5/4 накануне тишины
Шрифт:
Он дежурит у постели больной жены без телевизора — вытеснителя собственных мыслей… Потому что, как сообщил реаниматор Барыбин, через экраны
земные силы злобы
ведут информационный обстрел,
угнетая доверчивые души до бесчувственности.
Так тлетворный Запад убивает в нас остатки животворного византийства — остатки нашей живой жизни;
единственно живой на земле, то есть!..
Уж лучше бы изрёк что-нибудь про смертельный вред от свободных радикалов, право.
— Защитные силы
Как — будто — Любовь — воспринимала — цвет — и — звук — в — своём — пребыванье — меж — небом — и — землёй — меж — смертью — и — жизнью.
Маленький переносной ящик, установленный было Цахилгановым на тумбочке, Барыбин схватил за рожки антенн — и отдал санитарке почти торжественно:
— Мария! Убери отсюда око ада! В морг отнеси — эту радость обезьянолюдей. Поставь перед санитаром Циклопом!
Тому уж ничто не вредно.
…Надо же! Сивый, как ватрушка, покладистый увалень Барыбин вдруг стал решительным распорядителем цахилгановского проживанья.
В — каждом — рабе — мирно — посапывает — диктатор — но — распоясывается — как — сволочь — стоит — только — тебе — ослабнуть — быстро — же — они — перевоплощаются — рабы — смиренники — в — свою — полную — противоположность.
— Мария! Принесите телевизор из прозекторской!.. Барыбин разрешил, — сердито солгал Цахилганов, высунувшись в коридор.
Мария на сестринском посту сидела за столом, будто алебастровый монумент. И ужаль её пчела, не пошевелилась бы ни за что,
ибо думала некую думу, возможно не одну.
— Срочно! — прикрикнул на неё Цахилганов с порога. — Дождётесь вы у меня, что я вас тут всех рассобачу. В пух и прах!
Прах — пыль — пыль — прах — смерть…
Спохватившись, он оглянулся. Любовь же была спокойна. И так безмятежна,
словно видела ангелов в своём пограничье,
или цветущий луг…
— Извини меня. Ладно? — торопливо сказал жене Цахилганов, подсев к тумбочке и принимаясь за еду. — Любочка, я такой проглот, что всё это умну сей же час. Пока не остыло. Прости.
Барыбин, уж точно, при ней есть не стал бы,
— а — если — бы — и — стал — то — поглощал — бы — пищи — мало — и — скорбно — аки — гастритное — дитя.
— Отчего бы тебе, Барыбин, не зашить свою ротовую щель? Шёлковым хирургическим надёжным стежком? — предложил Цахилганов отсутствующему реаниматору, жуя с удовольствием. — В знак полной и окончательной солидарности со всеми голодными? А что? Рекомендую!
Заодно и болтал бы поменьше. Изъяснялся бы исключительно своими медицинскими конечностями, вымытыми с хозяйственным мылом до мелкого шелушения кожи. Сам говорил, что персонал понимает его без слов…
Ухмыльнувшись, Цахилганов всё же принялся и за чернослив,
напичканный печёной сёмгой с чем-то сладко-жгучим и зелёным: красиво!Где — брат — твой — Каин — шелестело — пространство — впрочем — бессильно.
— У таких, как я, братьев не бывает, — утирался он влажной душистой салфеткой. — Потому как вместо братства у нас — деловой интерес! Навар!
Навар… Вар… Смола…
Да нет его — никакого ада, созданного воображением мстительных, завистливых неудачников…
Осоловев от еды, Цахилганов смял и выбросил фольгу в корзину для мусора, а затем грузно улёгся на бок.
Клеёнчатая кушетка больше не смущала его и не пугала ни чуть.
Заняться теперь было нечем. А эта неповоротливая огромная Мария, видно, не очень-то разбежалась — телевизора как не было, так и не было.
— И всё ж, хорошо поблаженствовать на досуге, — сел Цахилганов и принялся отвинчивать блестящую крышку, чтобы налить из термоса кофе.
Плохо только осознавать, что таких, предельно сытых, теперь маловато…
Цахилганову припомнился статистический сборник, валявшийся в офисе. Полистав его, он отметил тогда, что при рыночных условиях смертность русских, по сравнению с другими народами России, гораздо, гораздо выше… Антирусский, выходит, рынок-то строился…
Ещё более антирусский, чем коммунизм…
Вкуса кофе он не чувствовал — из тревожного пространства долетало:
— Семьдесят лет здесь убивали Христа, и вот всё русское пространство освобождено теперь для рынка совершенно,
— для — международной — самой — беспощадной — то — есть — наживы.
— Да. Остаётся только сочинить реквием, — выплеснул он со вздохом остатки кофе в раковину. — Реквием «Исход русских в небытиё»… О, народ мой, народ мой. Кто отрёт твои слёзы…
Барыбин? Рохля, стоящий за операционным столом?
Плачущий — реаниматор — подающий — кислород — всему — почти — бездыханному…
Страна опять бредёт по дорогам всеобщей нищеты,
и снуют кругом всё те же самые большевичишки,
привычно экспроприируя,
раскулачивая,
перекраивая,
— вечные — экономические — портные — успевающие — между — делом — трындеть — что-то — политическое — и — якобы — гуманное —
суетятся они повсюду, рыночные теперь уж партийцы. И сжигают нуждою и голодом всё новые, новые человеческие судьбы, на этот раз — на поверхности земли, совсем не растрачиваясь на спецобслуживанье:
так — ещё дешевле, гораздо, гораздо…
И хоть сидит без дела бедный Патрикеич, а нынешние укороченные жизни сгорают, сгорают, сгорают,
— в — войнах — в — нищете — в — холоде —
на бесприютных просторах бывшего Союза, как никогда раньше. Но уже не обогревают никого на земле своей преждевременной гибелью, ибо останавливаются мартены, и ломаются конверторы, и обваливаются шахты…