… а, так вот и текём тут себе, да …

Внешне он больше смахивал на украинского националиста, чем на диссидента, но всё равно непойманного, иначе не пустили б в институте преподавать.

Свои длинные серые волосы он зачёсывал назад, но они тут же падали обратно на широкий лоб и густые брови.

Он круглил чуть вскинутые плечи, как будто собирался принять на них мешок картошки, а в движениях чудилась годами отрабатываемая неуклюжесть.

Типа, хуторянский пасечник, или мельник, который пробился в профессор'a лингвохирургии.

В институт он приезжал на велосипеде, как мужик, но интеллектуально пристёгивал его висячим замком за спицы.

Поверхностно перелистав половину тонкой тетради с моим переводом Моэма, Жомнир на слишком старательном русском языке объяснил, что не работает с русскоязычными текстами и потому в «Traslator’e» все переводы на украинском, за исключением стихов.

Да, в моём школьном аттестате за украинскую мову и литературу стоит «н/а» – «не аттестован», но после переезда в Конотоп я с первого же месяца читал библиотечные книги на украинском языке.

Через две недели я принёс Жомниру украинский вариант всё того же «Человека со шрамом».

Он оживился, заблистал глазами и камня на камне не оставил от моих трудов.

Обидно было, но я видел, что он прав.

Плюнуть на всю эту шрамотень я не мог не потому, что гордость заела, а просто вошёл во вкус борьбы с неподатливостью славянских слов для полного выражения того, что я смог уразуметь в бисере языка Моэма.

Борьба оказалась настолько увлекательной, что я отвёз гитару обратно в Конотоп.

Дошедшие до меня год спустя слухи о том, будто, приезжая по субботам в Конотоп, я бросал свой чёрный пластмассовый «дипломат» в прихожей, а сам сразу отправлялся по блядям и не обращал внимание на то, что моя жена гуляет регулярно и напропалую, были сильно преувеличены.

Наши с Ольгой отношения оставались неизменно бурными и приносили чувство глубокого удовлетворения.

Кроме того раза, когда я устроил хронометраж.

Мой сожитель по комнате Марк Новоселицкий вдруг ни с того, ни с сего меня спросил какова продолжительность моих половых актов с женой и я, навскидку, ответил: минут десять-пятнадцать.

Он начал подымать меня на смех, мол, такое невозможно и мы поспорили.

Ольга не поняла зачем я притащил в спальню будильник из кухни, но я не стал ей пояснять. Его цоканье по мозгам довело до плачевного результата.

Вернувшись в воскресенье в Нежин, я честно признался Марику, что набежало всего пять минут и он победно расцвёл.

Но в остальные разы всё было как надо – минуты теряли всякий смысл.

Перед этим мы шли в Лунатик и тесно танцевали медленные танцы, а быстрые – размашисто.

Она в любом была хороша.

Наблюдали пару драк на паркете – Лялька называл их гладиаторскими боями – и выходили из зала в неосвещённый коридор библиотечного крыла.

Приопёршись на высокий подоконник молчаливо чёрного окна за спиной, мы с Лялькой курили травку, постепенно и всё глубже постигая аквариумную суть интерьера вокруг; а Ольга курила свои сигареты с рыжим фильтром.

Всё становилось ништяк и мысли о моём сексотстве в Нежине отступали на самое дно аквариума.

Так что супружеский долг я исполнял сполна, а когда Ольга сказала, что беременна и что за аборт муж должен сдать в больнице стакан своей крови, я беспрекословно отправился туда, хоть, вроде, и предохранялся.

В кабинете по переливанию крови меня обули в белые бахилы и уложили на покрытый холодной клеёнкой стол.

Меня поразило выражение глаз тамошних работниц, вернее всякое отсутствие его, глаза у них словно задёрнуты тусклой ширмой, как у уснулых рыб.

С гибким шлангом и иглой у него на конце, они подступили ко мне, стараясь воткнуть её в вену руки, чтоб кровь потекла через шланг.

С трёх попыток, им так и не удалось проколоть вену, та упруго упорствовала и откатывалась от введённой под кожу иглы.

От изумления они сжалились и поставили отметку в бумажке, будто кровь сдана, и тот аборт обошёлся бесплатно.

Отступать я не мог, да и не хотел.

Мне пришлось изучить ещё одну письменность – похожую на арабскую вязь, но поразмашистей – почерк Жомнира, которым он делал пометки между строк моего перевода.

И пришёл день, когда он поднял кустистую бровь и сказал, что вот теперь – ничего и перевод можно поместить в следующем «Translator’е».

Яша и Федя, стоя перед новым номером «Translator’а» с рядочком машинописных страниц моего перевода, в изысканно вычурных выражениях поздравили Жомнира с открытием нового таланта на ниве украинских переводов со столь истинно украинским окончанием фамилии – ОгольцОВ.

Жомнир отвечал попроще – не его вина, что щирi украинцы ДемьянКО и ВеличКО за все четыре года так и не почухались.

Пришла весна, а с нею – самая безоблачно чистая любовь моей жизни.

Все её называли Швычей, а я – Надькой.

Она возродила во мне веру, что женское начало, всё-таки, ещё живо в этом затруханном цивилизацией мире.

Мы любили друг друга.

Упивались любовью.

Любовь ради любви и есть чистая любовь, она же любовь в чистом виде.

С чего это я расписываюсь за обоих? Какое тому основание?

Очень просто – Надька была девственницей, ещё неискушённой в притворстве.

Так может я снова забыл сказать что женат?

В этом не было необходимости – она заканчивала четвёртый курс англофака и жила на том же самом третьем этаже общаги.

Редкостное сочетание: девственность и четвёртый курс.

…немало есть на свете, друг Горацио, такого,

что не снилось нашим мудрецам…

Ребята-четверокурсники гуляли чей-то день рождения в комнате напротив нашей, позвали и меня.

Мы с Надькой оказались сидящими на одной койке, и когда кто-то выключил свет, я чисто рефлективно расстегнул молнию спортивной курточки на ней.

Она мгновенно задёрнула её обратно. Когда включили свет – всё чин-чином, даже полиция нравов не придерётся, но Марик слышал как вжикал зиппер в темноте – вниз-вверх, и начал насмехаться.

Надька ушла, тем всё и кончилось.