… а, так вот и текём тут себе, да …

– Девушка, у вас сапоги сорок пятого размера?

Надменный взгляд через плечо:

– Сорок шестого.

Каков привет, таков ответ.

Подъехал, конечно, не ахти как, но хорошо хоть ответила.

Обгоняя её, я оглянулся улыбнуться неприступно недовольному лицу и пошёл дальше.

У меня нет привычки подмигивать девушкам, хоть, говорят, что они это любят.

Большевик – это широкая пустая улица из полдюжины домов и отдельно стоящих строений покрупнее, что теряются в тумане и промозглой сырости позади деревьев, с листвы которых падают редкие тяжкие капли.

Все зашли в одноэтажную, полутёмную из-за ненастья на дворе, столовую с длинными столами под изношенной клеёнкой и с запертым фанерной створкой окном раздатки.

После затяжных переговоров между старшими преподавателями и местным руководством, студенты начали размещаться для предстоящего проживания в селе.

Четырёхкоечные комнаты в двух деревянных двухэтажных зданиях предоставлены студенткам, а студентам отв'eден большой зал на втором этаже клуба, тоже деревянного.

Каждому выдали матрас с подушкой и солдатским одеялом и по паре простыней.

Поднявшись с этой скаткой в клуб, я поразился простоте дизайна общей спальни.

Невысокий сплошной настил из дощатых щитов представлял собой знакомые мне нары – типа, схлопотал месяц «губы».

Тридцать, или около того, матрасов расстелены поверх щитов вплотную друг к другу; поэтому, для отдыха, на них надо вползать с конца на четвереньках.

К счастью, недалеко от входа стоял высокий биллиардный стол с изношенным зелёным сукном.

Заняв биллиардный стол, я не блатовал и пахана из себя не строил, а просто обратил внимание, что все биллиардные шары были, как один, жестоко выщерблены, словно надкусанные яблоки – играть такими невозможно, а значит и стол без надобности.

Так что спал я в четырёх метрах от общих нар, на полметра выше общей массы и без храпящих под ухом соседей.

Стол оказался настолько широким, что оставалось место положить рядом с матрасом обломок лакированного кия, потому что в студенческой среде ходили глухие слухи о недоброжелательных настроениях среди местной молодёжи.

Питание в столовой было трёхр'aзовым, студенты воротили от него нос, но я их не понимал – хавка, как хавка.

На следующее утро мы вышли на уборку хмеля.

Он рос рядами трёхметровых стеблей достигших до проволок натянутых над полем.

Сплетение тёмно-зелёной листвы нужно сдёрнуть наземь и обобрать с него гроздья светло-зелёных мягких шишечек.

Когда шишечки наполнят неглубокую плетёную корзину с двумя ручками, как у банной шайки, их надо отнести в ящик на весах.

Преподаватель-весовщик запишет в тетрадку твои килограммы, потому что труд этот будет оплачен, после вычетов за питание и постель.

Вот только, расценки за кило собранного урожая оказались настолько низкими, что несложный арифметический подсчёт убивал весь трудовой энтузиазм на месте и наповал…

Конечно, оставались ещё такие стимулы, как звонкая разноголосица задорных молодых голосов над полем, и такие разнообразные, но, каждая по своему, привлекательные формы студенток.

Однако, мои, привыкшие к лому и струнам, пальцы наотрез отказывались участвовать в этом, по-китайски усидчивом, крестьянском труде.

Мой первый день работы на плантации хмеля стал также и последним.

В дальнейшем я исполнял разные работы: пару раз ездил в Борзну грузчиком продуктов для столовой, и настилал пол из обрезков досок на коровьей ферме, и пилил дрова для местной бабы в обмен на мутный крепкий самогон, и… и… ну, пожалуй это всё, но, вобщем, тоже немало.

Хмелеуборщики за месяц заработали по сорок рублей, пара студентов, что пристроились в сушилку по сто с лишком, а мне, по возвращении в Нежин, в институтской кассе выдали рублей двенадцать с мелочью.

Скорее всего, за те три дня на ферме, где я пилил и прибивал горбыли поверх навозной жижи.

Один раз, от сильного удара молотком, из щели между неровных досок грязь цвиркнула прямо мне в лицо.

Стоявшая в ближайшем стойле корова покосилась на меня левым глазом и до того довольно ухмыльнулась, что я теперь наверняка знаю – эти скотины не настолько тупые, какими прикидываются.

Но основным занятием на ферме была игра в «дурака» с мужиками.

Моя фотографическая колода карт вводила их в ступор; уж до того долго обдумывали они каждый свой ход, уставясь на чёрно-белые картинки голых баб.

( … сейчас эпоха поменялась и такие же карты, но в цвете, продаются в привокзальных киосках…)

Один из работавших в сушилке студентов, рыжий Григорий с биофака, тоже играл со мной в «дурака» после работы.

Ему очень хотелось выиграть. Азартный малый даже поменял мою колоду карт на обычные, но школа Якова Демьянко приносила свои плоды и к концу месяца он проиграл мне бутылок двадцать пять – ящик водки.

Впрочем, памятуя детдомовскую мудрость Саши Остролуцкого, что синица в руке лучше журавля в небе, я в последний день в хмелесовхозе сказал огненнокудрому Григорию, что одна бутылка на месте спишет весь его долг; и он с радостью сбегал в сельский магазин, а то бы я и того не видел.

Не то, чтобы я особо кайфовал от водки, или самогона, нет; на безоглядное питиё меня толкало моё общественное положение и мнение общества обо мне.

( … мы пленника мнения о нас.

Если мне скажут, что кто-то стал алкашом оттого, что noblesse oblige – я поверю…)

Например, один филфаковский студент и пара-другая его однокурсниц забрели на ферму.

Там стоял бык в стойле, прикованный железной цепью.

Парень подбросил быку клок сена от коровы из соседнего стойла.

Бык, унюхав коровий дух, начал яриться, реветь и возбуждаться.

Я всего лишь проходил мимо – и всё!

В вечерней сводке новостей в столовой обсуждают как Огольцов водил девушек филфака на экскурсию – показывал бычий член.

«Имидж» – страшная сила и никому ничем не докажешь, что, при моём трепетном отношении к девушкам, я им даже и не подмигиваю.

Ознакомившись с Большевистскими условиями труда и быта, я, для начала, уехал в Конотоп.

Во-первых, сменить промокшие кеды, и потом, в Конотопе меня тоже ждала страда уборки урожая.