Абраша
Шрифт:
– Так я не… – испугалась мама.
– Да, во искупление грехов человечества, и Христос поэтому высочайший нравственный идеал, помимо всего прочего. Но я говорю о наших современниках, из плоти и крови, таких же, как мы. И этого я понять не могу, примерить на себя не в состоянии. Это – запредельно…
– Ты о ком?
– К примеру, Ариадна Скрябина.
– Это родственница композитора?
– Его дочь.
– Никогда не слышала.
– А в России о ней никто не слышал.
Разговоры, разговоры… Из пустого в порожнее. Иудеи, православные. Сын Божий… Что они знают о Сыне Божьем? Что они вообще знают? И веруют ли? А если веруют, то во что?! В то, чего нет, чего быть не может?! Если бы Он был, то откуда текут реки крови во славу Его? Если Он есть, то как допустил, что народ, давший Его, веками проклинался, истреблялся, облыжно поносился во имя Его? – По сей день в православных церквах на Страстную неделю иудеев «сонмищем богоубийц» именуем и призываем обрушить гнев Господен на их головы! Если бы Он был, разве вытерпел бы всё это всесильное убожество, которое почитает себя господами, а по сути – самовлюбленные рабы? Разве вытерпел бы меня – служку этих убогих негодяев? – Или нет, наоборот – их повелителя, их создателя, Демиурга Моего маленького, но такого послушного мира, режиссера их судеб… Я – господин, я – свободный человек! Иль смрадный
Среда, февраль, 11 числа, 3 часа пополудни .
Здравствуйте, дорогой Семен Бенцианович!
Третий день валяюсь в кровати. Слава Богу, сегодня температура нормальная. Где я подхватила этот грипп, понятия не имею. По причине сего «тяжкого недомогания» не смогла встретиться с Вами во вторник. Простите великодушно! «Наши» вторники – и заседания кафедры, и последующие беседы tête-à-tête – для меня «праздник души». На сей же раз интеллектуальная фиеста была заменена норсульфазолом, аспирином и прочей гадостью, которую погружала в мое молодое бездыханное тело преданная Нателла. Однако, несмотря на телесные передряги, мой мозг бодрствовал, результатом чего стало это послание, которое я передаю с моим другом Николаем Ср-вским. Вы, наверное, его помните: я вас познакомила на юбилее Сигизмунда Натановича.
Итак. Первое. Докладываю. На сообщении Синельникова присутствовала. Как послушная девочка сидела и молчала. Губки бантиком сложила и глазками на него постреливала: «нос – угол – объект, нос – угол – объект». Нет, он – хороший парень, добродушный, веселый, незлобивый. Скуповат, так это от постоянного безденежья. По-моему, не стукач, что уже хорошо. На нашем истфаке – редкость. То, что комсомольский активист, это не самое страшное. Я сама – комсомолка. Просто ему очень хочется сделать карьеру, вырваться из общаги, но главное – по складу своего ума, по уровню культуры, по воспитанию или благодаря «генам» – он не может избавиться от стереотипов, воспитать «свежий взгляд»; он искренне верит во всесилие официальных прописных истин и свою работу строит на пересказе этих «истин», обогащая их некоторыми новыми документами (подчас интересными), но ни в коем случае не противоречащими «заданной теме». По-прежнему действия Болотникова это – «крестьянская война» против «социального неравенства», «воодушевленная идеей борьбы за справедливость», сам Б. – «предтеча» Разина и Пугачева (а там, гляди, и…). Короче, читайте школьные учебники по истории.
