7 октября

Летом Шерлоку по душе был Негев: перепончатые лапы водяной собаки созданы для песка, тогда как Иудейская пустыня вколачивала в них колючки и камешки, и после марш-броска до заветной стоянки, скажем в Нахаль-Цеелим, перепонки начинали кровить — на последнем этапе Шерлок то и дело припадал мордой к земле, чтобы их вылизать. Воды для него требовалось, как для взрослого человека, а в теньке пес первым делом разгребал верхний, горячий слой почвы, прижимался к грунтовой прохладе пузом — отдышаться — и вывешивал розовый прапор языка из запенившейся пасти.

Единственное, чего Шерлок всерьез боялся в пустыне, — падучие звезды. Метеорит чиркал по небу, как спичка по коробку. И тут пес вздрагивал, поднимал уши и, сиганув было к месту падения звезды, вдруг вставал как вкопанный и поскуливал.

Часто в пустыне Шерлок брал на себя обязанности вожатого, но не вожака. На развилках тропы Глухов давал псу возможность выбирать, и только если тот сомневался, доставал GPS с «километровкой». Что-то чуял Шерлок в пустыне, чего еще не мог разглядеть Глухов. По возвращении пес дня два благоухал пустыней: загривок, уши, грудь были напитаны запахами костра, каменной пыли, шалфея.

Чем же дьявол мог искушать Христа в пустыне, какие богатства мира приоткрыл Ему для соблазна в совершенной пустоте, где нет ни клада, ни обломка? И Глухову казалось, что он понимает, как никто в мире, какие из-под песка и камней можно добыть сокровища — слова, ибо нет ничего в мире дороже слов, речений, сотворивших саму Вселенную.

Джибриль, родившийся в Хан-Юнисе, отец двух сыновей, исчезнувших один за другим в Газе, два десятилетия проработал уборщиком в одной из школ Ашкелона. С незлым лицом, небольшого роста, коренастый, с залысинами на большой голове, с длинным ухоженным ногтем на мизинце левой руки, в неизменной серой униформе, он был хозяйственным, инициативным и услужливым, ценился руководством и пользовался доверием.

9 октября, в понедельник, он пришел к директору школы Керен Шошан (полная крашеная блондинка, за пятьдесят), поздоровался и спросил:

— Как же получилось, что вы так облажались?

— Кто это «вы»? — воззрилась на него заплаканная Керен.

— Ну вы — евреи.

— Евреи?.. Ты уволен, Джибриль.

— Хорошо. Очень хорошо.

— И что ты, Джибриль, будешь теперь делать?

— Сначала я перестану за вами дерьмо убирать. Потом мы вас всех убьем. Потом земля опять будет нашей и мы начнем править.

Директриса заплакала снова.

В тот же день Джибриль на дряхлом пикапе Mitsubishi L200, загнав в кузов по доске четырех овец, проехал со стороны штормового моря на территорию кибуца Зиким. На горизонте стоял военный корабль и время от времени резкими ударами долбил по дымящейся Газе, обозначаясь в море вспышками. Поскольку когда-то Джибриль подвизался на бетонировании водоразборного узла на берегу большого сельскохозяйственного пруда, пополнявшегося опресненной водой, и затем в частном порядке поставлял свежую баранину жителям кибуца, номерные знаки его автомобиля все еще оставались внесены в базу данных КПП. Несмотря на то что нападение ХАМАСа три дня назад унесло пятнадцать жизней на территории Зикима, несмотря на то что там велись следственные действия и готовились к эвакуации, массивный желтый шлагбаум сдвинулся в сторону, но остановился, и знакомый охранник, при котором теперь находились трое военных полицейских, два раза мрачно кивнул: сначала Джибрилю, затем магавникам, игнорировавшим этот знак и отправившимся обыскивать пикап.

— Разворачивайся! — резюмировал старший полицейский и протянул Джибрилю его документы.

— Тогда можно я овец оставлю? Я должен их Давиду. Он их потом заберет.

Давид Бахчиян был председателем комитета пайщиков кибуца и занимался распределением парного мяса среди желающих. Овцы среди кибуцников ценились особо, как живые консервы. Их держали во дворах, с ними приходили играть дети, а к празднику Джибриль являлся и за отдельную плату резал и свежевал скотинку.

— Проваливай со своими овцами, баран ты сам.

— Я мигом: туда и обратно…

Магавники переглянулись, и старший махнул Джибрилю со словами: «Ставь машину, дальше пешком». Тот подхватился и сдал назад так, что овцы со стуком опрокинулись в кузове друг на друга.

