"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Если отвлечься от культурно-религиозного единства, то нельзя не признать, что православные славянские государства во многих отношениях резко отличались друг от друга. Каждое из этих государств испытывало влияния, отличные от византийских. Ни одно из православных славянских государств не было однородным по составу населения; везде присутствовали неславянские и неправославные народы. Сербия имела значительные контакты с итальянскими городами через адриатическое побережье; в ней наличествовала весьма заметная римско-католическая прослойка. Средневековый Балканский полуостров также являлся домом для албанцев, валахов и евреев. Изначально правящий класс Первой Болгарской империи состоял из тюркских конников, прибывших из евразиатских степей и ассимилировавшихся лишь через несколько десятилетий. Историки спорят по поводу степени влияния на ход истории скандинавских основателей русской правящей династии, однако несомненно, что влияние степняков было огромно. В гораздо большей степени, чем Сербия и Болгария, многонациональным государством с самого момента возникновения была Русь, включавшая в пределы своих границ множество финно-угорских племен. Поскольку эти народы не приобщали себя к господствующей славянской культуре, нам здесь на них останавливаться не следует²¹.

Географическое положение Болгарии и Сербии обусловливало в гораздо большей степени (по сравнению с Русью) пребывание их в орбите влияния Византии. В периоды правления сильных государей как Болгария, так и Сербия претендовали на византийский императорский титул и на византийскую территорию. Болгарские цари Симеон в десятом веке и Иван Асен II в тринадцатом почти что преуспели в этом, точно так же, как и сербский правитель четырнадцатого века Стефан Душан, объявивший себя «императором сербов и греков». Правители Руси не пытались присваивать себе имперский авторитет Византии до тех пор, пока империя не рухнула; претензии же на византийскую территорию появились только в восемнадцатом столетии.

Иностранные вторжения отражались на православных славянских государствах каждый раз по-своему. Из их числа лишь Болгария пережила период прямого византийского правления: с 1018 по 1185 год. В 1238 — 1240 годах Русь покорили монголы и продолжали быть ее сюзеренами вплоть до 1480 года. Отдельные авторы винят монгол и турок в недокументированном «упадке морали» среди покоренных народов, но подобная точка зрения базируется исключительно на стереотипах, источником которых является этническая и религиозная вражда²². Ведь ни монголы, ни турки не делали даже попыток заставить своих славянских подданных принять культуру своих завоевателей. Монголы даже в большей степени, чем турки, являлись «заочными» властелинами, осуществлявшими процесс управления при помощи немногочисленных наместников, поддерживаемых по необходимости военной силой. Иноземное правление влияло в первую очередь на сексуальное поведение тем, что укрепляло могущество и престиж Церкви, становившейся единственной властью, насильно претворявшей в жизнь те или иные сексуальные стандарты. Турецкое правление на Балканах породило побочное следствие, отразившееся на сексуальном поведении населения: меньшая часть его (но заметная по численности) приняла ислам, предполагавший совершенно иное отношение к сексуальности²³. Но поскольку в этой книге нас интересуют православные нормы и их применение на практике в условиях средневековой Болгарии и Сербии, то нет нужды останавливаться на жизни и быте мусульман этих территорий.

Разделение православных славян на три национальные группы: сербов, болгар и русских — представляет собой некое упрощенчество применительно к сложной политической истории. Такого рода определения не отражают перемены границ или политической фрагментации. Не отражают они и вопросы возникновения независимого национального самосознания у определенной части людей, как это имело место применительно к македонцам и украинцам. Оправданием выбора региона исследования является лексика и орфография базовых источников, подразделяющихся на три отчетливо просматриваемые группы. Большинство древнейших текстов принадлежит так называемой болгарской традиции независимо от места их создания. Многочисленные рукописи «сербского» содержания были на самом деле написаны на болгарской территории. Многие тексты из Болгарии двенадцатого и тринадцатого веков и из Сербии семнадцатого века принадлежали русской традиции²⁴. Конечно, допустима и более дробная градация, но она являлась бы нечеткой и спорной. Определенные «болгарские» рукописи были созданы на македонской территории; «русские» материалы включают в себя и те, что возникли на новгородской территории, в Белоруссии и на Украине. Украина семнадцатого века была особенно плодовита в деле выпуска церковной литературы; материалы, изданные там, использовались по всей Московии.