Я – девушка послушная и свое обещание сидеть и молчать, как партизан, выполнила. Но обещания не писать я не давала. Посему послала записку (анонимно, анонимно!!!), в которой очень вежливо вопрошала, какого рожна «народный герой» связался с Михалко Молчановым в Самборе. Многоопытен был Иван Исаевич, не мог не знать, хотя и посидел на галерах у турок, что убийца сына и вдовы Годунова – прохвост, заваривший не одну интригу с «Лжедмитриями»… Голубчик Петрушечка мою записку прочитал – я точно видела, но не ответил. Ну, так я ему, сердешному, еще одну послала: мол, какая же это крестьянская война, ежели крестьян-то было ничтожное меньшинство, народ, как известно, своего защитника в «воеводе царевича Дмитрия» не признавал, да и заправляли этой «крестьянской» катавасией Ляпунов, Трубецкой и Ко – отнюдь не простолюдины. Реакция была аналогичной, но я немного развлеклась. Ну да Бог с ним, с Синельниковым (как, впрочем, и с Болотниковым). Просто я доложила Вам, что слово свое сдержала: «не высовывалась» и «гусей не дразнила», как Вы и приказывали.
Теперь о главном. Накопилось много вопросов, которые мне необходимо выяснить. Надеюсь на Вашу помощь. Первое. «Записки» Джерома Горсея. Понятно, что это – ребус, язык которого понятен лишь современникам автора, причем круга двора Елисаветы Тюдор. Общеизвестно о Горсеевых неточностях, произвольных трактовках, а то и измышлениях. Но… Вряд ли он придумал ночной визит Афанасия Нагого. Афанасий, кстати, был дядей царицы Марии, а не братом, как пишет Горсей. Но эта ошибка объяснима и простительна. Спорно другое: считалось (см. Берри и Крамми), что А. Нагой умер в 1585 году, будучи сослан в Ярославль. Однако Р. Г. Скрынников убежден, что Нагой был жив во время угличских событий и вообще активно существовал в политической жизни 90-х годов («Бор. Годунов и царевич Дм.» – «Исследования по социально-политич. истории России». Л., 1971, с. 188). Ваше мнение? Что интересно: Афанасия Нагого в Угличе не было в день убийства. Его даже не привлекла сыскная комиссия. – Почему, кстати? – В любом случае, он важный свидетель предыстории убийства. Далее. Как он мог узнать столь скоро о трагедии? Главное в этом узле: если Афанасий просил бальзам для Марии Нагой, почему он не вернулся в Углич с этим снадобьем? Не просил ли он его у Горсея для другого человека (раненого царевича(!?))… За этот вопрос цепляется целая серия: к примеру, почему нет допросных листов Марии Нагой или свидетельства врачей… Однако самое загадочное: как мог Афанасий Нагой – «тертый калач», с умом острым, опытом богатым – недаром Грозный использовал его в сложных дипломатических интригах – как он мог допустить столь скорую расправу над предполагаемыми убийцами, не попытавшись выйти на «заказчиков» этого дела?! И последний сегодня вопрос: несоответствие в возрасте между (Лже)Дмитрием и Отрепьевым. «Ин-ператору» Димитрию Ивановичу было в это время 23–24 года – это документально подтверждается, в частности, и письмом папского нунция в Кракове Рангони. Григорию Отрепьеву было лет на 10–12 больше: в 1597 году он был в дьяческом чине, по церковным правилам этот чин давался не ранее 29 лет, стало быть, в 1605 году ему было как минимум 36 лет! Как могли пройти мимо этого неоспоримого факта не только пылкие литераторы, но кропотливые ученые???
Короче. Как Вы догадываетесь, я абсолютно уверена, что Лжедмитрий и Отрепьев – разные люди, хотя, бесспорно, сам Отрепьев замешан в этой истории, причем, играл он в ней весьма активную роль. Более того, склоняюсь (пока лишь склоняюсь ) к гипотезе, высказанной Якобом Маржаретом, зафиксированной и поддержанной B. С. Иконниковым («Кто был первый Лжедмитрий», «Киевские Университетские Известия», 1864, № 2) и получившей
окончательное оформление в работах гр.C. Д. Шереметьева (Председателя Российской Археологической комиссии): «Лжедмитрий» – выживший царевич Дмитрий, сын Ивана IV.