На юге дрожала и зыбилась столбами взрывов Газа. Садилось солнце. Со времен строительства водоразборного пруда Джибриль сохранил при себе ключ от замка насосной будки, в которой был смонтирован насос, перегонявший в засушливые времена воду на поля и в теплицы. Железный ставень, скрывавший доступ к узлу колонки напорной трубы, обнажал створку, которая была началом туннеля, проложенного под прудом два года назад. Находясь в секретном резерве, туннель был узким, и 7 октября не пригодился для нападения. Грунт вынимался в сторону Газы, к строительству Джибриль отношения не имел, а был лишь наводчиком, завербованным собственными сыновьями. Никто не знал об этом туннеле, кроме командира его сыновей. И мало кто, кроме полицейских, видел, как Джибриль вытолкал из пикапа четырех овец, а потом они не мешкая засеменили по дороге и за пригорком, исчезнув для всех из виду, резко, бегом свернули в сторону пруда. Там, на берегу, Джибриль затолкал овец за дверь насосной подстанции. Два боевых вертолета, принимавших участие в патрулировании побережья, низко, тяжко, с оглушительно стрекочущим грохотом прошли над Зикимом в тот самый момент, когда Джибриль закрывал за собой и овцами ставень, пропадая навсегда.

Ни о чем в своей жизни он так не мечтал, как о том, чтобы кто-нибудь за ним убирал. Вот как Джибриль с помощью «экономики» (чистящее средство, хлорный раствор) драил в школе полы и унитазы, так и за ним в его мечтах склонялись со щетками и швабрами в руках евреи. Джибриль был изобретательным уборщиком: щегольски пользовался пером страуса для смахивания пыли, всегда следил за наличием соли и сахара в учительской, иногда придумывал разные полезные, но нелепые приспособления, например подкладку из линолеума под кофейную машину. Не гнушался протянуть в курилке кому-нибудь пачку сигарет — он курил контрабандный «мальборо» и время от времени снабжал им Ицика — учителя английского, заядлого курильщика. В дни, когда у Джибриля было хорошее настроение, он напевал и приплясывал, особенно завидя в конце коридора кого-нибудь из учителей. 7 октября он читал новости и мечтал, как мечтали его предки, обзавестись пленными рабами-евреями, ему нравилось думать об этом. В Газу к сыновьям он отправился с гостинцами, потому что надеялся упросить их командира — Аймана Салеба — продать ему двух пленных. Айман как раз и нанимал его в наводчики — заведовать подводным туннелем под Зикимом. Сыновья звонили, рассказали, что за каждого пленного берут по тысяче долларов, — для своих.

Айман только хмыкнул: мужик с арбы — ослу легче. Тем более никуда от себя — из тюрьмы — он пленных отдавать не собирался. Но потребовал: «Джибриль, ты сначала их мухаси, потом — они твои».

Джибриль, не промедлив, закивал: «Yes, please. Хорошо, очень хорошо». Он всегда невпопад прибавлял два-три слова по-английски, когда у него было хорошее настроение.

Подземная тюрьма, основанная Айманом Салебом, командиром отряда, где служили сыновья Джибриля, была одним из множества разбросанных по Газе общежитий и напоминала ту же школу, в которой теперь навсегда закончились занятия, только закопанную на пятьдесят метров под землю. В качестве надзирателя Джибриль исполнял те же обязанности, что и в мирной жизни: оттирал и подклеивал кафель, обваливавшийся от бомбовых ударов, после подметал и мыл полы — на восточный манер, поливая водой и загоняя ее резиновым скребком в дренаж, — мыл посуду, следил за наполнением титана кипятком и, казалось, был исполнен нормальности, производя успокоительную и в то же время дикую, словно спрятанный под рубашку распоротый живот, обыденность. Он привязался к Артемке и отчасти к Асафу — к сожалению, от этого поджарого, высушенного солнцем человеком резко чем-то пахло: воняло страхом, неким запахом, который редко чувствуется человеком в обычной жизни. Асаф был родом из Реховота, работал геодезистом, с напарником они делали съемку дренажных акведуков неподалеку от Нир-Оза и были захвачены вместе с оборудованием: у самого ни царапинки, напарник убит.

Однажды Джибриль вошел в камеру к Артемке и Асафу с инструментом и сумкой, в которой были сложены четыре взрослых памперса. Инструментом служили проверенный при холощении баранов разъемный слесарный ключ и бейсбольная бита, обернутая в лоскут овечьей шкуры. Оба заложника дремали под морфином, который Джибриль замешал им в хумус полчаса назад на ужин. Два удара каждому по темени окончательно решили дело — мухаси, — а памперсы он приложил к окровавленному паху, обмотал малярной клейкой лентой, и вскоре пленные очнулись от собственного крика и вопля товарища — от боли, — но только для того, чтобы обнаружить себя примотанными к нарам ремнями безопасности, хозяйски срезанными с брошенного автомобиля, и увидеть склоняющегося над ними по очереди Джибриля, вводящего им в вену лошадиную дозу морфия.

Пленники были разбросаны по всей Газе: распределены по хамулам — большим семьям, составлявшим основу того или другого клана. Пропавшие в Газе сыновья Джибриля последовали общему примеру и отстроили своим семьям подземное общежитие при тюрьме — часть военной грибницы, предназначенной выигрывать не территории, но время, нужное как рычаг политического давления. Это было не просто «секретное метро» — это был огромный подземный город со своими предместьями и окраинами, со своей транспортной системой, сведения о которой были малодоступны самим ее пользователям. Комнаты со спортивными снарядами, склады продовольствия, наполненные сухпайками из европейской гуманитарной помощи, водяные цистерны, генераторы, баки с топливом.