Славянский мир принял христианство позднее, чем подавляющая часть Западной Европы, и приобщился к данному религиозному сообществу лишь в девятом, десятом и одиннадцатом столетиях. Поскольку Реформация непосредственно повлияла на православие лишь в ничтожной степени, ее нельзя считать этапом в его периодизации. Хотя дата турецкого завоевания справедливо считается разграничительным пунктом при изучении политической истории южных славян, она в гораздо меньшей степени применима в деле изучения общественной жизни и культуры, которые мало изменились при правлении турок. Неприменима подобная периодизация и к России. Ибо для России кардинальной переменой в области регулирования сексуального поведения явилось усвоение западных моделей поведения во времена Петра Великого. Среди православных славян русская Церковь была наиболее авторитетной, так как оставалась единственной, не оказавшейся в плену у неверных. Все внутренние перемены постепенно распространялись на сербов и болгар. По этой причине разумнее всего сосредоточиться на восьмисотлетием периоде между 900 годом от Рождества Христова, то есть между началом распространения христианства в славянских государствах, и 1700 годом, когда умер последний русский патриарх и была ликвидирована сама система патриаршества (ее востановление приходится уже на новейшие времена). На протяжении указанного периода границы регулирования сексуального поведения вряд ли претерпели существенные изменения.

Нормы сексуального поведения в средневековом обществе православных славян ранее не подвергались тщательному научному освещению. Мало кто из исследователей даже опосредованно касался этого вопроса. Открытые дискуссии на тему сексуальности в академических, как, впрочем, и во всяких иных кругах девятнадцатого века, считались неприемлемыми. Труды на тему «брака» — единственно приличного прикрытия для секса — концентрировались на его экономических, правовых и обрядовых аспектах²⁵. Упоминания о супружеских отношениях внутри брака базировались на деликатных эвфемизмах религии и морали, словно викторианские стандарты были среди цивилизованных народов универсальными. Сексуальная активность вне брака могла упоминаться только опосредованно и при наличии надлежащего осуждения подобного поведения. Труд Максима Ковалевского был типичен с точки зрения подхода к изучению сексуальных нравов. После обсуждения на целых десяти страницах языческих брачных обычаев у славян автор подвел итог: «Надеюсь, что я привел достаточное количество сведений для прояснения вопроса, который я имел в виду, а именно, для демонстрации того, что при низком уровне морали древнеславянский внутриобщинный брак между близкими родственниками и эндогамия шли рука об руку с определенной степенью независимости слабого пола»²⁶. Таким образом Ковалевский поставил знак равенства между сексуальной вседозволенностью, инцестом, аморальностью, варварством и правами женщин, причем все это оказывается надежно спроецированным в отдаленное русское прошлое.

Чаще всего вопросы сексуальности просто опускались, как это было в объемистой «Истории русской Церкви» Голубинско-го. В историях болгарской и сербской Церквей этот аспект в равной степени отсутствовал²⁷. В двадцатом веке русский ученый-эмигрант Георгий П. Федотов был чуть более предрасположен к рассмотрению этой стороны деятельности Православной Церкви. Он отметил преобладание сексуальных составов преступления в уложениях о наказаниях средневековой Русской Православной Церкви, «где рассматривались все темные царства порока, естественного и противоестественного, с отвратительными подробностями, будто седьмая заповедь — единственная в Декалоге»²⁸. Сбрасывая со счетов средневековую одержимость сексом как извращение сути истинного христианства, Федотов, как и его предшественники, освобождал себя от необходимости обсуждать это явление. Этот пробел удивителен, в особенности если мы примем во внимание тот факт, что вопросы сексуального поведения находились в центре внимания Церкви, как об этом свидетельствуют те же самые цитируемые историками источники.

