Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Тру­сость ум­ст­вен­ная, как и вся­кая тру­сость, об­на­ру­жи­ва­ет­ся в миг опас­но­сти — в бла­го­ден­ст­вии муд­рец без­мя­теж­но до­во­лен со­бой. Гла­за стра­даль­ца Ио­ва жад­но пьют ми­ро­зда­ние, дос­ти­гая его по­до­п­ле­ки. «Ис­пу­га­лись»: под­соз­на­тель­ная тру­сость их не скро­ет­ся от Ио­ва. Дру­зей он ви­дит на­сквозь, ви­дит их ду­ши столь же от­чет­ли­во, как ру­чьи в пус­ты­не, с ко­то­ры­ми срав­ни­ва­ет их. Ост­ро­та стра­да­ния да­ет это про­ни­каю­щее зре­ние Ио­ву. И он «мыс­лит хо­ро­шо», ес­ли «до­бав­ля­ет что-ни­будь от се­бя»! Что там жал­кие тай­ны са­мо­на­де­ян­ных дру­зей — не та­кие глу­би­ны от­кро­ют­ся ему те­перь. Та­ко­ва по­эзия Ио­ва. В ней от­зыв­чи­вость, горь­кая све­жесть вос­при­ятия про­ти­во­сто­ит чер­ст­вой сдер­жи­мо­сти муд­ре­цов, ко­то­рая са­ма се­бя сжи­га­ет.

Нау­чи­те ме­ня, и я за­мол­чу; ука­жи­те, в чем я по­гре­шил. Как силь­ны сло­ва прав­ды! Но что до­ка­зы­ва­ют об­ви­не­ния ва­ши? Вы при­ду­мы­вае­те ре­чи для об­ли­че­ния? На ве­тер пус­кае­те сло­ва ва­ши. Вы на­па­дае­те на си­ро­ту и рое­те яму дру­гу ва­ше­му (6.24-24).

По­доз­ри­тель­ность их, чув­ст­ву­ет Иов, ро­ж­де­на тем же не­до­ве­ри­ем к жиз­ни, стра­хом пе­ред ней. От­сю­да — боль­ше не­от­ку­да — жес­то­кое: на­ка­зан, а зна­чит ви­но­вен. И про­сты­ми сло­ва­ми оп­ро­вер­же­ния, за­те­вая ту свя­щен­ную тяж­бу, мо­тив и тер­ми­ны ко­то­рой на­сквозь про­ни­зы­ва­ют ре­чи Ио­ва и ко­то­рая дерз­ко рас­про­стра­нит­ся им на Са­мо­го Гос­по­да,— эти­ми про­сты­ми сло­ва­ми от­ме­та­ет умо­зри­тель­ную по­строй­ку уте­ши­те­лей Иов. Не­ви­нов­ность его слиш­ком вы­стра­да­на, чтоб ему со­мне­вать­ся в ней. Ос­та­ет­ся во­про­шать Гос­по­да.

Что та­кое че­ло­век, что Ты столь­ко це­нишь его? и об­ра­ща­ешь на не­го вни­ма­ние Твое, по­се­ща­ешь его ка­ж­дое ут­ро, ка­ж­дое мгно­ве­ние ис­пы­ты­ва­ешь его? До­ко­ле же Ты не ос­та­вишь, до­ко­ле не отой­дешь от ме­ня, до­ко­ле не дашь мне про­гло­тить слю­ну мою? Ес­ли я со­гре­шил, то что я сде­лаю Те­бе, страж че­ло­ве­ков! За­чем Ты по­ста­вил ме­ня про­тив­ни­ком Се­бе, так что я стал са­мо­му се­бе в тя­гость? И за­чем бы не про­стить мне гре­ха и не снять с ме­ня без­за­ко­ния мое­го? ибо, вот, я ля­гу во пра­хе; зав­тра по­ищешь ме­ня, и ме­ня нет (7.17-21).

