… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Капитан КГБ сам пришёл и сделал мне предложение, от которого невозможно отказаться; не зря же в юных грёзах я примерял рубаху Баниониса из «Мёртвого сезона».
Осталось обсудить детали.
Если по пути в общежитие после занятий я увижу его с газетой в руках, значит спустя час мне нужно позвонить ему вот по этому номеру для получения дальнейших инструкций.
На том мы и расстались.
Через неделю, когда я звонил ему по телефону-автомату из стеклянного отсека в вестибюле общаги, он проинструктировал меня приехать на вокзал и на первом этаже
За этой дверью, под его диктовку я написал заявление с просьбой зачислить меня в секретные сотрудники Комитета государственной безопасности, где, в целях конспирации, моим рабочим псевдонимом считать имя «Павел».
На третьей встрече, он сказал, что замполит войсковой части, где я прослужил два года срочной службы, очень плохого обо мне мнения. Мол, и такой я, и сякой, и, снова-таки, этакий.
( … похоже, в КГБ всё поставлено с ног на голову – сперва он меня вербует в разведчики, а потом начинает собирать справки стоит ли это делать.
Хотя, возможно, тут есть доля и моей вины – слишком уж красивую характеристику я себе составил при поступлении в вуз.
А ведь недаром говорил великий и мудрый крановщик Гавкалов из СМП-615 (о котором попозже), что «слишком хорошо – это совсем не хорошо»…)
Я спросил, не сообщает ли замполит ещё и о моём участии в ограблении банка, на что капитан хмыкнул, но всё же пожелал узнать за что именно так сильно невзлюбил меня товарищ замполит.
Причина, указанная мною, не являлась абсолютным вымыслом, я лишь заменил собою киномеханика части, которому замполит доверял развозить подарочки своим малолетний пассиям.
По моей версии, именно я случайно переспал с одной из девушек, а та нечаянно проболталась и замполит впал в яростную ревность, на почве которой и делает теперь из меня наркомана и дебошира.
После этого разговора ореол моей мечты о работе разведчиком в Соединённых Штатах крепко потускнел. Я заподозрил, что стал просто-напросто стукачом – «ухом гестапо в кармане обывателя».
Будущее подтвердило мрачные предчувствия. Ни о какой разведывательной школе уже и речи не было – она служила лишь вербовочной наживкой, зато два раза в месяц на встречах в комнате на первом этаже привокзальной милиции я докладывал, что никаких разговоров о политике среди студентов не слыхал.
С одной стороны, неудобно – не оправдываю возложенных на меня капитаном надежд, но что я ему расскажу?
Что Игорёша Рекун, мой однокурсник, поступивший в институт прямо со школьной скамьи, влюбился в Ольгу Жидову, четверокурсницу из Чернигова?
Все вечера он пропадает в её комнате, а Ольгины сожительницы эксплуатируют чувства юного влюблённого и посылают его с чайником за водой из крана в умывальнике.
Однажды в коридоре его остановил мой сокомнатник-четверокурсник Марк Новоселицкий.
– Ты что – у них за водоноса?– спросил он с усмешечкой.
– Ну, и что? – не сробел вчерашний школьник, вскинув острый носик со стёклами очков чайного цвета и жуя, с независимым видом, жевательную
резинку.– В Ольгу Жидову влюбился?
– Ну, и что?
– Может, и жениться на ней хочешь?
– Ну, и что?
– Как ты можешь жениться, если я её трахал?
– Ну, и что?
Игорёк выдержал и этот удар. Только чайник-предатель перекосился в ослабевшей вдруг руке и тонкая, как спица, струйка побежала на серый бетонный пол.
Аж жалко парня.
Сожитель мой не врал, конечно, и свой поступок объяснял желанием уберечь Игоря от роковой ошибки, но всё равно – сволочь он, этот Новоселицкий, хоть и еврей.
Короче, н'eчем мне выслужиться перед кагебистом и н'eчем подсушить подмоченную замполитом репутацию.
( … а ведь если бы закрыли на неё глаза и на факт крещения дочери в подпольной церкви, и на оскорбление работника КГБ на Комсомольской горке в городе Ставрополе, то я, глядишь, и без разведшколы в президенты б вышел.
Мама всегда говорила, что я очень способный.
По сути дела, я собственными руками отравил свои студенческие годы.
Две ежемесячные встречи с безымянным капитаном выматывали меня как неизбывная зубная боль.
Я глушил и гнал от себя мысли об этом, но они возвращались, как возвращаются к больному смертельной болезнью мысли о подступающем конце.
В моменты самых ломоносовских разгулов вдруг вспоминалось, что через три дня мне опять на встречу; и что хотя «сексот» всего лишь сокращение от «секретный сотрудник», но звучит парашнее, чем «чмо».
А деваться некуда – у них моё заявление и доносы с подписью «Павел».
Даже если залечу на зону, там враз «кум» подкатит, чтоб я стучал и дальше, иначе архивы КГБ дотекут до «пахана».
Жить мне стало тесно, как Синдбаду-Мореходу, когда в каком-то из путешествий на шею ему примостился подлый старик и душил ногами при непослушании.
Но почему чекист вдруг оказался безымянным?
Он называл мне своё имя-отчество, вот только убей – не вспомню.
Не то, чтобы боюсь – нет, а просто провал в памяти.
Как ни напрягаюсь, не могу вспомнить.
А впрочем, не слишком-то и хочется…)
Ресторанов в Нежине тогда насчитывалось два – «Полiсся» на базарной площади, и «Чайка» в одноимённой гостинице возле горкома-райкома и Ленина на главной.
Третий находился в первом этаже вокзала, но днём он работал как столовая, поэтому я его не считаю.
Эпически провинциальная глушь; до умиления.
Даже площадь перед базаром, в сущности, всего лишь улица, но просто очень широкая, вверх от моста к универмагу.
В ресторан мы ходили очень редко и то не все – Яша и Фёдор отказывались.
Их замещала Светочка, невеста Марика.
Длинные белые скатерти на столах и широкая зелёная дорожка от входа и до ширмы в углу, за которой окно на кухню, показывали, что тут вам ресторан, а не забегаловка.
И надо очень долго ждать, пока официантка принесёт заказанный гуляш с картошкой.
Саша Остролуцкий всякий раз принимался тереть салфеткой ложку-вилку-нож из разложенного перед ним прибора на столе.