7 октября
Шрифт:
А тут, в небольшой комнатке, Джош обустроил себе офис: стол, кушетка, стойка для принтера и кофе-машины, мощный комп с двумя дисплеями, развернутыми наподобие книжки, панель телевизора на стене, нужная, чтобы проецировать zoom-конференции, а сейчас транслирующая панорамное изображение веб-камеры, установленной на крыше госпиталя; крыша была оснащена вертолетной площадкой — над ней то надувался, то обмякал оранжевый чулок на шесте, показывающий силу и направление ветра. Стены комнатки были увешаны полками, где хватало личных предметов: там были семейные фотографии, старые приборы, пригодные только для воспоминаний о том, как развивалась радиотерапия в начале XXI века, древние учебники и монографии времен их студенчества, пара дезодорантов, распечатанная упаковка носков и полчище папок, где документировалась работа отделения на протяжении последних двадцати лет. Помигивал стационарный фильтр, стояли три пустые бутылки из-под пива Goldstar, в холодильнике с прозрачной дверцей были уложены бутылки вина. Снаружи светало — подземное солнце на телевизионной панели появилось над лесистым ущельем, переходившим в долину Эйн-Карема, заполненную густым утренним туманом. Скоро солнечные лучи разгонят облачные клочья и вдали на террасном склоне проступят известняковые замшелые кубики строений францисканского монастыря, построенного на том месте, где родился Иоанн Креститель. В этой местности находится
Он снова всмотрелся в панорамный вид на долину. Туман понемногу рассеивался и тек над лесистыми склонами. Внизу просматривался железобетонный желоб трамвайной эстакады, а справа открывался Горненский монастырь, слепивший золотым куполом с православным крестом. По кольцевой дороге, шедшей вокруг госпитального комплекса, рывками текло автомобильное движение, взвывали «неотложки», сердито сигналили торопящиеся работники госпиталя, подгоняя замешкавшихся новых пациентов, еще не ориентирующихся в системе парковочных площадок у корпусов. Утренний свет все больше заполнял горную чашу. «Утешительное зрелище, не только для больных…» — подумал Глухов.
Когда Джош вернулся со счетчиком Гейгера в руках, Иван стоял у полок, погрузившись в изучение фотографий. На одной из них юный Джош торчал по пояс в море и держал в руках серфинговую доску, на днище которой было выведено: INBAL = JOHN x C2.
— Эта формула по-прежнему верна? — спросил Глухов.
— По-моему, я тогда погорячился.
— Забавно.
— Девка была огонь. Куда все делось?
Джош принялся сетовать по поводу Varian, мол, компания движется вперед по пути технологий, в то время как сервисное обслуживание по-прежнему оставляет желать лучшего, а Глухов размышлял, стоит ли рассказать ему о задуманном. Он знал, что Джош сочувствует ему глубоко и страшится, как бы его друг и сотрудник не подвинулся умом от происходящего. В жизни частной и профессиональной Джош Фердман был лидером. Его назначение почти восемь лет назад вызвало шквал возмущения в мире медицинской физики: и в других госпиталях, и в Министерстве здравоохранения. Будучи парвеню, Джош никогда не мог быть милым, то есть соответствовать образу гнилого интеллигента, так популярному в академической среде. Его не любили в той же степени, в какой признавали его способности в практике и менеджменте. Биография Джоша Фердмана была незамысловатой, но насыщенной. К сорока годам он дослужился в армии до майора инженерных войск — командовал подразделением военных бронированных бульдозеров, предназначенных для разрушения всего, что встречается на пути, разминирования и прокладывания дороги для идущих следом танков. Параллельно защитил вторую степень в Англии, работая на университетском ускорителе в Честере и время от времени мотаясь в Гренобль с исследовательским материалом — облученными мышами, на которых ставились коллаборационные эксперименты по коррекции генетических заболеваний с помощью радиоактивного излучения. Работая в госпитале, Джош добился явных успехов, и, когда правление «Хадассы» вошло в конфликт с Жаннет Лапид — тогдашним руководителем команды медицинских физиков, устроивших по ее инициативе саботаж на ровном месте (как это обычно водится в Израиле, знаменитом своей гремучей смесью звериного капитализма и социалистической наглости), — единственным человеком, который не отказался от работы, был Джош. Какое-то время он в одиночку круглосуточно тянул все отделение и вскоре стал новым главным физиком госпиталя, после чего начал собирать свою команду. А поскольку в стране не существует образовательных программ, которые на выходе обеспечивали бы студентам специальность медицинского физика, он испытывал трудности с набором персонала. К тому же едва ли не все профессиональное сообщество объявило ему бойкот: никто не желал с ним работать. В силу этого Джош вынужден был брать людей со стороны: ему нужны были сильно мотивированные физики. И Глухов после развода оказался в его распоряжении (Иван давно понял, что все главное в жизни происходит помимо его воли): друзья его друзей (с Атлантического побережья США, Marblehead) сарафанным радио озаботились, чтобы он не остался не у дел после такой семейной передряги. И Джош не прогадал: в первый же год отделение принесло госпиталю на четверть больше доходов, что утвердило Джоша (и Глухова) на новом месте в глазах высшего менеджмента больницы. Джош подражал бульдозеру: двигался напролом и, нарвавшись на мину, вздрагивал и пережидал, оглушенный, но невредимый, чтобы ломиться дальше, освобождая проход для основных сил. Для Ивана в том числе. За три года он расширил и перестроил отделение радиотерапии благодаря вгрызанию в ложе скалы, в недрах которой находились нижние этажи госпиталя, купил и откалибровал два новых ускорителя, в том числе и новомодный Ethos с искусственным интеллектом. Джош был выраженным сангвиником с неспокойной психикой и скандальной несдержанностью, которую, впрочем, начальство склонно было ему прощать. Как и Глухов, будучи религиозным сионистом, Джош принимал участие в ежедневной минхе — молитвенном собрании, которое устраивал заведующий отделением профессор Арон Поповицер, непременно приглашая всех физиков, Глухова в том числе.
