Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения
Шрифт:
Вот на что указывает Господь: на Творение. Вот единственно чемсогласен Он оправдывать испытание Иова. Да и оправдание ли это, когда судьбы Иова Господь как будто вовсе не касается в Своей речи?
Давал ли ты когда в жизни своей приказание утру и указывал ли заре место ее? (38.12)
Кроме Самого Творца — кто посмел бы этой мерой мерить разрушенную жизнь Иова? Кто еще — и где почерпнул бы эти «доводы»? Бессильному «духу разумения» станет не по себе от таких выражений: «приказывать утру», «указывать заре место»...
Воспоминание о Творении — таинственный предмет, равного которому трудно сыскать во всем Ветхом Завете.
Как Господь любит сотворенный Им мир! С упором на
...при трубном звуке он издает голос: гу! гу! и издалека чует битву, громкие слова вождей и крик (39.25),-
...ни ястреба, ни орла (26-30).— Весь мир, утренний мир человечества, мир Двуречья и Средиземноморья — предстает тут. И вся поэзия книги, разнородная и разнообразная, собирается здесь воедино, благодарно черпая из первоисточника. В лучевой сети этого рассвета пропадает, растворяется все, кроме правоты Творца.
Красота и мощь — вот чем судит Господь между Иовом и Собой, когда обращается к Творению. Правом Творца руководствуется этот суд.
Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он? (40.3-4)
В этой тяжбе Господь если и оправдыватся — то лишь отсылая «истца» к Творению. Взгляд, который навязывается властно книгой Иова, который навязывается этой речью из бури — сродни взгляду художника, одергивающего профана-критика: «Попробуй сам!». В обоих случаях источник права — один. Если это и теодицея, то исключительно творческая. В том же смысле вся книга Иова есть творческое доказательство бытия Бога.
И вот такой приступ к делу, такой поворот, такая теодицея кого-то не устраивает. Если уж согласился Господь тягаться с Иовом — так добро бы тяжба шла в русле почтенных умопостигаемых категорий! Нет, однако: спор идет о столь нефилософских вещах, как «мышца» или способность «возгреметь голосом». Это кажется философски бедным, абстрактным; чересчур поверхностные, наивные категории — красота и мощь! А потому стройная череда образов Господней речи рассыпается перед умственным взором рационалиста, предстает нагромождением «антропоморфизмов», устаревшим сводом «знаний эпохи».
Все это в духе софистического вопроса Гегеля: «кто мыслит абстрактно?». Конкретность понятия, богатство его определяется способностью к логическому развитию. Из образов же Господней речи не развить никакой логической идеи. Они, однако, именно образы (а не понятия); тут нужно переключиться в другую систему координат. С точки зрения понятия — все равно, издает ли при звуке трубы конь голос «гу! гу!» или нет; это, в лучшем случае «способность одомашненного животного избирательно реагировать на внешние раздражители» ...да и то для серьезной философской теодицеи чересчур несущественно. С точки же зрения образа как раз существенно, какой именноголос подает конь, когда «издалека чует битву». Конкретность образа определяется как раз единственностью, неповторимостью жизни, кристаллизованной в образе, точностью восприятия, силой выражения. Никаких обобщений, никаких идей — не вынести из боевого коня: их и не стоит выводить. Если выводить идею — то и получится, правда, «антропоморфизм». Однако речь из бури ценна не понятийным, не идейным — но своим собственным, образнымбогатством.
Сама эпическая избыточность речи вовсе не наивна. Перечислительные интонации проистекают не из намерения поспешно
поделиться «знаниями эпохи» в наибольшем объеме. Двух-трех примеров довольно для обобщения — но тут не ставится цель: обобщить. Тут дало себе волю любование Творца Творением. Человек призывается благодарно разделить это чувство, как разделяли его, ликуя, утренние звезды. Подробности — не лишни, напротив: они драгоценны, каждая из них — новая грань, которой поворачивается сотворенный мир к своему творцу.Теодицеи начинаются с вопроса: для чего благому Богу необходимо зло? Вопрос этот уже есть оправдание зла, которым и подменяет диалектическая хитрость оправдание Бога. В Библии нет таких вопросов (тем более — надуманных ответов на них, будто зло необходимо для осуществления свободы и проч.). Книга Бытия рассказывает, откуда зло пришло в мир. И книга Иова утверждает невозможность для человека примириться со злом. Иов отчаянно ищет, как со злом покончить, а не как оправдать его. Речь же Самого Творца, передвигая судьбу Иова в горизонты вселенной, указывает на творческий источник, из которого черпаются силы, призванные не оставить места злу в мире.
Каких только доказательств бытия Бога не создали богословы и философы! Однако творчество и — одной с ним природы — красота и мощь — как-то все не попадают во главу угла. В книге Иова не замечают теодицеи, потому что Господь не оправдывает Себя с помощью последовательных доводов. В книге Иова не видят доказательства бытия Божия, потому что это не доказательство в строгом смысле слова, но — демонстрация силы, созидающей безмерно прекрасный и разнообразный мир. Господь не оправдывается, но подвигает человека причаститься красоте и мощи Творения.
По инерции мысли можно здесь искать «космологическое» или «теологическое» доказательства: они ведь по видимости тоже обращены к мирозданию, к его причинно-следственным закономерностям или к его цели. Однако причина, следствие, цель на деле привносятся в мир человеческим мышлением; а сказанного о книге Иова достаточно, чтобы в ней не искать тождество мышления и бытия — в речах мудрецов налицо даже позорное бессилие мышления перед бытием. В отличие от космологического или теологического доказательства речь идет не о порядке и не о целесообразности мироздания, но о самом мироздании, о его красоте и мощи, творческая природа которых указывает на их личный, «заинтересованный» источник: на Творца. Порядок же и целесообразность тут как раз уязвимы, нарушимы, обратимы: хотя бы ради человека, о котором совершается в книге Иова великий спор.
Мимо таких доказательств, однако, упрямо их обтекая, если не вставая прямо во враждебную к ним позицию,— двигалась мировая рационалистическая мысль. И вновь невольно приходят на ум «нефилософские» соображения: почему... нет, гораздо точнее: кто обходил или отвергал такие доказательства? Да все того же склада люди: кто в бессильной ярости навязывает нелюбимому миру надуманный порядок, задним числом обосновывает целесообразность мира, не ощущая в душе ни причин его, ни цели. Кто втайне ничего, кроме мерзости, разглядеть в этом мире не способен. Кто лишен дара любви, для кого творческие возможности закрыты — а если бы вдруг открылось их существование, то не вызвало бы ничего, кроме недоуменной обиды, чувства обойденности. Для кого красота и мощь мира — пустые слова, в лучшем случае — декорация отвлеченных понятий... Есть такие люди — или есть такие состояния души,— когда и речь Господа из бури не убеждает, когда и ликование утренних звезд заставляет лишь пожимать плечами. В таком случае — все это, правда, никакое не доказательство. С такими людьми — или с людьми в таком состоянии — спорить не о чем, как не о чем было спорить Гильгамешу с хозяйкой богов, как невмоготу спорить Иову с мудрецами.