А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
Ко мне доходит по земле.
Намечается как будто бы та же, что и у Блока, «познавательная» тревога,
стремление постигнуть объективные исторические потрясения, надвигающиеся
на мир. И образ «конского топота», по-видимому, мог бы развернуться тоже в
грозную, апокалипсическую и «общую» картину «космических бедствий», как
17 В. Н. Орлов отмечает «близкое сходство» названных стихотворений «по
теме, образам, словарю и композиции» — см. I, 610.
и у Блока. В таком случае сходными или даже общими стали
и тесно с ними связанные недостатки. Однако развитие ситуации, движение ее у
Сологуба совсем иное, чем у Блока. Уже в цитированной выше первой строфе
намечен совсем иной идейно-образный рисунок: слышен не «конский топот» —
«но только ропот, только шопот». Тревога может иметь поводы общие и
индивидуально-личные, частные, «только ропот, только шопот» и повертывают
всю ситуацию к личной судьбе, но не общей. В последующих двух строфах
тонкие сплетения деталей все время дают еле уловимые перебивы двух тем на
том же контрасте — отсутствии громких звуков и тишины, «звучащей»
зловещими шорохами; в финале ситуация решительно и полностью,
исчерпывающе толкуется как тема личной судьбы:
Пророчит что-то тихий шопот?
Иль, может быть, зовет меня,
К покою вечному клоня,
Печальный ропот, темный шопот?
Все «предзнаменования» оказались только «шопотами» личной судьбы о
близости индивидуального человеческого конца. При таком сюжетном
движении темы само «общее» не может быть конкретизировано, не может
связаться с катастрофами исторического времени. Оно окажется — при
дальнейшем развертывании — «вечной тайной бытия», или, попросту говоря,
универсальным, всеохватывающим пессимизмом, субъективизмом с особо
мрачной окраской. Совсем иначе у Блока: у него лирическое «я» стремится
«узнать, понять» не загадку личной судьбы, «конский топот» у него не
противостоит «шорохам» и «шопотам», но возникает из них, из этих личных
предчувствий, и развертывается дальше в грандиозный, по-своему
апокалипсический образ. Получается у него, далее, не универсальный
пессимизм, а наметка трагедии, основывающейся на разрыве между «я» и этим
грандиозным, объективным (хотя и фантастическим) образом всеобщей судьбы.
Позднее Блок писал о Сологубе: «Предмет его поэзии — скорее душа,
преломляющая в себе мир, а не мир, преломленный в душе» (V, 162). Точность
этой оценки отчетливо видна и в разности решений одной темы у Блока и
Сологуба, о которой только что шла речь. Важно, однако, и то, что Блок в какой-
то мере опирается на поэтический опыт Сологуба. Федор Сологуб пришел в
литературу еще в 80-е годы, по-настоящему же вошел в нее уже в 90-е годы.
«Совсем отдельно стоят в современной литературе произведения Сологуба» (V,
160), — писал в той же статье о поэте Блок. Действительно, Сологуб
существовал в поэзии несколько особняком. Он прошел мимо
шумныхдеклараций и начальных эпатирований символизма 90-х годов. Это, несколько
боковое, развитие отразилось на особой, по-своему простой и отчасти даже
архаической, хотя и резко индивидуальной манере поэта. Показательна для
молодого Блока, тоже развивавшегося особняком, известная опора, хотя и с
внутренней полемикой, на эту простую по своим формам поэзию.
Таким образом, в мировоззрении и лирике Блока к эпохе первого большого
творческого перелома в его жизни обнаруживается целый ряд существенных
противоречий: противоречие между внутренней стороной личности — и общей
тревогой, разлитой в мире, предвещающей большие катастрофические события;
связанные с этой основной коллизией противоречия внутри самого человека,
воплощающиеся в разрыве «природного» и «душевного» начал; наконец, более
тесно относящиеся к самой художественной практике противоречия между
навыками поэтической работы в духе предшествующего этапа поэзии (для
Блока это прежде всего опыт поэзии 80-х годов) и новыми исканиями в области
лирики. В обобщенно-историческом плане противоречия эти восходят к самому
началу деятельности Блока-лирика — об этом говорит хотя бы глубинная
противоречивость самой структуры стиха — и вырываются в форме вспышки,
взрыва в годы самого перелома. Однако тут возникает в своем роде
парадоксальная ситуация. Зрелый Блок, подводивший итоги творческого пути, в
предисловии к поэме «Возмездие» говорил, что период перед 1905 г.
характеризуется «… слиянием всего воедино, что было легко и возможно в
истинном мистическом сумраке годов, предшествовавших первой
революции…» (III, 296). Речь идет здесь именно о трагических противоречиях
исторического времени, преломляющихся как в искусстве, так и в личном,
индивидуальном человеческом сознании; говорится, далее, о слиянии этих
противоречий, о слиянии «всего воедино». Следовательно, в особых
обстоятельствах, особой атмосфере предреволюционных лет как бы
представилась некая возможность снять, преодолеть, «слить воедино»,
превратить в гармонию эти противоречия. Слова же о «мистическом сумраке»,
очевидно, означают спутанность, затемненность представлений,
способствующих такому слиянию. Парадоксальность ситуации в том, что
подобный выход из противоречий через слияние «всего воедино» представился
Блоку до творческого скачка, перелома, был одной из причин самого перелома.
Согласно другим, тоже более поздним объяснениям (в «Автобиографии» и
дневниковом комментарии 1918 г.), признаками скачка, окончательно его
оформившими, были: особая острота чувства катастрофичности весной 1901 г.,
особое обострение личного любовного чувства тогда же и, наконец, «все это