как днище гроба,
и ему было приятно вспоминать про рыжий дождь на женском вяловато-податливом теле —
на тёплом, приятном теле,
не излучающем ни огня, ни света,
— впрочем — от — неё — подчинённой — особого — горения — не — требовалось.
Золотая россыпь, осыпь, сыпь… на тестяном добротном, качественном теле,
которое можно мять, мять, мять —