7 октября

Кем только не работал Глухов первое время! Разнообразие его начальных занятий можно объяснить только пытливостью, с какой он бросился исследовать Святую землю. Первая его работа была — разнорабочий на раскопках Иродиона. Конусообразный холм на границе Иерусалимских гор и Иудейской пустыни живописно виднеется с окраин Иерусалима, прилегающих к дороге на Хеврон. Набатей по происхождению, царь Ирод отличался тем, что яростно стремился вызывать любовь у своих подданных. Евреи же питали к нему как к чужаку непреложную ненависть. Так имя Ирода в мировой культуре стало нарицательно обозначать последнего подонка, способного отдать приказ об уничтожении младенцев. Недаром Ирод волновался за будущность памяти о себе, попытавшись скрыть местонахождение своей гробницы. В одном из дворцов, разбросанных по всей Палестине, он устроил себе тайный склеп, приказав его потом засыпать. Гробницу и дворец как раз и раскапывала команда, которой помогал Глухов. Наполненный невыносимым июльским зноем воздух, плывущие в солнечном мареве холмы, спускающиеся в самую глубокую впадину на планете, белесое небо, вечерами проницаемое звездными глубинами, — все это тревожило Глухова. Не нравилось ему, что археологи вошли в клинч с духом Ирода. Ничего он не мог с этим страхом поделать: когда-то в юности на него произвел впечатление фильм «Зловещие мертвецы». По сюжету в заброшенном доме в лесах Теннесси, где раньше жил некий археолог, исследовавший на Ближнем Востоке древние загадочные ритуалы, обнаруживается странная книга, заклятия которой пробуждают древних шумерских духов, обитающих в окрестностях и способных вселяться в людей и устраивать мрачную резню. Еще он помнил фильм «Омен», в котором тема Антихриста получила продолжение на раскопках в Иерусалиме: бородатый тучный археолог рассуждал, сидя на руинах древнейшей базилики, о том, как правильно убить Антихриста, каким кинжалом, на каком алтаре. На Иродионе эту мрачность заслоняли истошный зной и миндальные сады у поселения Текоа, ущелье под которым было испещрено нишами — кельями монастыря византийских времен. В одной из этих пещерок когда-то молодые арабы забили камнями двух еврейских мальчиков. И вот на Иродионе, во время работы под руководством болтливого бородато-косматого археолога Геры — а жара и болтовня несовместимы, точнее, жара совместима исключительно с каннабисом — Глухову впервые пришла в голову мысль, что где-то тут, на склонах этой горы, в гробнице свирепого царя таится абсолютное древнее зло, которое лучше не тревожить. И теперь Глухов вспоминал и мрачно об этом думал, поскольку сейчас где-то поблизости обитало чистопробное зло, как будто его теперь-то уж точно растревожили и раскопали.

Другая работа состояла в том, что он был помощником геодезиста, таскал по горам теодолит и GPS-приемник — но недолго, поскольку быстро сгорел на солнце. Сразу после он обрел посильную должность — младшего научного сотрудника в физической лаборатории университета в Ариэле. Там его задача заключалась в том, чтобы проводить эксперименты по остановке лазерного луча в плотных средах, а также участвовать в семинарах, на которых помимо научных докладов читались и доклады по еврейской футурологии, точнее эсхатологии. Это было привилегией и пристрастием начальника лаборатории Шимона Левина. Глухову нравились его научные занятия благодаря случайной, казалось бы, метафоре: луч света замедлялся в специальной среде подобно тому, как, он был уверен, в нынешние времена замедлилась мировая история, придя к своему эсхатологическому завершению. Умный и талантливый, религиозный сионист и физик с философским уклоном — разносторонне образованный Шимон прилагал все возможные усилия, чтобы наполнить университетскую среду в Ариэле правильными и даже выдающимися участниками научно-исследовательского процесса. Это было непросто, потому что Ариэль находился на «территориях» — в Шомроне, то есть в Самарии, благодаря чему европейский путь развития его сотрудникам был заказан. Единожды засветив свое имя в Ариэльском университете, вы вычеркивали себя не только из списков претендентов на европейские гранты. Вы не могли отныне поехать на конференцию даже в Китай. (Сам Шимон как-то все-таки получил приглашение от великого Янга поработать в Шанхайском университете, но при условии никуда не выезжать в течение всего времени контракта.)

