… а, так вот и текём тут себе, да …

Однако, развитие этой гипотезы требует трёх докторских: по геронтологии, психологии, филологии; а у меня есть дело поважней – письмо к дочери, поэтому вернёмся-ка обратно, с Варанды в Конотоп…)

На следующий день, на хате у тёти Нины, та повторила уже слышанное мною от Ольги, насчёт нашей новой совместной жизни.

Потом она ушла на работу во вторую смену.

Мы с Ольгой выпили по стакану самогона и целый час терзали друг друга в пустой гостиной и на кухне.

Когда мы оделись, Ольга спросила – что же дальше?

Я ответил, что вопрос решён и, увы, не мною.

Она заплакала и сказала, что она знает что ей теперь делать, и начала глотать какие-то таблетки.

Две я сумел отнять, но их было больше.

Я выскочил из хаты, добежал до улицы Будённого и мимо Парка к Базару, где у перекрёстка висел телефон-автомат. Он к счастью работал и я вызвал «скорую».

Наверное, их не каждый день вызывают по поводу таблеток, но машина «скорой помощи» обогнала меня на обратном пути.

В хате тёти Нины Ольга вяло, но самостоятельно сидела на табурете посреди кухни и нехотя отвечала на вопросы врача и медсестры в белых халатах.

В руках у неё была большая кружка, а на полу возле ног – таз, куда делала промывание желудка.

Кризис миновал и я ушёл не вдаваясь в подробности – вряд ли у неё найдётся вторая доза, да и на собственном опыте я знал, что в ходе данной процедуры происходит переоценка ценностей.

Через два дня мне сказали, что Ольгу видели на Вокзале, когда она садилась на московский поезд с каким-то чернявым парнем.

Скорее всего – тот самый, которому она изменяла со мной два дня назад.

В конце месяца я поехал в Нежин на выпускной вечер четвёртого курса, потому что обещал Надьке.

Вечер проходил в Зале торжеств на первом этаже столовой.

Надька была самой красивой, в длинном платье из лёгкого шифона, как у невест на свадьбе, только розовое.

Под конец все пошли на берег Остра позади общаги и устроили костёр из общих тетрадей с конспектами лекций, которые писали четыре года.

Светила полная луна, костёр бесцельно горел языками националистически жёлто-синего пламени.

Бывшие студенты разобщённо стояли глядя в огонь – дальше уже каждый за себя – а вокруг по тёмной траве бродил кругами преподаватель по теоретической грамматике.

Он был карликом – всем по пояс, но про него говорили, что он очень умный.

Одна из выпускниц, самая некрасивая и, по сплетням, тупая и грубая, согласилась выйти за него замуж, чтобы не ехать по распределению в село.

Сама она тоже была из села, так что знала от чего отказывается, делая такой выбор.

Для нашей прощальной брачной ночи с Надькой мы поднялись в её комнату, где даже были занавесочки на окнах.

Мы прощались, засыпали и просыпались, и снова прощались; и брассом, и кролем, и на спине, и вольным стилем.

Когда белесый свет утра начал вливаться поверх занавесок в комнату и она потянулась за первым в своей жизни минетом, я устало отстранился.

Пускай её будущему мужу хоть в чём-то достанется быть первым.

Всем нам – рогатикам – нужно по-братски делиться друг с другом.

Мужику делать нечего, так он работу себе находит.

Хата на Декабристов 13 с лихвой обеспечила моего отца заполнением досуга, а он, в свою очередь, и меня запрягал в реконструкцию инфраструктуры.

Обложить кирпичом стены погреба под кухней, поставить новый забор с калиткой, летний душ рядом с сараем, утеплённый туалет в огороде, проложить кирпичные дорожки, чтоб осенью грязь не месить. Дел на лето всегда найдётся.

Для заполнения своего культурного досуга я отправлялся к Ляльке.

Он жил аж на Миру, на втором этаже одной из краснокирпичных пятиэтажек между кинотеатром «Мир» и Универмагом; в той, что рядом с кафе-мороженым «Снежинка».

Отец его по молодости блатовал, а под старость стал идейным вдохновителем следующих поколений блатняков.

Возвращаясь с зоны, они с умилением вспоминали, как Лялькин старый приходил на заседание их суда в пиджаке поверх одной майки, давал напутственные наставления, чтоб и там держали хвост пистолетом, пререкался с судьёй и принудительно покидал зал.

Его я не застал.

Зато его тёща, Лялькина бабка, всё ещё жила затворницей в спальне с видом на рубероид крыши «Снежинки» вместе с дряхлой, но злой болонкой Бэбой.

Лялька сменил своего пахана насчёт моральной поддержки подзалетевшим хлопцам.

На суды он не ходил, но знал когда кого отправляют в места отбывания срока и приходил на Вокзал попрощаться через решётку прицепного спецвагона, он же «столыпин».

Балкон гостиной Лялькиной квартиры выходил в широкий тихий двор между пятиэтажками, где изредка росли тенистые яблони и стояла заколоченная хата для подрастающих блатарей. В голубятне над хатой младший брат Ляльки, Раб, он же Рабентус, держал голубей, когда бывал на воле.

Мать, Мария Антоновна, портниха из ателье позади Главпочтамта, когда-то мечтала, чтобы Лялька стал скрипачом и даже купила скрипку, которую он прятал в заколоченной хате, типа, отправляясь на урок.

Так что привить она смогла лишь любовь к хорошей одежде.

Рубашечки, джинсы Ляльки всегда подогнаны были тип-топ.

Хотя музыку он тоже любил, не то что Рабентус, у которого интересы только к голубям, да насчёт пожрать; потому-то Раб в два раза толще стройно шотландистого Ляльки.

На том балконе мы с ним слушали Чеслава Немана, «Слейд», «АС/ДС».

Когда в дверь звонили, Лялька выходил в прихожую и вёл посетителя на кухню – он по мелочам толкал им шмотки.

Если же это оказывался не клиент, а кто-то из кентов Раба, или просто из городских резаков – типа Графа-младшего, или Коня, или так далее – что продёргивали через двор и завернули на звук динамиков (хата пользовалась династическим уважением) побазарить про свои понятия, что всё должно быть по справедливости, то Лялька ставил совсем уж полный хард-рок – «Эроу-Смит», или «Блэк Шабаш».