Альбом для марок
Шрифт:
У меня в Алитусе на сто родов сорок семь абортов, а если бы врачи считали, как я, было бы много меныце. Я в райсовете сказал, что восемьдесят процентов врачей надо в тюрьму.
– Вы строже, чем папа Павел.
– Да нет, он не запрещает, а – воздержание. Воздержание можно по-разному. Вся Литва живет на коитус интерруптус. А пероральные таблетки – министр их привез – нарушают цикл. А тут только невроз, легкий, и только у женщин. От аборта – бесплодие. Ну, бесплодие лечить просто. В Алитусе бойня была, тканевая терапия, подсадки. Одна бесплодная от аборта пять детей родила, потом еще одиннадцать абортов. Сейчас у нее климаксас. Мужчин
Он пользовался русским и литовским и добавлял латыни, которая спасала от неприятной двусмысленности. Он говорил увлеченно и деловито, и почему-то приходило на ум, что он не женат, бездетен и живет со старушкой-домоправительницей. А он продолжал:
– Один раз приехала женщина. Акушерка сказала, что у нее все не так. Я надел перчатку – она девять лет с мужем живет, а гимен цел! Положил на стол, снял. Сразу беременность. В Каунасе одной врачи говорили – пора, а она знает – рано. Ушла под расписку, сказала, в Вильнюс, а сама ко мне. Анализ крови – белок. Я посмотрел – а у нее тройня. Они ее съедают. Сделал кесарево – все живы. И приехал в отпуск.
1967
министры
1. Толюшис
Голый, без плавок, я вылез из моря и подошел к знакомому старику-антиквару: нет ли чего для меня.
– Победители скупают национальное достояние побежденных? – улыбнулся его сосед, тоже седой, тоже в костюме при галстуке.
– Вот именно, – постарался я в тон.
– Вы, русские, молодцы – когда сто на одного, всегда побеждаете.
– Это точно. – Ирония и улыбка мне ужасно понравились. – Не цивилизовали нас. Наполеон приходил с несерьезными намерениями. Поляки весь Петербург заполонили, могли Россию без боя взять, поучить, а вместо того устроили в тридцатом году восстание.
– Поляки – славяне. Славянам ничего не удается… Простите, я не хотел вас обидеть. – Передо мной, голым, он встал, величественный, как лидер Государственной думы, представился: – Толюшис, – и протянул мне – два пальца. Это продолжалось долю секунды. – Простите, ради бога, у меня пальцы не разгибаются. Следователь сломал. – И меня же утешил: – Это прошлое. В будущем так долго продолжаться не может, потому что русский народ – великий народ! Я горжусь тем, что я – воспитанник Санкт-Петербургского университета.
Вечером взбудораженный Юозас, окая, забивал в меня гвозди:
– Это же Толюшис! Я тябе тысячу раз говорил, Прядседатель вярховного суда, который в двадцать щястом году расстрялял коммунистов!
Дануте рассказывала, что еще до войны отец отечества, женатый Толюшис, влюбился, а развода в Литве не существовало. Тогда все осталось в тайне, как осталось в тайне потом, когда Толюшиса пять раз сажали. Выйдя в последний раз, после смерти Сталина, Толюшис расконспирировался и женился. Он был уже стар, не работал, не получал пенсии, жил на посылки из США. В газетах время от времени о нем вспоминали: Тунеядец с Лайсвес-аллеи.
Дальнозоркий, он первым видел меня на улице и улыбаясь ждал. Мы брались за мировые проблемы на Витауто, на базаре, в парке, на берегу.
– Это очень хороший вопрос: откуда берутся национальные кадры. Во-первых, было много литовцев с высшим образованием – сыновья крестьян, которым после шестьдесят третьего года
отдали землю польских помещиков. Просто тогда образованным литовцам не разрешали работать в Литве. Во-вторых, и это главное, в первую мировую в эвакуации были литовские землячества, литовские клубы, две литовские гимназии. Весь государственный аппарат произошел таким образом из России.Толюшис вел себя как хозяин земли Литовской:
– В Швянтойи на раскопках нашли что-то интересное. Во вторник поеду посмотрю.
– Я рад, что Косыгин приехал в Палангу. Пусть посмотрит, что Литва до сих пор живет богаче России. Кроме того, я благодарен Косыгину, что уже много лет могу спать спокойно.
Я подарил Толюшису свои переводы из Фроста. Он посмотрел на портрет старика и смущенно:
– На старости лет я сам стал писать стихи…
2. Урбшис
Толюшис – литовец российский, Урбшис – западный. Представил меня Юозас: лучшая рекомендация.
– Я знал всех: Гитлера, Муссолини, Даладье, Чемберлена. Должен сказать, по сравнению с ними Сталин производил хорошее впечатление. Те неврастеники, а Сталин спокойный, уверенный, хлебосольный хозяин за столом. Молотов тоже производил впечатление типичного русского интеллигента – пока не начинал кричать и топать ногами. Он мне ткнул акт о вводе советских войск в Литву – я говорю:
– Я не могу подписать этого без консультации с моим правительством. Решается судьба моего народа.
– Вы привыкли торговать своим народом!
Это Молотов. Я хорошо знал – мы часто встречались по работе – Алексиса Леже. И представления не имел, что это великий Сен-Джон Перс.
…Утром 21 августа 1968 года я, как обычно, спустился на кухню к хозяевам. Они молчали и глядели издалека. В тот день Паланга была обыкновенная.
Назавтра на мужском пляже прикрытые от солнца рубахами вовсю по-русски орали транзисторы. Голос круглосуточно передавал о радиовойне, толпах, пропаже дорожных знаков.
Этот день я провел на пляже с Урбшисом. Он расспрашивал о работе: сам стал переводчиком, перевел на литовский Манон Леско.
Рассказывал:
– В сороковом меня выслали. Маленький городок под Владимиром. Это поразительно, как русские ткачихи хорошо относились к нам с женой. Арестовали меня 22 июня 1941 года. Я провел одиннадцать лет в одиночке и никогда не скучал. Всегда есть что вспомнить. Как я в детстве любил выходить к поездам… Когда Лубянку эвакуировали в Саратов, там было очень скученно. Знаете, неприятно иметь дело с нервными озлобленными людьми. Один раз в мою одиночку поместили армянина, редактора Московской правды. Он обижался, что я ему не доверяю. А как я мог ему доверять: он же коммунист! Вскоре его расстреляли. Как-то открывается дверь – ревизия, начальник тюрьмы и инспектор из Москвы:
– Жалоб нет?
Я совсем размечтался, говорю:
– Что вы, какие жалобы, я тут почти счастлив.
И тут вижу, что он мрачнеет, и понимаю, что нарушил правила игры. Поскорей исправляюсь:
– Голодно здесь.
Он улыбается:
– Все, что вам положено, вы получаете…
Обвинение мне предъявили через одиннадцать лет, в пятьдесят втором году. Вызывает следователь:
– Вы обвиняетесь в пособничестве мировой буржуазии.
– Помилуйте, в каком пособничестве! Я и есть мировая буржуазия…