Джош Фердман оказался, как никто другой, способен принять вызов. Не прошло и пяти лет, как он чуть ли не перевыполнил свои обязательства. Самым впечатляющим его успехом, о котором больше всего говорили и в прессе, и в самом госпитале, стало эффективное оздоровление и выстраивание всей логической цепочки лечения. Глухов еще помнил, как когда-то приходилось искать по всему отделению папку с историей болезни, бегать за врачами, чтобы внести и верифицировать те или иные изменения в прескрипции, — сейчас же все делалось с помощью системы заданий и рекомендаций, представленных в электронном виде. Это стало настоящим прорывом в деятельности отделения. Во всей стране не было такого продвинутого оборудования, как в «Хадассе»: новенький Ethos был установлен в Европе только в семи городах.
— Где это? — спросил Глухов, показывая на фотку.
— Дахаб.
— А я так и не был на Синае.
— Много потерял.
— Сейчас уже и не поедешь.
— О «сейчас» нет и речи.
По-видимому, Джош давно не всматривался в эту фотографию. Он взял ее в руки, повертел и поставил обратно. И снова принялся говорить о Varian, а Глухов продолжил думать, не сказать ли о своих планах. Джош его поймет, но из осторожности обеспокоится и встанет на рога…
Джош действовал по принципу «под лежачий камень вода не течет». Сколько в этом было театра, не так важно, потому что результат имелся, а победителей не судят — или судят, но позже. Иными словами, Джош Фердман рвался по карьерной лестнице вверх: ему уже
не хватало положения главного физика госпиталя, и намерения его состояли в том, чтобы продвинуться в эшелоны управления больницей. Какой должностью это могло быть, остается только догадываться, но, вне всякого сомнения, две трети обязанностей заведующего отделением выполнялись именно им, и никем другим, при том что зарплата, хотя и была хорошей, не могла сравниться с заработками завотделением радиотерапии доктора Шимона Лапида (владельца одной виллы в Иерусалиме и другой — в Монпелье), мужа той самой Жаннет, которая некогда наскандалила в начале взлета Джоша Фердмана, что, впрочем, стало пороховым зарядом в стволе его продвижения.Глухов эти перипетии наблюдал со стороны, подобно тому как дети со слабым вестибулярным аппаратом вынуждены с завистью смотреть в луна-парке на аттракционы, связанные с кручением, переворачиванием и другими центробежными пытками.
Вообще, при всей своей внешней включенности в различные аспекты функционирования радиотерапевтического отделения Глухов находился в выгодном для себя положении, потому что многое, что произносилось на иврите, с легкостью проходило мимо его ушей из-за слабых знаний бытового (но не технического) языка, которые он не форсировал, чтобы не замутнять сознание. Он уже не был в том возрасте, когда новые слова производят новые мысли. Новизна в его случае обеспечивалась отстраненностью, вынесенностью точки зрения за пределы событийного (и карьерного в том числе) ринга. Ему не только нравилось находиться над схваткой, но он получал от этого и пользу, поскольку существенная часть сознания оказывалась на открытом пространстве и становилась еще одним органом восприятия. Такова была его личная эволюционная особенность. Этот дополнительный орган напоминал ему глаз, который, согласно замечанию Паскаля, являл собой часть мозга, предоставленную воздуху.