Дорога из Иерусалима в аэропорт долго шла под гору, двигатели почти не расходовали бензин, а электромоторы за время спуска щедро наполняли батареи. Машины летели как на крыльях, лишь изредка оттормаживаясь на особенно затяжных спусках, благодаря чему река автомобилей впереди вспыхивала алым отсветом стоп-сигналов. Где-то на середине пути, всегда в одном и том же месте, сразу после канареечно-желтой заправки PAZ, в салоне любой машины щелкала мембрана неполной пластиковой бутылки с водой, если таковая имелась, отмечая особенно резкий перепад высоты, а значит и давления. И у многих в этом месте закладывало уши. Почти километр резкого спуска и смена климатических зон вместе с потеплением чуть ли не на десять градусов придавали дороге ощущение телепортации. Горы за монастырем молчальников в Латруне сменялись равниной, и по обочинам начинали нестись заросли розового олеандра. Недлинная очередь на КПП продвигалась в виду спецподразделения снайперов, стоявших на изготовку под козырьками, после чего следовала долгая — километров семь — петля подъезда, специально устроенная так, чтобы у службы безопасности было время для перехвата и обезвреживания террористов, вздумай они напасть на аэропорт. Вдоль дороги по правую руку темнели зеленью сады грейпфрутовых деревьев, огромные желтые плоды на них напоминали елочные новогодние шары. На островках безопасности вереницей мигали аварийками автомобили встречающих, которые так экономили на оплате стоянки. Дальше, после въезда под шлагбаум, возвышались железобетонные этажерки двух парковок: Orange и Vineyard. Глухов отправился на эстакаду для вылетающих пассажиров и высадил Йони там же, где его обычно подбирал: перед входом под огромным номером «32». Помогая вынуть из багажника чемоданчик, Иван спросил друга: «Можно я поживу у тебя в Ницане?» Чуткий Йони заподозрил неладное, но не сморгнул: «Живи. Ключи дать?» — «Давай». — «Шерлоку — привет, почеши его от меня за ушком», — произнес Йони, протягивая связку ключей, после того как снял с нее здоровенный ключ от оружейного сейфа.

Да, время остановилось, и Газа теперь влекла Глухова, как отсвет ядерного взрыва наводит полет мотылька. Начал он с того, что подвизался в группу волонтеров — возить еду солдатам на «Трехречье», на перекресток за Офакимом перед въездами на три военные базы. Обеды готовила Лиора, бездетная женщина лет пятидесяти, религиозная, с мужем, изнывавшим от безделья, благодаря чему он один за другим регистрировал патенты на фантастические изобретения. Так что один раз Глухову пришлось отбояриваться от покупки прибора, исцелявшего сердечно-сосудистую систему, — для лечения надо было прикладывать источник лазерного света к запястью. Лиора собирала деньги на обеды в фейсбуке [3], и Глухов явился к ней сначала с тысячей шекелей, на которые они вдвоем отправились в супермаркет за мясом для котлет. После он помогал ей раскладывать еду по индивидуальным подносам с ячейками из фольги, грузил триста обедов в свой Jeep Patriot и мчался в Негев. Дикая, по его понятиям, пустыня начиналась за Беэр-Шевой, он сворачивал на едва заметную на карте прерывистую дорогу — малолюдную в обычное время, но не в военное. Здесь теперь тянулись вереницей танковые тягачи, военные на личном транспорте откатывали с базы или возвращались из увольнения, бешеные «хаммеры» на обгоне уходили резко на обочину и так — справа — объезжали пробку. По обе стороны от дороги тянулись запретные полосы полигонов, на которых тренировочная стрельба иногда достигала такой интенсивности, что с непривычки люди глохли. Полигоны от дороги были отделены брустверами выше человеческого роста, обсаженными живой изгородью из опунции — ветвистого кактуса, абсолютно непроходимого, надежного и иногда единственного источника влаги в этой пустыне. Глухов увидел мигающий аварийками «хаммер». Как и все остальные армейские машины такого типа, автомобиль был без дверей, вместо которых в проемах имелись навесные поручни — провисшие канаты на съемных кольцах. Они напоминали ему ограждение в музее перед особо ценными картинами — веревку в бархатном чехле: в детстве он обожал ходить с родителями в Пушкинский музей, и благодаря этому «хаммеру» Иван, остановившись рядом отлить, вспомнил счастливое детство — да, он был мамин сын, абсолютно, и когда брал на руки Артемку, представлял себе, как и с каким восторгом на руки брала бы внука мама. Как его самого когда-то.

Расстегивая ширинку, он сунулся на бруствер, но был отброшен живой изгородью, обжегся о колючки. У мигающего, но заглохшего джипа сидели два солдата: судя по доносившемуся запаху и звукам, один, сгорбившись, курил в кулак и горько плакал, второй стоял над ним и успокаивал. «Наверное, погиб кто-то из знакомых», — подумал Глухов и снова уселся за руль.