Что у нас нового на кафедре? Я уже заскучала без наших сплетен, интриг, признаний в «любви» (как Вы это ненавидите, я знаю). Но – жизнь прекрасна, даже в этих наших истфаковских проявлениях. Вы как-то заметили, что я всё время порхаю «в идеалистических стратосферах» – как бы не грохнуться в болото реалий! – Не грохнусь. У меня счастливая планида. Возможно, в скором времени доложу Вам о некоторых ненаучных изменениях моей молодой жизни.
За сим кланяюсь.
Ваша непутевая Ира Владзиевская.
…Почему в одну ночь нарушили все главные, неприкосновенные заповеди – законы? И нарушили самые мудрые, самые ортодоксальные законники – Избранные! Они не только нарушили всё, что было можно, они фактически обрекли себя, причем не от рук римлян, а от рук своих единоверцев! Обрекли, но не погибли. Почему? И не важно сейчас, кто из них был «за», кто «против». Хотя нет, и это важно, но эта деталь не принципиальна. Гамалиил и Никодим обессмертили себя. Это точно – других имен мы не знаем, или почти не знаем, или знали, но забыли. Но сути это не меняет. Независимо от решения вопроса, перевернувшего мировую историю, все они жили в традициях, которые были незыблемы со времен Авраама…
Абраша прислушался к ровному дыханию Алены. Ему очень хотелось встать, пойти на кухню и выпить холодного пива – последнее время что-то жгло его внутри, он часто пил и прохладная жидкость приносила облегчение, но лишь на мгновение. Впрочем, и ради такого мгновения стоило жить и терпеть. «Встать – не встать?» Встать очень хотелось, но в таком случае Алена неминуемо проснется, они не заснут – это уж точно, а ей завтра весь день воевать со своими оболтусами. Надо терпеть. Христос терпел…
Он устроился поудобнее, миллиметр за миллиметром, бесшумно медленно и осторожно организовал свое тело в полусидячее положение, поправил подушку, приспустил одеяло – стало легче дышать, ненавязчивая боль отпустила, жжение уменьшилось.
Абраша довольно улыбнулся. Когда он улыбался, его лицо преображалось: угрюмость, напряженная внутренняя сосредоточенность исчезали, сменяясь очарованием хитроватой смущенности и беззащитной открытости. Алена особенно любила его в такие редкие моменты, но сейчас она спала, мерно посапывая, да и в комнате было темно, лишь серебристый отсвет лунного сияния, сместившись с пряди ее волос, застрял на медной дверце маленькой голландской печи.
Алена всхлипнула во сне и пробормотала: «Бис-сектриса-са-са…»
Сказать, что эта проблема взволновала Абрашу совсем недавно, было бы ошибкой. Еще в детстве, слушая разговоры старших, а затем, взрослея – особенно в студенчестве и в аспирантуре, живя в мире страстных ночных, не всегда трезвых споров, жадно поглощая насыщенный интеллектуальный «бульон», которым был пропитан мир «молодого» филфака, впитывая в себя весь невероятный, казалось бы, нежизнеспособный в силу разнонаправленности, несовместимости его составляющих, но, при всем при этом, органичный и целостный, мятущийся, подавляемый извне, но неистребимый дух университетской элиты, которая как-то сразу и естественно вовлекла его в свой узкий круг, и, наконец, позже – вплоть до этой ночи – то есть, тогда, когда он познал самый удивительный, самый чистый и отрешенный от мирской суеты оазис человеческого бытия, лишенный ненужных эмоций, амбиций, экзальтаций – оазис под названием «Книга», – то есть, всю свою, или почти всю свою сознательную жизнь Абраша мучительно пытался понять, а если даже не понять – ибо понять это, думалось ему, невозможно a priori, если не понять, то хотя бы чуть приблизиться к разрешению этой проблемы. Спроси он меня, что, конечно, и представить невозможно, так как я с Абрашей знаком никогда не был, но все же, спроси он меня: «Как бы ты маркировал ее, эту мою проблему, эту занозу, сидящую во мне, не дающую спокойно спать, да и жить тоже?», – я сформулировал бы так: «Оболганные».