Окончательно Глухов подружился с Джошем, когда оба оказались на конференции по радиологии в Барселоне. В Испании они должны были пробыть неделю, и уже в самолете стало понятно, что начальник — нормальный мужик. Летели они из скромности дешевой израильской авиакомпанией Arkia. Самолет был настолько древним, что годился в экспонаты музея авиации. В нем тряслось, скрипело и стучало почти все — начиная с обшивки и крышек багажных отделений, продолжая крыльями и заканчивая челюстями пассажиров. Неспокойная погода в тропосфере преследовала их в течение всех шести часов полета. После сорока минут ужаса, поняв, что тряска будет вечной, они переглянулись и Джош достал бутыль восемнадцатилетнего Talisker, купленного в дьюти-фри аэропорта «Бен-Гурион». Именно тогда Глухов впервые почувствовал симпатию к начальнику. Когда самолет после болтанки в низких облаках громыхнулся о полосу, подскочил и снова шарахнулся оземь, Джош посмотрел на Ивана и сказал: «Надо было взять с собой памперсы. И я взял! У тещи…»
Глухов в те времена пытался избавиться от венлафаксина, постепенно снижал и снижал дозу и отказался совсем, но на третий день, проведенный по-сухому, его в Барселоне накрыло. Джош сразу сообразил, в чем дело, и помогал как мог: нянчился с ним — и они вместе решили не сдаваться в больничку, хотя где-то все же надо было взять транки. Сначала Глухов пытался справиться в одиночку. Он не ел, не пил, носился по городу, но боялся потеряться и поэтому наворачивал круги вокруг квартала старой больницы, где у них проходила конференция, в то время как в актовом зале Джош изучал премудрости планирования лечения онкологических больных. На одном из ребер квартального периметра Иван пробегал мимо неотложной помощи и каждый раз, пролетая быстрым шагом мимо, вглядывался жадно в больничный тусклый коридор, панически соображая, во что ему обойдется сдаться психиатру в Каталонии, о которой он знал только из писаний Оруэлла и трансляций кубка UEFA. Это было чревато, потому что в таком гиперболическом состоянии его могли упечь в буйное отделение. Джош отличился тем, что, видя, как мучается товарищ, как питается только бананами, как делает дыхательную гимнастику, пытаясь утихомирить тревожность, сам пошел в скорую и попросил транквилизатор — и ему не отказали, выдали без вопросов, — так что Иван навсегда запомнил, как после таблетки, взятой из толстых пальцев Джоша Фердмана, он возвращается в свое тело — после недели бессонницы и деперсонализации, — запомнил, как душа-ребенок встает на место под ребра и вздыхает, успокаивается с дрожью после плача.
Приходя в себя, Глухов завистливо смотрел на здоровых людей, на компании в кафешках, на котлы с паэльей, выложенной здоровенными креветками — этими скарабеями морского дна… Таксист — отчаянный парень из Курдистана — вез их в аэропорт, в машине кисло пахло потом и специями — тем специфическим запахом третьего мира, присадкой к восточному фастфуду, к которому давно уже привыкла Европа; машина глохла и подскакивала на каждом перекрестке, и Иван решил, что его мучения никогда не закончатся. Гауди, каталонские бульвары, пластилиновые — перекосившиеся или скомканные — дома-монстры, гаспачо, пакет с которым он зажимал между колен и прихлебывал как микстуру (последнюю таблетку алпразолама припас на перелет)… И еще он вспоминал, как они с Джошем в первый день, накануне припадка, валялись на пляже, обсуждая принцип, по которому великий каталонец навешивал на протянутые бельевые веревки мешочки с песком, чтобы по крутизне отвесов вычислить предельный угол, на который еще можно было безопасно для всей конструкции устремить ввысь конусы и шпили Саграды Фамилии.
7 октября скомкало душу, и естество стало неотличимо от тела. Джош снова оказался тем человеком, что вывел его из ступора в первые дни, — направил его к Оферу Володянскому. Первая помощь, оказываемая семьям заложников, состояла из нескольких центнеров транквилизаторов, антипсихотиков и антидепрессантов. С подачи Офера Иван стал принимать арипипразол, отодвигавший мир на безопасное расстояние, помещавший его под непробиваемое стекло, так что до него, до мира, при ясной видимости нельзя было дотронуться. Однако, сколь бы ни была крепка эта преграда, события метили в нее прямым попаданием, следы на стекле оставались подобно пулевым отметинам — трещины расходились густо, будто в окно бросили снежок, и еще, и еще.
Через три дня Джош позвал его в свой кабинет и протянул кусочек мелованной бумаги размером с почтовую марку.
— Положи под язык, — сказал он.
Так острая психотическая фаза, постигшая Глухова, когда он все-таки осознал, но еще не принял произошедшее, была вытеснена «кислотой».
Переболевший когда-то ДЦП Офер Володянский обладал нетипичной походкой: приволакивал по очереди обе ноги, идя на полусогнутых, подмахивал себе руками. Идя за ним, Глухов испытывал физическое неудобство — настолько мучительны и упорны были усилия Офера, что Ивану хотелось ему подражать, идти так же, как он, и невольно у него иногда получалось тоже приволакивать ступни, тоже помахивать кистями рук, — и от этого становилось немного легче. Уже совершенно седой в свои сорок лет, в прямоугольных очках, подавшись в участливой позе вперед и опустив широкие, как у пловца, плечи, Офер Володянский не знал, что за его спиной в зрении Глухова распускается павлиний глазастый хвост, а по стене и потолку циклически бегут панорамы кратера Мицпе-Рамон, на дне которого с бесшумной головокружительностью проносится на бреющем самолетное звено F-16.