Подъезжая к «Трехречью», он позвонил Еве, и она уже ждала его у КПП с группой солдат. Потертые, грязные, замученные, спящие на пенках под навесами для машин или там, где придется, где упадешь после возвращения из Газы, они разобрали стопки еще теплых подносов в мгновение ока, стоило только открыть багажник, и Глухов остался наедине с Евой — корпулентной рослой девушкой с тремя серьгами в одном ухе и с плохой кожей, — с которой он познакомился несколько дней назад благодаря Лиоре, ее дальней родственнице.

— Спасибо вам, — устало сказала Ева.

— Скоро еще подвезу, — отвечал Глухов. — Может, вам что-нибудь другое надо?

В своей части Ева отвечала за складской учет снарядов для танкистов. Но, как и многие в армии, была мастером на все руки — однажды Иван видел, как она самостоятельно разгружала тягач: забралась в танк, завела мотор, высунулась из люка и с криком «Поберегись!» скатила махину на дорогу, чтобы газануть на развороте и, лязгая гусеницами, умчаться на базу.

— Нам нужны раскладные ножи, такие multitools, если знаете. В них пассатижи и разные отвертки. В танках полно всякой мелочи, которая постоянно развинчивается от тряски и надо завинтить обратно.

— Я понял, — ответил Глухов, повернулся, сел за руль и через неделю привез в часть десять коробок с ножами Leatherman и десять коробок с пиццей «Маргарита».

— Спасибо, — кивнула Ева, распаковав одну коробку c Leatherman, — как раз то, что надо.

Йони был холостяком, убежденным в собственной неприкосновенности, к которой относился как к непреложной ценности, едва ли не единственной, что имелась в его жизни. Только снайперская винтовка Beretta 501 (прицельная дальность — восемьсот метров), которую он называл «Нессия», «Несс», то есть с иврита — «чудо», и Ducati Diavel могли хоть как-то сравниться по значимости с его мужским одиночеством. Жилище Йони было, в сущности, бараком — црифом, оснащенным кондиционером и газовым котлом и самодельно выпестованным до самой последней детали дизайна. Цриф славился на всю Ницану (крытая стоянка перед входом была отделана пальмовыми листьями для шика). Йони звал домик гордо: бунгало. В нем было много всего такого, что можно найти в пустыне, подобно тому как дом рыбака оказывается полон выброшенных на берег предметов: замысловатых по форме просоленных коряг, напоминающих звероящеров, корабельных досок, бутылок, затертых до матовости волнами, и среди всего этого есть даже штурвал, из которого можно сделать круглый стол. Пустыня же дарила в основном монеты, принадлежавшие землям, соединенным когда-то караванными путями, и военное железо: в бунгало к дивану-раскладушке был придвинут стол со стеклянной столешницей, под которой в деревянном коробе с песком, как в террариуме, с подсветкой, были красочно разложены осколки мин с хвостатым оперением, горсти старых монет, пулеметная отстрелянная лента, погнутые пули с целым капсюлем и другая всячина, способная заинтересовать мальчишек, одним из которых навсегда остался хозяин этого жилища. Приглашения посетить цриф удостаивался лишь круг друзей, среди которых было много бывших учеников, прикипевших к педагогу. Вот и Глухов к Йони прикипел. Многое в бунгало было предназначено для кайфа и отдыха. Барная стойка под полками с початыми бутылками, перемежаемыми статуэтками тоненьких нубийских женщин, очаг с книгами на каминной полке, несколько нарядных кальянов на стеллажах из IKEA. Из камина иногда с оглушительным шорохом ссыпалась сажа, стояла чугунная газовая печь, зимой завораживавшая бегущими по огнеупорному стеклу языками пламени, по стенам были развешаны постеры фильмов Серджо Леоне и «Грязного Гарри», тоже с Клинтом Иствудом, два горных велосипеда на рэках и верстачные полки со столярными инструментами, даже три спиннинга, служившие хозяину во время редких выездов на побережье. Но главным убранством были разнообразные ковры, добытые в девяностых годах на блошином рынке в Яффо, — ими были застелены полы, кушетка и диван. И посреди этого тускло-пыльного великолепия на желтоватой шкуре небольшого белого медведя стояло бабушкино пианино, когда-то вывезенное родителями Йони вместе со шкурой контейнером из Таганрога. На обшарпанных лакированных поверхностях инструмента в нескольких местах была выцарапана свастика, и на крышке имелась надпись: Guter Gott von Foxtrott, behalte Andreas Tretner im Krieg. Глухов так и видел, как в оккупированном Таганроге компания пьяных фашистов собиралась вокруг многострадального пианино и лупила по клавишам, окутываясь сигаретным дымом. Да и здесь, в сионистской пустыне, вдрабадан расстроенный инструмент иногда осторожно и глухо крякал под пальцами выпившего нового гостя или по ночам, все еще храня в ссохшихся чреслах станины напряжение, издавал дергающие нервы звуки, похожие на произведение некоего авангардного композитора.

