5/4 накануне тишины
Шрифт:
Отец медленно затянулся:
— Ну. Оказались их пожитки вот здесь, на снегу… Тогда офицеры разрешили конвоирам открыть баулы, чемоданы, развязать узлы и мешки. Вещи, которые получше, выбрать себе. А оставшееся барахло конвоиры —
по приказу бравых офицериков — подожгли.
Подожгли!..
Отец курилсовсем неспешно, держа цигарку так, как делают это люди, имевшие дело с оружием —
прикрывая её ладонью полностью,
чтобы не было видно огонька.
Зачем здесь-то осторожничать?
— Вот тут всё и пылало, во вьюге…
Дотла
тем самым…
— Ты что, их знал, офицеров?
— Какие там офицеры… По сути, такие же мужики, как и те, что смотрели в голой степи, в начале зимы, с детьми на руках, как полыхает их привезённое скудное добро, на которое была хоть какая-то надежда… Знаешь, на костёр этот смертельный глядючи, даже бабы не выли — закаменели все. Человек плачет, когда ещё может чудом выкарабкаться. А перед самым лицом смерти — уже нет. Так-то, брат. Тут тебе — ни номера не осталось, ни отделения совхоза: все перемёрзли. Людишки. Почти все.
Понятно. Сага о жестоких палачах… Только зачем её рассказывать сыну? Для какого такого практического итога?
— Расформировали этот кулацкий посёлок, числившийся на бумаге, тогда же, через неделю — из-за малочисленности контингента! — спокойно продолжил отец. — Четверых уцелевших, обмороженных, больных, перевели в соседние посёлки, состоящие из нор. Подкинули кому-то… Те четверо позже умерли. А так — весь этап здесь. Больше тысячи человек под полынью этой лежат. Летом лежат, зимой лежат. Весной оттаивают, зимой снова замерзают. Каждый раз — снова… Неглубоко зарыты!..
Поверху до весны валялись, под снежком. А потом уж, как оттаяло, землёй их забросали военные… Под руководством тех самых офицериков.
Мёртвое поле, так его и зовут с тех пор.
Отец замолчал.
— Я сразу понял, что Барыбина не права, — великодушно успокоил сын отца. — Мало ли что наговорит женщина, травмированная… линией партии.
Он осёкся.
— Права, — покачал отец головой. — Права Барыбина!.. Потеряно было чувство ответственности перед своим сословием, в котором все друг друга до седьмого колена знали. Да, наступила полная мешанина. В ней каждый оказался — без роду, без племени. И тут уж людская совесть пошла, как бездомная баба, гулять вкривь и вкось… Права она. Как и я — прав. Народ, хоть по ту сторону колючей проволоки, хоть по эту, он — разный. Тут есть люди и нелюди — и там: люди и нелюди… По мне, так только эти две людские породы были — и будут всегда…
Люди — нелюди. Только две.
— А что ж ты думаешь, — помолчав, спросил вдруг отец совсем другим, непримиримым, тоном, — среди этих жертв сталинизма не нашлись бы свои изверги? Дай-ка им винтовки!.. Только не им давали тогда винтовки. Вот и всё их достоинство… Или, ты думаешь, стукачей среди них не было? А? Среди жертв? Которые на своих же односельчан доносили
нам? Бы-ы-ыли! Стучали друг на друга, как миленькие…Отец нехорошо усмехался.
— Мы их, таких, как раз и поощряли! — почти весело сказал он. — Даже помогали потом детям особо старательных осведомителей получить хорошее образование. Они-то затем в рядах КПСС и оказывались,
дети стукачей из раскулаченных!
Из особо отличившихся…
…Многие, они, дети и внуки эти, высо-о-окие теперь посты занимают, в самом Кремле сидят! А ты говоришь… Но, помяни моё слово; как бы они не выставляли себя коммунистами, прикинувшись красными, нашу партию расшатают изнутри, разнесут вдребезги — они!
Только — выждут — время…
Как их отцы своих же тайно предавали, так — тайно — предадут они нас. И много ещё чего предадут,
носители гена скрытого предательства…
Уже такой либерализм развели они в КПСС, сыны кулацких недобитков… Не напрямую действуют, но!.. Усливаются с каждым годом после товарища Сталина…
Боком всё это выйдет для партии и страны, помяни моё слово. Так что порода — не последнее дело для государства, вот в чём Барыбина права…
А вы, наши преемники, наши сыновья, продолжатели строительства нашего, плоть от плоти… Посмотри хотя бы на себя: на что путное вы годны? Черви. Вам только выедать страну изнутри…
Червивое яблоко теперь — наш мощный благословенный Союз, вот что. Только пока мало кто это видит…
Но когда сорвётся оно, упадёт, яблоко червивое, заплачут все. Даже черви.
Со временем, конечно.
Константин Константиныч задумался, удручённый, и вдруг пристально посмотрел на сына:
— Ты всё слушал — и не закурил ни разу?
— А чего бы я раскурился? — удивился сын, поправляя ворот свитера.
— Ты же — куришь?
— Ну и что? — не понял младший Цахилганов. — А если мне пока не хочется? У меня здоровье — одно, вообще-то. Моё,
— хочу — трачу — хочу — берегу.
— …Н-н-ну, иммунитет у вашего поколения, — то ли восхитился, то ли осудил отец. — Бесчувствие почище нашего, профессионального.
Он нахмурился и включил газ.
— …Мёртвое поле, говоришь? — спросил младший Цахилганов, выглядывая в окно. — А там что? Угол какой-то железной будки, вроде, торчит. Вон. Под бугром. Или уборная осевшая? В кустах. Странно… В таком безлюдье… Что за короб из земли высовывается? А?
Отец не ответил, разворачивая машину к слабо накатанной дороге.
— …Кардан, по-моему, у тебя постукивает, — сказал сын, прислушивясь.
Константин Константиныч только недовольно мотнул головой.
— А по-моему постукивает, — утверждал Цахилганов-младший. — Ритм такой…
— the — sim — shines — bright — in — the — old — Ken. — Tuck. — y — home.
Он поиграл пальцами, прищёлкивая.
— Заткнись!
Они ехали дальше, в степь, и молодой Цахилганов ждал, когда отец начнёт говорить о себе — какой он сам был, и есть, хороший —