Край­ним от­чая­ни­ем — но вме­сте и ка­кой-то не­здеш­ней чис­то­той ды­ха­ния ве­ет от этих слов. По­ра­жа­ет ин­тим­ность об­ра­ще­ния к Гос­по­ду. Она да­же страш­на в сло­вах о том, как Гос­подь по­се­ща­ет Ио­ва «ка­ж­дое ут­ро». От­ры­вок этот и зна­ме­нит, и за­га­до­чен. Так, ком­мен­та­тор ка­то­ли­че­ско­го из­да­ния Биб­лии на рус­ском язы­ке (Брюс­сель, 1977; см. с. 1910) ви­дит тут толь­ко иро­ни­че­ское пе­ре­ос­мыс­ле­ние хва­лы че­ло­ве­ку в 5 сти­хе 8 псал­ма. Па­рал­лель и пе­ре­ос­мыс­ле­ние, прав­да, на­ли­цо. Но не­сет за них от­вет­ст­вен­ность не Иов, а лишь ав­тор кни­ги о нем. Не со­об­щил же ав­тор Ио­ву, ко­то­рый не был ев­ре­ем и жил, пред­по­ла­га­ет­ся, за­дол­го до эпо­хи Цар­ст­ва,— зна­ние псал­мов, при­пи­сы­вае­мых Да­ви­ду. Пе­ре­ос­мыс­ле­ние — ав­тор­ское; при­чем тут точ­ней бы­ло бы го­во­рить не о на­смеш­ли­вой иро­нии, но о гор­чай­шем сар­каз­ме. С точ­ки же зре­ния Ио­ва вло­жен­ные в его ус­та сло­ва мо­гут во­об­ще иметь лишь од­но — бу­к­валь­ное зна­че­ние. Так и дос­ти­га­ет­ся ни с чем не срав­ни­мое впе­чат­ле­ние от это­го от­рыв­ка. Ка­ки­ми бы смы­сло­вы­ми от­тен­ка­ми не де­лил­ся с чи­та­те­лем ав­тор, тем обо­га­щая свою прит­чу,— сам Иов ни­че­го не па­ро­ди­ру­ет: он во­пит, и во­пли его пря­мо об­ра­ще­ны к Гос­по­ду.

В «ужа­сах Божь­их» Иов ощу­ща­ет не от­сту­п­ле­ние Гос­по­да от се­бя — но, на­про­тив, по­вы­шен­ное к се­бе вни­ма­ние. Вновь это долж­но по­ра­зить со­вре­мен­но­го чи­та­те­ля. Муд­ре­цы Бо­жьи спра­вед­ли­вость ус­мат­ри­ва­ли в рав­но­ду­шии — да­же сле­по­те к ми­ру и че­ло­ве­ку. Иов же и не­спра­вед­ли­вость, ка­кая с ним стряс­лась, пе­ре­жи­ва­ет как пе­чать Гос­под­не­го вме­ша­тель­ст­ва. Обо­ст­рен­ное чув­ст­во при­сут­ст­вия Гос­по­да где-то здесь, по­бли­зо­сти,— ключ ко все­му по­ве­де­нию Ио­ва.

Вот еще что от­кры­ва­ет­ся в «тяж­бе» Ио­ва с Гос­по­дом. «Ес­ли я со­гре­шил, то что я сде­лаю Те­бе»; «за­чем бы не про­стить мне гре­ха».— Сло­ва эти рис­ку­ют по­ка­зать­ся на­ив­ны­ми, да­же лег­ко­мыс­лен­ны­ми. И муд­ре­цы, и Иов убе­ж­де­ны в не­со­из­ме­ри­мо­сти Гос­под­не­го су­да с че­ло­ве­че­ским. Но Бог муд­ре­цов рав­но­ду­шен, и не­со­из­ме­ри­мость эта ска­зы­ва­ет­ся лишь в аб­со­лют­ной не­из­беж­но­сти, не­умо­ляе­мо­сти воз­мез­дия. По ве­ре же Ио­ва, сверх­че­ло­ве­че­ская при­ро­да Божь­е­го су­да — в Его без­мер­ном ве­ли­ко­ду­шии.

