Абраша

«В конце концов, я обо всем написал, ничего не скрыл, – проносилось в голове, – если они сразу не разглядели, я не при чем. Что еще?» Гебешник, а то, что это высокий чин из Большого дома, не вызывало сомнения, продолжал внимательно изучать какую-то бумагу, не замечая маявшегося Николая, который не знал, подойти ли к столу, сесть, – нет, садиться без приглашения было немыслимо, – или так стоять… Казалось, что это никогда не кончится. «Изматывает меня. Зачем?» В голове проносилось: никаких разговоров он не вел – Военмех – это тебе не гуманитарный вуз или, не приведи Господь, филфак или истфак, здесь не болтали; книг ненужных не держал – не то, что Солженицына, Пастернака в доме не было, и не потому, что боялся, а просто не интересовался… что еще…

Невзрачный, тусклый господин откинулся на спинку кресла, снял очки, вынул из кармана ослепительно белый на фоне серого костюма, серых стен, серого лица носовой платок и стал, близоруко прищурившись, неторопливо протирать стекла. Затем он неожиданно застенчиво улыбнулся и с доброй лукавинкой спросил:

– Любите джаз?

«Вот оно! – Николай обомлел. – Но ведь джаз разрешен! Сейчас его всюду играют…»

– Вайнштейн нравится?

– Да…

– Вы его в Мраморном слушаете?

– Нет, в «Промкооперации»…

«Зачем я это ему? Что он хочет? За джаз ведь уже не сажают и даже не исключают… Может, новые директивы?..»

– Мне Вайнштейн тоже нравится, хотя Лундстрем звучит лучше.

– ?

– Нет, Вайнштейн стильнее, вольнодумнее, я бы сказал, не так ли, Николай?

– Не знаю. Я танцевать хожу… Редко, правда… Последний курс, как-никак…

– Понимаю… Но вам он нравится?

– Да, вообще…

– Простите, забыл представиться. Меня зовут Матвей Борисович. Вы знаете, Вайнштейн часто выбирает музыку, которую сам играть не может. Вот Эдди Рознер этого не позволяет. Всё сам играет, черт полосатый. А свингует Лундстрем лучше их всех, не правда, ли? Да и начал он свинговать раньше Вайнштейна. Хотя, что там говорить, до американцев им далеко!

Николай хотел было кивнуть, но вовремя сдержался: «Не хватает только низкопоклонство продемонстрировать. Провоцирует».

– А вы выдержанный юноша. Это хорошо! – серолицый надел очки и сразу потерял свой располагающий добродушный вид, так подходивший его имени – отчеству. Он смотрел в упор, взгляд стал острым, с губ стерлась мягкая застенчивая улыбка.

– Вы, я думаю, догадываетесь, откуда я.

– И не пытался. Если надо будет, вы мне сами скажете, – Николай старался подавить нараставшее раздражение и, с другой стороны, не поддаваться обаянию силы, исходившего от этого внешне спокойного человека.

– Хороший ответ. Мы не ошиблись.

«Господи, о чем это он»…

– Маленький вопросик. По анкетке.

«Ну вот, досвинговались».

– Вы знаете, что такое «ПР»?

– Не-е, – протянул совсем сбитый с толку Николай.

– «ПР» значит: «пишется русский». То есть, к примеру, вы, опять-таки, к примеру, по отцу русский, а по матери, скажем, э-ээ… еврей, или монгол… хе-хе, – смешок у серолицего был сухой и недобрый. – Так что человек записался в шестнадцать лет русским, а на самом деле он – чучмек, так сказать. Понятно?

– Ну-у…Понятно.

– Ну, а если понятно, скажите, пожалуйста, Николай, как вас по батюшке, – Владимирович, мама ваша, кто по национальности была? Матушка ваша…

– Русская… А какое это имеет…

– Да никакого. Просто здесь – у этих долбоё… простите, у этих… помечено на вашем деле: «ПР». Вот и хочу разобраться. Итак, вашу матушку, царствие ей небесное, звали Татьяна Абрамовна – не так ли?

– Так.

– Ну, а ежели так, то какая же она русская, коль скоро батюшка ее – дед ваш был евреем? Абрамом, так сказать.