Оболганными он считал и людей, особенно в русской истории, и нации, и цивилизации. И доминирующее место в его сознании, в его дневных изысканиях и в мучительных ночных бессонных раздумьях занимал вопрос: «Почему в одну ночь они нарушили все главные, неприкосновенные заповеди – законы, традиции, к которым никогда не прикасались ни руки человеческие, ни дуновения исторических перемен, которые не корректировались даже в малейшей степени трагическими мировыми катаклизмами или нависавшими угрозами уничтожения их цивилизации?» Как ни странно, но окончательно эти вопросы сформулировались в случайном разговоре с Аленой. Это был их первый спокойный и серьезный разговор.
Где-то в середине пятого курса за несколько месяцев до окончания Военмеха перед последней парой в коридоре к нему подошел декан – тишайший и благовоспитаннейший Пантелеймон Афанасьевич и, не глядя, как обычно, в глаза, чуть картавя, попросил зайти в Первый отдел. «У меня же…» – начал было Николай, но Афанасич, еще больше отводя глаза в сторону, поправляя воротничок несвежей рубашки, морщинисто стянутой засаленным галстуком вокруг тонкой шеи, совсем шепотом произнес: «Вы всё же зайдите». «Ну, вот и всё» – пронеслось в голове и сразу пересохло горло.
После школы Николай поступил в Военмех, набрав 24 балла из 25. Это было здорово. Он вообще учился всегда хорошо, но поступить в Военмех было чрезвычайно престижно, так как требования там были заоблачно высоки, отбирались лучшие из лучших, и многие медалисты с треском проваливались, он же, блеснув на всех экзаменах, кроме литературы, где, впрочем, никто не получил высшей оценки, был сразу же замечен и отмечен. Самое поразительное то, что, казалось, никто не обратил внимания на его анкетные данные. Николай был уверен, что репрессированный отец перечеркнет его надежды учиться в одном из лучших вузов страны, но, несмотря на все уговоры многочисленной родни и друзей, он не стал умалчивать про своего отца, которым он, не скрывая, гордился, и написал правду: «осужден по статье 58. 10». – Сошло! Но вот сейчас, через пять лет аукнулось.
В предбаннике Первого отдела, будто поджидая его, стоял сам Каждан. Начальника этого всесильного и всевидящего отдела боялись все. Он был высок, неулыбчив, неизменно подчеркнуто вежлив и немногословно зловещ. Однако сейчас он как-то усох, в его облике появилось нечто неуловимо лакейское, и он, неумело улыбнувшись, открыл перед Николаем дверь: «Проходите, Сергачев, проходите». Просторный, всегда темный кабинет казался пустым, и Николай обернулся на Каждана, который как-то робко вошел за ним, но стоял у двери, не шелохнувшись, лишь склонив голову и сделав непонятный жест правой полусогнутой рукой, обозначавший не то «кушать подано», не то «а вот и мы». В этот момент от дальней стены отделился человек в темно-сером – под цвет лица – костюме и, кивнув Николаю, по-хозяйски сел на место Каждана. «Ну, так я пойду, дел много», – просительно – вопросительно сказал Каждан. – «Конечно», – не глядя, бросил незнакомец, и тяжеловесный начальник Первого отдела на цыпочках, чуть подпрыгивая, просеменил к столу, схватил какую-то папку и, так же, пританцовывая, бесшумно прошмыгнул к выходу. Серолицый неторопливо встал, подошел к дверям, плотно закрыл наружную, обитую утеплителем и кожей, а затем внутреннюю дубовую, и, даже не взглянув на Николая, бесшумно вернулся в свое кресло.