Пра­вед­ник, по мыс­ли муд­ре­цов, не мо­жет дос­тав­лять поль­зу Бо­гу. Греш­ник, по ве­ре Ио­ва, не мо­жет на­нес­ти Ему ущерб. Ло­ги­че­ски — про­ти­во­ре­чия ме­ж­ду дву­мя су­ж­де­ния­ми как буд­то нет. Но в ду­хов­ном смыс­ле — про­пасть не­про­хо­ди­мая.

Пре­дел че­ло­ве­че­ско­го су­да — спра­вед­ли­вость. А тут от­кры­ва­ет­ся воз­мож­ность Гос­под­не­го ми­ло­сер­дия, где оно че­ло­ве­ку и не сни­лось.

Тол­куя весь от­ры­вок как иро­ни­че­ский, упо­мя­ну­тый вы­ше ком­мен­та­тор лишь и мо­жет оце­нить этот по­во­рот мыс­ли как «не­ожи­дан­ный». И прав­да: с че­го Иов во­об­ще упо­ми­на­ет о сво­ей ви­не, ко­гда все его ре­чи — стра­ст­ное ут­вер­жде­ние соб­ст­вен­ной не­ви­нов­но­сти? Од­на­ко все де­ло — в той го­ло­во­кру­жи­тель­ной ин­тим­но­сти, в той пря­мо­те, с ка­кой об­ра­ща­ет­ся к Гос­по­ду Иов. Та­ко­во со­стоя­ние его ду­ши, что, будь да­же он ви­но­вен, он об­ра­тил­ся бы к Гос­по­ду — «че­рез го­ло­ву» уте­ши­те­лей, за ко­то­ры­ми он не при­знал бы пра­ва на суд. Это от их су­да, как от эл­лин­ских Эри­ний, на­до пря­тать­ся, на­до бе­жать — не­ку­да бе­жать, не­где спря­тать­ся. Иов же пря­тать­ся бы не стал — он сам от­ча­ян­но за­вет Гос­по­да на суд.

Бог муд­ре­цов мо­жет лишь осу­ще­ст­в­лять за­кон, на­стичь без­за­кон­но­го каз­нью. Иов же не то что ви­дит даль­ше — он от­кры­ва­ет но­вое из­ме­ре­ние. Бог вла­стен над са­мим за­ко­ном: Ему воз­мож­но снять грех с без­за­кон­но­го. Та­кое все­мо­гу­ще­ст­во со­об­ща­ет не­из­ве­дан­ную глу­би­ну че­ло­ве­че­ской на­де­ж­де. Во­пли Ио­ва срод­ни но­во­за­вет­но­му осоз­на­нию мо­лит­вен­ной си­лы.

Не в при­мер муд­ре­цам, Иов че­ст­но при­зна­ет мир ни­же спра­вед­ли­во­сти; но Гос­подь вы­ше спра­вед­ли­во­сти — ве­рит он. Ио­ву не из­вес­тен за­мы­сел Бо­га о нем: он ведь не чи­тал пер­вых глав кни­ги Ио­ва. Но и дру­зья Ио­ва тех глав не чи­та­ли. При рав­ной не­ос­ве­дом­лен­но­сти — Иов не­срав­нен­но бо­лее про­зор­лив. Ве­ра его — впро­чем, как и муд­рость уте­ши­те­лей,— ко­ре­нит­ся не в от­вле­чен­ных пред­по­сыл­ках, но в скла­де его лич­но­сти, в за­про­сах ду­ши. Как ни бьет жизнь Ио­ва, он на­столь­ко же по­лон жиз­ни, на­сколь­ко бес­силь­ны пе­ред ней муд­ре­цы. На­сколь­ко они чер­ст­вы и замк­ну­ты — на­столь­ко чу­ток и от­зыв­чив Иов. Он до кон­ца чес­тен и, со сво­ей точ­ки зре­ния, прав. Точ­ку зре­ния на­до по­ни­мать бу­к­валь­но: со сво­ей му­сор­ной ку­чи Иов ви­дит то, что ви­дит. Бе­ды ми­ра, буд­то в ма­лой ка­п­ле, от­ра­жа­ют­ся в его лич­ной бе­де. Не­ле­пой и лжи­вой ему пред­ста­ет ми­фи­че­ская спра­вед­ли­вость на­град и кар. И в от­вет на от­даю­щее хан­же­ст­вом умо­зре­ние муд­ре­цов — раз­да­ют­ся дерз­кие во­про­ша­ния Ио­ва. Зву­чит то, что в эпо­ху плос­ко­го де­ка­дент­ско­го мыш­ле­ния по­лу­чит имя «про­кля­тых во­про­сов».

