А. Блок. Его предшественники и современники

Каким же хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа?

Создается впечатление, что Соловьев в такого рода вещах как бы пытается

подключить в общую свою стилевую систему славянофильскую риторическую

поэзию, типа А. С. Хомякова. Есть целый ряд таких стихотворений; иногда тут

Соловьев достигает своеобразной лирической выразительности в создании

внеличной, пронизанной условно-историческими элементами поэтической

индивидуальности образа «я»; так, в стихотворении «Неопалимая Купина»

(1891) пробуждение чувства долга перед народом дано в лирически сложном

по-своему образе. Блок позднее использует выразительную лирическую

формулу из этого стихотворения:

И к Мидианке на колени

Склоняю праздную главу

Принципиально важны для развития поэзии эти попытки включить

общественно-исторические элементы в лирический образ; самому Соловьеву

они явно нужны как способ проверки его общих религиозно-утопических идей

в лирическом, художественном контексте. Чем ближе к концу жизни поэта, тем

судорожнее делается лирическая патетика подобных образов:

Из-за кругов небес незримых

Дракон явил свое чело, —

И мглою бед неотразимых

Грядущий день заволокло.

Такие стихи («Дракон», 1900), наполненные ужасом и внутренним смятением, в

то же время как бы должны подтверждать общую реакционно-утопическую

историческую концепцию Соловьева, ставшую особо агрессивной именно в

конце жизни автора. По отношению к «Востоку» (Китай) и «Западу»

(кайзеровская Германия) тут уже не предлагается «синтез». Напротив, Соловьев

открыто стоит на стороне Запада и проповедует смертельную и окончательную

войну, в которой «крест и меч — одно». Прямо повернутая на современность,

реакционная концепция Соловьева оказывается прославлением

империалистических войн.

Иначе обстоит дело в стихах, где Соловьев пытается создать обобщающие,

идеальные образы человеческой любви, выводящей из общих противоречий

истории и коллизий индивидуального человеческого сознания, — здесь

концепция «синтеза» выражается наиболее откровенно. Стихи такого рода с

наибольшим напряжением Соловьев точно так же создает в конце жизни, в те

годы, когда Блок уже начинает свою художественную деятельность. Создается

впечатление, что в таких вещах, как «Das ewig Weibliche» («Вечно

женственное», 1898), «Нильская дельта» (1898) и поэма «Три свидания» (1898),

Соловьев не только подводит итоги своей поэтической деятельности, но и

пытается отстаивать и наиболее ясно высказать, не опасаясь духовной цензуры,

основные идеи своей метафизики. В непосредственно поэтическом плане в этих

вещах Соловьев, опираясь на свою метафизику, пытается решить одну из

важных для поэзии 80-х и 90-х годов коллизий (особенно ясно она проявилась в

лирике Фета, столь важной для Соловьева-поэта). Речь идет здесь о

неопределенности человеческого образа, в стихе Фета тонущего в потоке

перемежающихся и соотносимых друг с другом движений «природы» и

«души». Соловьев пытается преодолеть эту внутреннюю противоречивость

поэзии Фета и создать ясный, четкий, «цельный» человеческий образ в стихе.

Странной, на первый взгляд, кажется сама близость философа-богослова

Соловьева к атеисту Фету; в одном из многочисленных стихотворений,

обращенных к покойному уже тогда Фету («Песня моря», 1898, ср. «Памяти

А. А. Фета», 1897), Соловьев пытается духовную драму Фета объяснить

атеизмом — «чужое, далекое, мертвое горе». На деле — для Соловьева,

стремящегося и в своей метафизике найти «интеграцию» личности,

восстановление ее цельности, нет ничего странного в попытках ассимиляции и

переработки художественной системы Фета.

Однако внутреннее омертвение присуще и этим завершающим попыткам

Соловьева оправдать метафизику посредством лирического человеческого

образа. Идеальный женский образ, противостоящий разрушительным

тенденциям времени и обычной человеческой жизни, Соловьев пытается

обосновать «исторически»: в «Нильской дельте» Соловьев «новый»,

христианский идеал человеческой цельности противопоставляет обобщенному

образу древнего Египта, созданному, как это и естественно для богослова, в

виде женского египетского божества Изиды; аналогично тому в стихотворении

«Das ewig Weibliche» конструируется образ Эллады в виде богини Афродиты,

которая должна уступить свое место новой, христианской богине, несущей с

собой более высокое совершенство. Даже в форме противопоставления все это,

конечно, неприемлемо для догматической церковности. Соловьев, однако, не

ограничивается противопоставлением, но пытается слить эти образы в

«синтезе»; к морским чертям, сопровождающим Афродиту, автор стихотворения

обращается так:

Лучше вы сами послушайтесь слова, —

Доброе слово для вас я припас:

Божьей скотинкою сделаться снова,

Милые черти, зависит от вас.

Выходит, что Соловьев обращает в христианскую веру чертей. Ясно, что таким

путем созданный образ идеального совершенства отдает уже просто безумием и

никакого подлинного лирического волнения вызвать не в состоянии37.

Значение соловьевских поисков состоит вовсе не в том, что Соловьеву

удается создание положительных, идеальных человеческих образов в его

лирическом искусстве (и еще меньшее обоснование находит себе его

метафизика на таких путях). Но безумная прямолинейность Соловьева имеет

известное негативное значение в общем процессе развития русской поэзии

90-х годов: Соловьев попадает в самое больное место поэзии Фета, обнажает

невозможность плодотворного дальнейшего развития поэтической «диалектики

души» без сколько-нибудь проясненного, сколько-нибудь отграниченного от

«природного» потока человеческого образа. Этот образ не может