– Насколько я знаю, мой дед был из староверов. А у староверов…

– Знаю. Вот мы всё и выяснили. Впрочем, проверим…

Он опять снял очки, стал внимательно, не торопясь их протирать ослепительно белоснежным батистовым платком, совсем по-домашнему вытянулся в огромном старинном кресле с дубовыми подлокотниками в виде львиных лап, стал походить на доброго стареющего дедушку, устало расслабившегося после очередного проигранного матча «Зенита» московскому «Спартаку» – «Ох, Бурчалкин, Бурчалкин, из такого положения…» Припухшие веки, смущенная улыбка, блуждающая по усталому серому лицу, постукивающие знакомый ритм пальцы – всё это никак не склеивалось в сознании Николая с испуганно подпрыгивающим начальником Первого отдела, с его согнутым локтевым суставом: так изображались в фильмах, типа «Юность Максима», половые в старых трактирах…

– Сколько раз смотрели «Серенаду Солнечной долины», много?

– Много.

– А сколько?

– Да я и не считал.

– А я – четыре. Да садитесь вы, чего стоите, как неродной.

«Догадался, сволочь», – Николай с облегчением сел – присел на кончик стула. Ноющая боль чуть отпустила поясницу, но разогнуться он не смог.

– Гленн Миллер – это класс! А вы говорите: «Вайнштейн!»

«Ничего я не говорю», – промолчал Николай.

– У Вайнштейна кларнет в оркестре совсем не звучит.

«Pardon me, boy / Is that the Chattanooga choo choo?» , – неожиданно стал напевать серолиций, у него оказался приятный глубокий баритон, хитроватая улыбка, казалось, говорила: «присоединяйся, коллега», и Николай не мог устоять перед обаянием этого неожиданного человека, он стал покачиваться в такт любимой мелодии и ритму, точно воспроизводимому нервными пальцами его собеседника. « Папа рыжий, мама рыжий, рыжий я и сам, / Вся семья моя покрыта рыжим волосам»,  – крутилось в голове. Визави подмигнул Николаю, и в этот момент он отчетливо вспомнил – всем своим нутром почувствовал давно забытую притягательную силу, исходившую от Шишкина-папаши, вернее, от того клана, к которому этот спившийся, дурно пахнущий сосед по дому каким-то боком принадлежал, и свое тайное подспудное тяготение к этому Ордену сильных людей, внушающих страх, соединенных знанием некой тайной истины и обетом взаимной выручки, тяготение, как он сейчас понял, никогда не оставлявшее его, диктовавшее никогда ранее так отчетливо не проявлявшееся желание быть членом этой Семьи и уже не леденеть от ужаса при одном упоминании тишайшим деканом имени Каждана, а самому внушать трепет, страх и надежду на справедливость…

– Короче, – очки влетели на привычное место, недобро блеснув и тут же погаснув, – будем сотрудничать? – этот вопрос прозвучал с такой утвердительной интонацией, что дать отрицательный ответ было невозможно. Впрочем, Николай и не хотел возражать.

– Да, – выдохнул он, и серолицый, не ожидая ничего другого, без всякой паузы продолжил:

– Стало быть, поедем в Минск. Да не паникуйте, Военмех вы, конечно, закончите. Нам нужны люди образованные.

– ?

– Ну а потом в Минск. Подучиться вам надо. Чудный город. Рядом с Высшей школой КГБ, кстати, есть Архитектурный техникум, а там хорошеньких девушек – пруд пруди. Нет, нет, я знаю, вы – юноша принципиальный, однолюб. Так что со временем ваша Наташа к вам приедет, и будете вы как два голубка, хэ-хэ, гулять. Там недалеко парк Горького, а чуть дальше, мостик перейдете, и – парк Янки Купала. Такой тенистый, с укромными уголками. Прелесть.

«Всё они знают», – опять подумал Николай, но без страха, а, скорее, с восхищением и даже гордостью. С Наташей он встречался всего полгода, ничего серьезного не было, никто, даже друзья особого внимания на этот роман не обращали, а Они – знали! Они всё знали!

– Ну, вы пока идите. Разговор, как вы понимаете…

– Понимаю.

– Понятливый юноша. Идите. Да, а про папеньку вы правильно написали. Ничего от нас скрывать не надо. Вы знаете, от чего он умер?

– От острой сердечной недостаточности.