Альбом для марок
Шрифт:
…С большого портрета за спиной хозяина на нас смотрел красавец адвокат времен Франца-Иосифа с усиками и в визитке.
1973
Потертые рукава, застиранные манжеты. Сухие костяшки пальцев барабанят в двери каплицы:
– Откройте! Здесь люди из Москвы. Скажите, это я прошу!
Сквозь каплицу направо – в Ренессанс маленькой Успенской церкви.
– Обратите внимание – витражи нежные, не грубые. Венская работа девятнадцатого века.
Неуловимые рассуждения о тонкости:
– Animus, не anima –
Во дворе – на башню Корнякта:
– Винкельман писал, в настоящем искусстве должно быть тихое величие и шляхетная простота.
Из подмышки – самодельная папочка с завязками. Конверт наготове с адресом на машинке. Аккуратные копии старых рисунков:
– Парацельс, “Гербариум”. Рисовник у него был хороший – лучше фотографии. Это для аптеки – вы не посещали? Первая аптека на русских теренах. Аптекарь был немец, но человек с большим сердцем. Как потом Иосиф Второй – последний гуманист. Закрыл семнадцать монастырей, начал школы, отменил панщину. Иезуиты его отравили. И представьте себе, чем сейчас похвалились! Триста лет университету! Так это же иезуитский коллегиум!
Уния не удалась. Хотели на латинке печатать – уже поздно. Катедра православная, никакую ябеду не бросишь. Швайпольт Фиоль за сто лет до Федорова русские книги печатал – пять книг: “Октоих”, “Осьмигласник”, “Часослов”, “Триодь цветная”, “Триодь постная”. И тексты не в Москве брал, свои нашлись, в Перемышле.
Ну прошу вас, без префаций, это же всем известно. Конечно, Федоров был иезуит – кто еще? И Скорина. И оба нехорошо кончили. Федоров здесь погребен, у Онуфрия, но могила затеряна. Увы, сам Гутенберг нехорошо кончил – как великие люди, – как Есенин, как Маяковский. Да-да, Парацельс был немец. Сами тогда сделали крик, что читает лекции на варварском языке. Но на варварском языке не написали бы Лессинг, Гердер, Гёте, Шекспир – простите, Шиллер. И Коперник в Болонье сам записал, что немец – зачем ему было врать. Мы тогда еще вместе были. Это потом немцев – славян поврознили.
Поляки хотят Коперника захватить. Поляки всегда ищут родину, где ее нет. За это они и Жеромского не очень-то любят. У него лучше, чем “Гайдамаки”, лучше, чем “Тарас Бульба”:
– Я хочу построить новую Польшу на гранитном фундаменте. – Ты хочешь построить новую Польшу на земле, пропитанной русской кровью.
Польша это как человек с большим животом вперед – проглотил столько, сколько не может стравить.
В музее вы видели – хитро, чтобы поляков не дразнить: “Вид Львова, XVII век”. Там же прямо на гравюре Leopolis Metropolis Rutheniae Meridionalis – Львов столица Южной России. Ruthenia Meridionalis, Ruthenia Rubra, Червоная Русь. Галиция – от слова “гальс”, “галлос”, по-гречески – соль. Солекопни здесь великие. Тогда прямо говорили: во Львове земля русска, улицы польски, каменицы жидовски.
Жиды, скажу вам, это мировая потуга. Они на брутах зарабатывали. Но надо вам знать, что среди них были благородные люди. Возьмите, Шаф! Этим не надо шутить…
Да-да-да! Это же и есть Ставропигий! В тридцать девятом году я шел на работу в девять часов утра. Видел, как приехали грузовики. В час дня я шел обратно – уже ничего не осталось. Все сожгли за городом! Вы это знаете? Вы знаете моего друга из Ужгорода? Мой брат ни за что в Сибири пропал…
Под рельефной вязью портала кто-то мелом нарисовал звезду Давида
и с другой стороны – магическое USA.1979
тайгас
– Немцы нас в лес – окопы копать. Мы копаем – они стоят. Им привезли обед – ну, мы убежали домой. Немец в дверь, я в окно. – Где такая? – Вы в лес взяли!
Один раз проснулись – нет немцев. Ушли. Второго мая. Русские пришли. Всех мужчин собрали, большая колонна – как отсюда до Тукума. Никто не вернулся.
Теперь хорошо живем. Раньше сам что имеет или хозяин дал. А сейчас лодку колхоз дает, мотор. Сети порвутся – сети дает.
Все равно в море никто не хочет. Бригада – три деревни, двадцать человек. Не так двадцать, потому что двенадцать – на пенсии. Рыба – одни лучи. Ну, салака не рыба.
Привезут на фабрику – все разделать надо, сразу, хоть ночью. Зимой, летом – ноги в воде, руки во льду, справа и слева дверь открыта.
Мужу участок дали – болото. Пусто – как тайга. Ну, мы назвали “Тайгас”. Муж сам канавы рыл, сад посадил, дом построил. Пожить не успел. Отвезли в Энгуре. Там больница плохая. Он там упал – только утром нашли.
Потом один раз вижу, муж идет по двору. Видит меня, говорит:
– Лабдиен.
– Лабдиен.
Я думала, он в Энгуре ездил за якорем, сам немножко ходить в море, а он нет, со всей бригадой, как раньше. Я ему говорю:
– Опять меня не слушаешь? Один раз умер, хочешь еще умереть?
А он мне говорит:
– И я тебе говорил, не ходи больше на фабрику, а ты все ходишь. Тоже скоро умрешь.
Я ему:
– Что ты! Что ты! Пойдем в дом.
А он не хочет, говорит:
– Посидим тут на сене.
Там тогда сено стояло, сейчас не стоит. Я ему говорю:
– Неудобно. По дороге люди ходят.
А он говорит:
– Пускай ходят!
Он постригся так, ну, побрился, в куртке серой – такой у него не было. Я ему говорю:
– Какой кавалер стал!
А он говорит:
– Ты мне всегда говорила: не опускайся, а теперь сама опускаешься.
Тут он видит соль, ну, такая соль, как в солонке, обыкновенная, говорит:
– Дай мне хлеба.
А я помню, если мертвому хлеба дать, в доме кто-то скоро умрет.
Говорю:
– Нет у меня хлеба.
А он говорит:
– А свиньям от этого же кирпичика отрезаешь?
Я говорю:
– А тебе не отрежу. Мертвые не едят.
Он говорит:
– Я и не хочу. Только так спросил.
Тут часы зазвонили. Я хотела спросить, скоро ли умер, долго ли мучился, когда упал. Только хотела спросить, не успела.
После у меня воспаление легких, думала, что умру. Пришла из больницы домой, а соседка из белого дома говорит, что видела мужа на улице.
– Лабдиен, – говорит.
– Лабдиен.
Тут кто-то быстро на лошади по дороге проехал, она не видела кто, а муж сказал кто, и что больше лошадь ему не даст, а лучше даст ее Жанису. Он говорит:
– Ну, я пойду.
– Куда?
– Домой. Жены дома нет, скотину некому покормить.
1973
дела литовские
За фанерной перегородкой громко декламировали по-литовски и мешали мне спать после обеда.
На палангском безделии я отпустил бороду, и куафёр из Шауляя постриг ее а-ля Ильич.