Шерлока Глухов решил с собой не брать: слишком старый и нежный — обуза. И отдал его на передержку в Рамат-Ган — Ирине: она пса любила больше, чем бывшего мужа. Работала Ирина помощницей по хозяйству: по заданию собеса ухаживала за стариками, в данный период — за французской семьей, состоящей из престарелой женщины и ее не очень здорового сына, которые учили ее южно-галльской кулинарии, а она убиралась по дому и пробовала готовить по новым рецептам.

Приехав на следующий день в Ницану, Глухов крепко выпил (неизменный Grey Goose), а в последнее время он, когда напивался, плакал. Накануне он тоже, хотя и трезвый, хотел плакать, потому что завез старину Шерлока Ирине и пытался ее успокоить: увидев Ивана, она стала рыдать. Тогда он подумал, что это хорошо, что он привез ей собаку, поскольку Шерлок может отвлечь. Утром Иван похмелился и снова разревелся, заметив среди фотографий на стене портрет женщины в черном платке с Казанской иконой Божией Матери в руках. Лицо женщины, лет шестидесяти, одновременно выражало страдание и лучилось светом облегчения. И тогда Глухов вспомнил рассказ Йони. Будучи когда-то помощником консула в Украине, тот столкнулся с удивительным казусом. Единственный сын этой женщины на фотографии, Марии Прилипко, рожденный от еврея, с которым она давно развелась, отправился по учебной программе МАСА, старающейся заинтересовать молодых людей жизнью в Израиле, в Землю обетованную и сразу пошел служить в армию. На втором году службы он был убит на перекрестке Тапуах в теракте против солдат IDF. После гибели Виталия Прилипко-Зейденфельда его органы были распределены между шестью пациентами, ожидавшими пересадки: кто печени, кто почек, кто сердца, кто мочевого пузыря и легких. И консул не смог отказать этой женщине в репатриации, потому что по факту она являлась матерью сразу шести евреев, в чьих телах частично обрел новую жизнь организм ее погибшего сына.

В попытках подступиться к Газе, к пропасти — могиле благих намерений едва ли не всего человечества, — Глухову пришло в голову (все, что он делал в этот период, ему казалось, он делал от беспомощности) достать из пачки документов журналистское удостоверение международного образца, приобретенное во время короткого периода работы в Москве на радио. В последний раз удостоверение использовалось, когда он пытался получить скидку на билеты в Ватикан. Так он попал в главную свою разведывательную вылазку — реальную командировку от одного из малочисленных русскоязычных новостных агентств, главным редактором которого был его однокурсник по физтеху Женя Гройсс, нервный, лысый, но добродушный человек, начиная с ? октября дневавший и ночевавший за клавиатурой, попивая для бодрости кофе с коньяком вечером, а в полдень — разбавленное водой красное вино. Сводки его были безупречны по точности и полноте, и в первые недели Глухов от них не отрывался.

Командного сопротивления в Хан-Юнисе тогда уже не было, но имелись разрозненные ячейки, которые атаковали вылазками из туннелей. Однако случалось, что бойцы попадали под огонь снайперов или противотанковых снарядов. Дорога к разделительному забору проходила через поля с подсолнухами. Юг зацвел совсем недавно, но один из бойцов, сопровождавших журналистов, — здоровенный русский парень в черных очках, как у Терминатора, по имени Алекс, — сказал, что подсолнухи начали выскакивать из земли еще до того, как зазеленела трава. Он же рассказал, что в первые недели после 7 октября эта дорога была усеяна мотоциклами, велосипедами, техникой и множеством вещей, которые мародеры пытались унести из Израиля в Газу. «Тащили даже книги, одежду, телевизоры», — добавил Алекс.

У пограничного забора стояли несколько скорых, только что вывезших из сектора раненых военных. Стало понятно, почему в последний час артиллерийская батарея, расположенная неподалеку, все время долбила залпами: артиллерия прикрывала эвакуацию раненых. Небо затягивалось дымом, высоко видны были яркие вспышки тепловых снарядов. Дымовая завеса создавалась для посадки эвакуационного вертолета. Если из Газы начнут запускать «стингеры», они полетят не по вертолету, а в направлении вспышек тепловых снарядов. Операция по эвакуации заняла минуту. Теперь можно было заезжать. Сразу за забором открылись по обочинам огромные ямы: здесь туннель. Некоторое время назад его затопили, и в районе выходов на поверхность почва осела, образовав кратеры в земле. Туннелей в этом районе было множество, и ЦАХАЛ зачастую их затоплял. В поле были проложены трубы, вся земля перекопана, работала техника.