А. Блок. Его предшественники и современники

Соловьеву-поэту, он не рискует вынести на открытую поверхность и самую

тему — тогда пришлось бы поставить под удар или, во всяком случае, в

сомнительное положение Соловьева. Блок ограничивается тем, что во второй

рецензии подчеркивает, «… какими разными путями…» идут Брюсов и

Соловьев (V, 542). Итоги всей ситуации сопоставления с Соловьевым Блок

подводит в письме к Брюсову от 6 ноября 1904 г. Блок настаивает на самом

сопоставлении и как бы оправдывается за недоговоренность, глухое раскрытие

темы, — полностью все это прояснится, по его мнению, в историко-

литературной перспективе: «В той неудачной и бледной рецензии о Вашей

книге в “Новом пути” я пытался сблизить Вас с Вл. Соловьевым. Но, кажется,

это возможно будет лишь для будущего “историка литературы”. Пока же я

действовал на основании опыта, испытав по крайней мере более чем

литературное “водительство” Ваше и Вл. Соловьева на деле. Параллель моя

больше чем любопытна, она — о грядущем» (VIII, 112). Не стоит

преувеличивать в блоковском подчеркивании слова «более» специфически

идеалистические акценты: «грядущее», или историческая перспектива, для

Блока и в ранний период означает также сегодняшнюю жизненность

художественного образа (разумеется, в блоковском понимании этих вещей).

Вместе с тем, трезво видя несравненно большую жизненность поисков Блока и

Брюсова, чем у того же Соловьева, следует помнить, что здесь проступают

также и слабые стороны их художественной практики и мировоззренческих

обоснований этой практики. Для Брюсова-поэта характерны, конечно,

рационалистичность и вместе с тем чувственная яркость, своеобразный

чувственный нажим в построении художественного образа. Самая

преувеличенность, иногда почти болезненность чувственного начала в

структуре образа свидетельствует о неполноценности, односторонности

художественного подхода к человеку и открывает возможность

идеалистических истолкований самой темы чувственности. Так, пытаясь

раскрыть творческие замыслы одного из ближайших своих соратников раннего

периода, умершего совсем молодым поэта Ивана Коневского, Брюсов писал:

«Чтобы была жизнь, необходимо, чтобы плоть, как змея, колола в пяту

личность; образы, краски, звуки, вся толща вещественного бытия —

необходимы: без них мы, может быть, и свободны, но безжизненны,

безрадостны»45. Мысль Коневского излагается настолько «по-брюсовски», что

трудно различить, где кончается Коневской и начинается Брюсов; самому

Коневскому характернейшим признаком художественного движения в 90-е годы

представляется нарождение «мистического чувства», которое определяется им

так: «Это — ощущение пребывания личности в таких состояниях сознания,

которые находятся вне доступного обычным условиям восприятия предметов.

Это — соединение личного сознания с бытием его предметов, увеличение

сферы его самочувствия»46. Получается что-то вроде теорий «синтеза»; но

творчество И. Коневского построения такого рода совсем не исчерпывают, —

для Блока, например, И. Коневской прежде всего лирик, намечающий пути к

национально-русской теме в новой поэзии: «… он понял каким-то животно-

детским удивленным и хмельным чутьем, что это и есть — Россия» (V, 598).

Специфически мистические конструкции в стихах И. Коневского,

действительно, ощущаются мало. Напротив, для этих стихов характерна тяга к

особой и даже резкой конкретности, сближающей их с поэзией К. Случевского,

в свою очередь формировавшейся в традициях стиховой культуры 40 –

50-х годов. Резкость деталировки в сочетании с общей простотой стиховых тем

и форм говорит о том, что поиски лирического субъекта И. Коневской ведет в

направлениях, как-то соприкасающихся с молодым Блоком. Но философско-

45 Брюсов В. Я. Мудрое дитя (Творческие замыслы И. Коневского). — В кн.:

Коневской Иван. Стихи и проза. М., 1904, с. XVI.

46 Коневской Иван. Мистическое чувство в русской лирике. — В его кн.:

Стихи и проза, с. 199.

художественные теории (проникающие, конечно, и в стихи) и особенно

связывающая их центральная идея «соединения личного сознания с бытием его

предметов» заставляют говорить о параллелизме исканий Коневского с

мистико-религиозными конструкциями Соловьева. В итоге выходит так, что

художественные пути Блока, Коневского и Брюсова скрещиваются. С другой

стороны, становится ясно, что самое рассмотрение поэтических проблем

90-х годов и начала века будет односторонним, если мы будем игнорировать

философские теории (типа соловьевских), какими бы чуждыми эти теории ни

были нам сегодня.

При необычайно остром увлечении Блока поэзией Вл. Соловьева (а Блок

всегда считал встречу с этой поэзией одним из важнейших фактов своей

внутренней жизни), естественно, что перед молодым поэтом не могла не встать

также и проблема соловьевской философии. К ознакомлению с соловьевством

Блок был в какой-то степени подготовлен университетским изучением старой

идеалистической философии, и в особенности занятиями в семинаре по

Платону. Андрей Белый в конце своей жизни, пытаясь наиболее приемлемым

для себя способом объяснить постоянные идейно-творческие разногласия с

Блоком, в качестве одной из причин этих разногласий выставлял неприязнь

Блока к философии и его неспособность к постижению философских проблем:

«Блок откровенно не любил философии; откровенно не понимал ничего в

ней»47. Как и во всех подобных случаях, мемуарные рассуждения Белого

формально соответствуют реальным фактам, но извращают, фальсифицируют

самую суть реальных споров и столкновений, о которых идет речь. Блок