После Октябрьской революции вопросы сексуальной морали продолжали находиться под запретом. К вящему разочарованию большевички-феминистки Александры Коллонтай и прочих представителей этого направления, революция не поторопилась произвести коренной пересмотр утвердившихся норм «буржуазной» сексуальной морали. При Сталине и его преемниках изучение сексуального поведения в русском прошлом оставалось под запретом. Время от времени появлялись исследования по вопросам брака с упором на законные права и организацию владения имуществом, но сексуальность как таковая все еще обсуждению не подлежала²⁹. Б. А. Романов приводил нормы, регулировавшие сексуальное поведение — все еще в основном в контексте брака — однако преимущественно по поводу церковного противодействия бытовавшим народным обычаям³⁰. Н. Л. Пушкарева была несколько более откровенна в своей статье, рассчитанной на массового читателя³¹. К тому же истори-кам-марксистам надлежало проявлять подозрительность по отношению к психоаналитической подоплеке научных трудов по сексуальности, созданных на Западе, ибо такого рода анализ был несовместим с материалистической трактовкой истории. Эти ученые испытывали к тому же затруднения при выделении женщин в особую изучаемую группу, ибо они как таковые не являлись отдельным экономическим классом. Подобный подход в равной степени проявлялся в научных кругах послевоенных Болгарии и Югославии.

Для ученых-эмигрантов послесталинского периода писать о сексе означало освобождаться от ограничений социалистической идеологии Восточного блока. Так, Михаил Штерн в книге о сексуальности в Советском Союзе утверждал, будто бы все сексуальные отклонения порождены репрессивным характером Советского государства. С тем чтобы в наиболее обобщенной форме осудить современное ему советское общество, автор разродился тринадцатистраничным историческим очерком, в коем охарактеризовал средневековую Русь как «прозябающую на задворках европейской цивилизации», «находящуюся всего лишь в одном переходе от варварства», причем подобное состояние дел он объяснял недостаточностью «цивилизующего и регулирующего влияния Церкви»³². Резкость суждений Штерна базировалась, однако, на весьма зыбких основаниях и являлась скорее продуктом вражды, нежели следствием научных изысканий. Но по средневековым Балканам отсутствует даже такого рода полемический обзор проблем сексуальности.

Ученые на Западе в меньшей мере испытывали воздействие полуофициального неодобрения изучения сексуальности в историческом контексте. Но поскольку восточноевропейские исследователи славянского прошлого не обращались к этому предмету, то их западным коллегам подобное тоже не приходило в голову. Кроме того, западным ученым мешала недоступность первичных источников. И когда в новейшее время исследователи проблем положения женщины и вопросов брака сталкивались с необходимостью обосновать свои взгляды, они обычно включали в состав своего труда несколько невразумительных страничек, основывавшихся на малодостоверных историях, относившихся к девятнадцатому веку, произведениях устного народного творчества и путевых заметках иностранцев, делая особый упор на битье жен³³. Специалисты по Средневековью, занимавшиеся изучением положения женщин, предпочитали, как правило, ограничиваться вопросами юридических прав женщин, их экономической и политической роли, а также женскими образами в литературных произведениях³⁴.

Таким образом, настоящий труд исполняет двоякое предназначение. Во-первых, он посвящен изучению сексуальности у средневековых славян, чего никогда ранее не делалось, с привлечением источников, к которым мало кто прикасался. Обращение к теоретическим дискуссиям, литературным образам, нормам церковного права и уложениям о наказаниях с привлечением письменных данных о реальном поведении конкретных людей позволяет таким образом изложить историю развития сексуальности в мире православных славян. И если первичное сопоставление материалов оказывается невозможным, то проводится сравнение с нормами византийского и римско-католического права, с тем чтобы определить место славянского опыта в более широком европейском контексте. Во-вторых, мы стремились осветить взаимосвязь между нравоучительными предписаниями и реальным сексуальным поведением. Дела, содержащие сведения о средневековых славянах, наводят на мысль о наличии взаимосвязи между церковным правом и реальностью. Церковь потому в значительной степени и преуспела во внедрении в среду населения своих собственных моральных ценностей, касающихся секса, что эти ценности великолепно совпадали с нуждами общества и бытовавшими среди населения представлениями о пристойности. Принятая у православных славян Средневековья система сексуальной морали была достаточно прочной и гибкой, чтобы пережить века политических бурь и иноземных завоеваний и наложить свой отпечаток на современную славянскую культуру и общество.