5/4 накануне тишины
Шрифт:
Они выехали со двора.
— Мать права в том, что этой медичке повезло, как никому, — говорил он, поглядывая назад и разворачиваясь. — Хранило её провидение.
— Для чего? — осмелел наконец юный Цахилганов. — Какая такая в ней незаменимость?
Стояла осень, и крупную, чёрную пыль Карагана мёл по улицам ленивый низовой ветер,
словно траурную позёмку.
Пыль уже не буйствовала, не поднималась до неба, как летом…
— Барыбина талантливый хирург. Может, для спасённых ею жизней требовалась именно она, с её сверхчуткими нервическими жилистыми пальцами или… с чем там ещё? — весьма спокойно рассуждал отец, поглядывая на
Природа рациональна; она лечит сама себя.
Одной ей известными способами.
Иначе бы природы не существовало.
Предопределённость отдельных человеческих судеб и есть один из методов её самолеченья…
— Так Мишка остепенился недавно! — словно бы очнулся сын. — Женился окончательно. На этой. На кляузнице,
— поплёлся — в — семейную — жизнь — как — телок — на — верёвке —
представляешь?.. Сошлись они! Характерами.
— Мне известно, как вы женитесь, — ответил отец.
И долго, бесконечно долго пожухлая осенняя степь убегала под колёса машины.
Они объёхали два километровых провала — грунт над бывшими, отработанными, ходами шахт просел, образуя обширные тарелки низин. И наконец Константин Константиныч, тревожно приглядываясь к дальним холмам, поросшим караганником, сбавил ход, а потом и вовсе выключил мотор.
— Смотри, — указал он. — Это Мёртвое поле… Вон там, в тридцать первом году, конвойные остановили этап раскулаченных. До этого гнали их несколько дней по мёрзлой степи, голодными, в буране, а тут — остановили. Да, тут… У тебя есть сигареты?
Сын нехотя достал серебряный антикварный портсигар,
— приобретённый — у — московских — меломанов — за — спичечную — коробку — анаши —
ожидая расследования, откуда вещица. На синем нежном бархате, под шёлковой резинкой, была заложена обойма тонких пахитосок. Каждая — толщиною со спичку. Он скручивал их сам, на занятной старинной машинке, из очень качественной папиросной бумаги,
— так — сигареты — получались — необычные — и — душистые — и — почти — не — вредные —
начинённые «Золотым руном».
Отец повертел протянутую пахитоску с недоуменьем, смял — и выбросил в окно машины.
— Ну, так вот, — заговорил он, сосредоточившись. — Тридцать первый год. Начало декабря… Кстати, знаешь, как грудных своих младенцев в ледяных вагонах для скота эти раскулаченные спецпереселенцы сберегали? Пелёнки мокрые на голое тело своё наматывали. Теплом родительским в этой стуже сушили.
Не столько сушили, сколько согревали…
Отец говорил глухо и уводил взгляд в сторону:
— Крестьянам из их отобранных домов разрешалось брать только то, что можно унести с собой… Пригнали, значит, их сюда, где и дров-то на тыщи вёрст нет, не то что брёвен: степь! Здесь — морозы, как в Сибири, но ещё и ветер несусветный… Мороз с ветром, и вся зима впереди, и ни колышка, ни крыши — ничего… Другие этапы — там и там — долбили ножами норы в мёрзлой земле, накрывали их своими зипунами вместо крыши. Зимовали в них семьями, как звери. Получались
тут целые посёлки из нор… Утром парни, мужики, старики выползали из-под снега. Шли под конвоем рыть шахты… Вечером, в пургу, многие не находили своих ям, занесённых сугробами. Замерзали в лощинах, не добравшись до места. Потом, уже весной, они всплывали в низинах, по талой воде. Вздутые… Учёных к нам стали пригонять позже. М-да, я отвлёкся… Дай-ка мне всё же пару-тройку твоих самокруток. А в этом этапе… Почти все перемёрли. Сразу! За одну неделю.Полегли. Здесь. Здесь!..
Отец принялся вертеть одну большую «козью ножку», оторвав клочок валявшейся в машине газеты, сноровисто приминая пальцем табак и поглядывая в степь. И у него это как-то враз получилось.
— Тут вокруг всё кулацкие номерные посёлки. Они теперь — отделения совхозов, но их так и зовут по номерам. Вон там — семнадцатый. Там — девятнадцатый… А тот, за холмами, — Литвиновский. Везде в них люди живут, малочисленные потомки тех, пригнанных… Здесь же, на этом месте, смотри: нет никакого посёлка-совхоза! Вовсе — нет. Одна пустая степь осталась.
Эх, отец, отец, разговорившийся непривычно! Стекло бы, что ли, хоть опустил? Ветер-то холодный со степи. Задувает всё-таки…
Константин Константиныч всё молчал, чего-то выжидая. И вдруг сорвался:
— Почему!? Почему не спрашиваешь, отчего посёлок Литвиновский, один, называют не по номеру?!! — В ожесточении он выругался грязно и длинно. — Что, совсем не любопытно?.. Все отделения называются по номерам, а этот — по фамилии начальника охраны!
Младший Цахилганов опешил.
— Ну. Почему? — струхнув, спросил он недовольно. — Откуда мне было знать, что — по имени?..
И — что — от — этого — меняется — если — прошлое — это — то — чего — больше — нет?
— А вот по тому называют, единственно — этот посёлок, именем начальника охраны, что он, офицер Литвинов,
энкавэдэшник, каинова порода,
людям жить давал!..
— Самое большое число раскулаченных выжили в голой степи — у Литвинова, — продолжал отец. — Да… Как его не расстреляли за такие послабленья — загадка… Ты что же думаешь, он, Литвинов, не знал, что по краю собственной гибели ходит?.. И что этот его человеческий подвиг никогда,
слышишь, ты, антисоветчик,
никогда не будет считаться подвигом?!. Что всё покрыто будет чёрной краской сплошь? Одной чёрной густой краской! Без всяких там разводов и вавилонов.
Сага — о — гуманном — палаче — занятно.
Отец расстегнул ворот куртки и стал смотреть в боковое стекло сам, кособочась и тихо кашляя. Стало слышно, как посвистывает над степью ветер.
Тоскливый запах переспевшей полыни задувало в машину. Она качалась в пустой низине
неряшливыми почерневшими бородами,
тянущимися по ветру
против воли.
— А теперь сюда получше смотри, в эту самую пустую ложбину, — указывал отец прямо перед собой. — Тут, значит, и остановили их, весь новый этап. Больше тысячи человек. Выстроили полукругом. На новом месте жительства… И трое офицеров… Молодых… Двое — из крестьян, один… У одного, безотцовщины, мать на железной дороге всю жизнь работала… В общем, приказали офицеры сложить в одну кучу всё, что люди взяли из дома с собой. Под дулами конвойных — выложить…