Альбом для марок

– Чюрлёнису сифилис раздвинул границы. Что же лучше – гений и сифилис или ничтожество без сифилиса? Вопрос Фауста, то-то-то!

– Если писатель не будет эгоистом, то ничего не напишет.

– Иосифас Бродский – это молодой Гёте.

– Томас – единственный поэт в Литве. Его не печатают. Предложили написать какую-то брошюру по семиотике – и он согласился! Это как если бы Паганини предложили играть в кино перед началом сеанса, и он согласился!

– Литовцы – оппортунисты по душе. Идут на любые компромиссы.

– В Литве не существует подпольной литературы. Все пишут только в издательство. Никто не хочет писать для себя.

– Раньше переезжаешь границу в Кенигсберг – на сто лет вперед, теперь – на сто лет назад.

– Все бумажные деньги до сих пор стиля сецессии. Тогда был расцвет буржуазии.

– В буржуазное время в Литве асфальт был только на Лайсвес-аллее. Если сейчас провести референдум о независимости – неизвестно, за что литовцы проголосуют.

– Литовцы целый век правили русскими княжествами. Чернигов. Смоленск. Киев. Никакого захвата не было. Географическая Литва – источник, откуда русские сто лет брали князей и войско для защиты от кочевников. Историческая Литва началась на русской земле. Литовцы взяли у русских государственность и официальный язык. Произошло взаимопроникновение. Отношения русских с литовцами были идиллические…

Последний раз я видел благодушного сияющего Пятраса Юодялиса летом шестьдесят восьмого года.

Перед смертью он сжег неопубликованное, написанное для себя:

“Загадка Гамлета”,

“Чюрлёнис”,

“Литовский век”.

Лауцявичюс – rara avis – литовец-протестант. Европейский эксперт по старой бумаге и водяным знакам. Тоже писал для себя – есть неопубликованная монография. На вид – российский барин девятнадцатого века в халате.

До войны работал в посольстве в Лондоне. В тридцать девятом вернулся – не в Каунас, где его все знали, а в новоприсоединенный Вильнюс. Дом на окраине, высокий забор: ВО ДВОРЕ ЗЛАЯ СОБАКА.

Дом – музей. Всегда собирал антиквариат, особенно преуспел в оккупацию. Ходил с Юодялисом по брошенным домам, искал брошенные антики. При немцах через его дом на окраине, на высоком заборе: ВО ДВОРЕ ЗЛАЯ СОБАКА – прошло много бежавших из гетто.

– Как-то так получилось, что я всегда с евреями. С детства. И в войну это так. Само собой. Но они меня и отблагодарили! Я не сидел ни разу. Как соберутся сажать, всегда знал, что кому принести. Богатый у меня дом? Так это ничто по сравнению с тем, что у меня было. “Генерал хочет жене на день рождения бриллиантовый перстень”. И еще сколько карат, не меньше.

Всех сажали, а бывший дипломат разгуливал на свободе и даже преподавал английский в консерватории. Естественно, о нем стали говорить плохо. Юодялис, давний его приятель, клялся, что Лауцявичюс чист. Если не Юодялису – кому верить?

Снечкус – единственный первый секретарь, продержавшийся с довоенных времен. Томас Венцлова рассказал, что, когда Никита распорядился засеять Литву кукурузой, деревенский Снечкус докладывал наверх о перевыполнении, а сам тайно приказал сажать кукурузу живой изгородью вдоль шоссе.

Я видел Снечкуса один раз, в Паланге.

В полусумерках после заката он возвращался к себе с дачи Вилли Штофа, шел вдоль моря, пошатывался, ворчал песню, мужик.

Справа и слева, отстав на полкорпуса, шагали охранники.

В кустах на дюне заспорили старшеклассницы: йис – ня йис, он – не он? Две сбежали, взглянули в упор, взвизгнули:

– Йис! – и скрылись.

И сам и охранники словно их не заметили.

Назавтра я встретил стариков Венцлова и рассказал. Антанас не мог резюмировать и жевал губами. Лизочка воспарила:

– Милые девочки! Они, наверно, хотели сказать ему что-то очень хорошее.

Мы с Чепайтисом [56] заглянули к Венцлове. Несомненно, он был душевно рад:

– Заходитя, заходитя! Раздявайтесь. Только хорошенько запомните ваши плащи, а то у мяня один раз мой унясли. – Он перевесил свой плащ на самый дальний крючок.

– Что ты говоришь, Тошенька! – ужаснулась шляхетная Лизочка.

– Вы мяня извянитя. Заходитя – прошу! У мяня никого нет. Хорошо, что этот дом маленький, а вот у Грицюса большой, так он ня знает, что с родственниками делать. А родственников и у мяня много.

56

Тот самый. Приятный был человек.

Чепайтис сказал, что собирается присмотреть недорогой домик в деревне.

– А вы купитя у мяня. Десять тысяч. Новыми. Я-то, конечно, яго дяшевле купил, но рямонт, рямонт. Тут, в Жемайтии, гвоздь забить в пять раз дороже, чем в Вильнюсе. А в Клайпяде до войны все ничяго ня стоило. Только там летовцы немцев боялись. Мы всягда чувствовали на сябе косые взгляды. Мама вязет Томика в колясочке, немцы видят, что это летовский рябенок, подходят и плюют.

– Что ты говоришь, Тошенька!

– Вы мяня извянитя, мне в уборную надо. Три года ня могу найти чяловека вычистить. Запах такой, что Томик тяперь ходит только в лес. – Венцлова удалился.

– Папа знает, что Томик гораздо талантливее его, – спланировала Лизочка.

– В каком смысле? – нажал я.

– Томик книжку по семиотике написал, – попыталась вывернуться Лизочка.

– А в поэзии? – не отставал я.

– И в поэзии, – капитулировала Лизочка. – Борута, покойник, говорил, что в Литве ни одного поэта, кроме Томика, нет. Когда Томик первый раз показал папе стихи, папа сразу сказал: – Ты поэт. Но почему ты пишешь такие книжные, герметические стихи? Поезди по стране, посмотри жизнь. – А Томик говорит: – Да я, папа, только и делаю, что езжу…

1977–79

родовспомогатель

ВПаланге на мужском пляже голый, круглый, как шар, лоснящийся человек заговорил о погоде – естественно, по-литовски: русские на мужской пляж ходят редко.

Я понял, собрал все известные мне слова и выдал приличный ответ.

Он, конечно, сообразил, кто я, и переехал на русский.

Речь пошла о Литве. Сразу сообщил мне, что в республике на сто родов – восемьдесят четыре аборта.

– В Ленинграде был – общежитие плохо, есть плохо, десять кило потерял. В войну у нас лучше было есть. Я спрашивал, а они молчат, я сам стал считать – у них на сто родов четыреста пятьдесят абортов. До революции на тысячу столько рождалось и столько умирало, теперь – столько и столько… Что, медицина плохая? Нет, медицина хорошая. Мы самая большая страна, нам надо иметь миллиард человек. В Литве земля, как в Полыце, а плотность в два раза меныце, как в Полыце. И там с голоду никто не умер. Значит, может быть щесть миллионов литовцев. Если бы Хрущев дал крестьянам землю, он от еды бы умер!