Не­ви­нен я; не хо­чу знать ду­ши мо­ей, пре­зи­раю жизнь мою. Все од­но; по­это­му я ска­зал, что Он гу­бит и не­по­роч­но­го, и ви­нов­но­го. Ес­ли это­го по­ра­жа­ет Он би­чом вдруг, то пыт­ке не­вин­ных по­смеи­ва­ет­ся. Зем­ля от­да­на в ру­ки не­чес­ти­вых; ли­цо су­дей ее Он за­кры­ва­ет. Ес­ли не Он, то кто же? (9.21-24).

Иов не осу­ж­да­ет, но во­про­ша­ет. Он тут не за­да­ет­ся во­про­са­ми «по­че­му» и «для че­го» — тре­бу­ет толь­ко прав­ди­вой кар­ти­ны ми­ра. По­эзия бес­по­щад­ной судь­бы раз­би­ва­ет­ся о по­эзию бла­го­род­но­го не­до­уме­ния. Иов от­ка­зы­ва­ет­ся ис­хо­дить из то­го, что «долж­но быть» — и ссы­ла­ет­ся с за­во­ра­жи­ваю­щей про­сто­той на рас­ска­зы оче­вид­цев.

Раз­ве вы не спра­ши­ва­ли у пу­те­ше­ст­вен­ни­ков и не­зна­ко­мы с их на­блю­де­ния­ми, что в день по­ги­бе­ли по­ща­жен бы­ва­ет зло­дей, в день гне­ва от­во­дит­ся в сто­ро­ну? Кто пре­дос­та­вит ему пред ли­цо путь его, и кто воз­даст ему за то, что он де­лал? Его про­во­жа­ют ко гро­бам и на мо­ги­ле его ста­вят стра­жу. Слад­ки для не­го глы­бы до­ли­ны, и за ним идет тол­па лю­дей, а иду­щим пе­ред ним нет чис­ла. Как же вы хо­ти­те уте­шать ме­ня пус­тым? В ва­ших от­ве­тах ос­та­ет­ся од­на ложь (21.29-34).

Об­раз без­на­ка­зан­но­го зла раз­рас­та­ет­ся, по­дав­ляя ли­це­мер­ную кар­ти­ну спра­вед­ли­во­го ми­ро­по­ряд­ка.

В го­ро­де лю­ди сто­нут, и ду­ша уби­вае­мых во­пит, и Бог не вос­кре­ша­ет то­го. (...) С рас­све­том вста­ет убий­ца, умер­щв­ля­ет бед­но­го и ни­ще­го, а но­чью бы­ва­ет во­ром. (...) В тем­но­те под­ка­пы­ва­ют­ся под до­мы, ко­то­рые днем они за­ме­ти­ли для се­бя; не зна­ют све­та. Ибо для них ут­ро — смерт­ная тень, так как они зна­ко­мы с ужа­са­ми смерт­ной те­ни. (...) А Он да­ет ему все для безо­пас­но­сти, (...) и очи Его ви­дят пу­ти их. (...) Ес­ли это не так,— кто об­ли­чит ме­ня во лжи и в ни­что об­ра­тит речь мою? (24.12-25).