Александри В. Стихотворения. Эминеску М. Стихотворения. Кошбук Д. Стихотворения. Караджале И.-Л. Потерянное письмо. Рассказы. Славич И. Счастливая мельница

1879

О МАМА! Перевод Эм. Александровой

О мама! Из печальной обители своей Зовешь меня дыханием и трепетом ветвей. На темную могилу, где приютилась ты, Акации роняют увядшие цветы. В их шелесте твой голос мне слышится опять… Так шелестеть им вечно, тебе же — вечно спать. Любимая, когда покину я этот свет, Над прахом безответным не надо плакать, нет! У моего надгробья лозинку посади, — Ее кропить слезами под вечер приходи. И скоро надо мною начнет листва шептать… Жизнь будет вечно юной, я буду вечно спать. Но коль судьба уйти нам в один и тот же час, В одном гробу, родная, пускай схоронят нас; Пускай нас закопают на берегу речном, Где волны грустно плещут в безмолвии ночном; Так будем близко, близко, блаженно мы лежать… Пусть волны вечно плачут, мы будем вечно спать.

1880

КАКАЯ СКОРБНАЯ ДУША… Перевод Эм. Александровой

Какая скорбная душа Досталась мне в наследство! И сколько накопилось в ней Обид и тягот с детства! Больная, глупая душа, — Обманута без счета, Она все верует, все ждет, Надеется на что-то. Ужель не в тягость ей влачить Несметных бед проклятье? О волны вечной темноты, Раскройте мне объятья!

1880

СНОВА МАЧТЫ ПОКИДАЮТ… Перевод Ю. Кожевникова

Снова мачты покидают Берега беспечные. Сколько их переломают Ветры, волны вечные! Птиц зима на юг торопит, Гонит над раздольями. Сколько в море их утопят Волны, ветры вольные! Счастье легкое забуду, Чувства быстротечные: Подгоняют в спину всюду Ветры, волны вечные. Будут только непонятны Мысли своевольные… Вечно шепчутся невнятно Волны, ветры вольные.

1880

ПОСЛАНИЕ ПЕРВОЕ Перевод С. Шервинского

Лишь сомкну устало веки, лишь свечу свою задую, Движет медленное время только стрелку часовую. Лишь отдернешь занавеску потемневшего окна, — Сладострастное сиянье заструит в него луна. В этот миг ночная память вызывает к жизни вечность Человеческих страданий, мук вседневных бесконечность… Ты скользишь, царица ночи, вдоль по своду мирозданья, Бытие даруя мысли, облегчая нам страданья. Под твоим невинным светом сколько искрится песков, Сколько рощи укрывают звонкоструйных ручейков! Сколько волн ты подчинила власти девственной своей, Проплывая над текучим одиночеством морей! Ты любуешься цветущей побережий красотою, И дворцов, и гордых замков, очарованных тобою. В сотни скромных обиталищ ты глядишь через окно, Где полночное раздумье лбом бессонным склонено. Там мечтает император мир смутить на целый век, Там едва об утре думать бедный смеет человек. Пусть назначены судьбою им различные ступени, Но равно над всеми властны луч луны и смерти гений. И страстей одних и тех же поневоле каждый раб, Будь он гений иль бездарность, будь он силен или слаб. Этот в зеркало глядится, и завит и разодет, Этот гонится за правдой, освещая бездны лет. Шелуху иной сбирает со страниц, давно истлевших. Ряд имен в тетрадь заносит, от забвенья уцелевших. Этот делит мир в конторе, исчисляя, сколько злата В черных трюмах носит море, ждет ли прибыль иль утрата. Вон сидит ученый старец — продрался в локтях халат, — Пишет формулы, сверяет и труду ночному рад. Но спасти его от стужи впору ль старому халату? В воротник он шею прячет, в уши вкладывает вату. Так старик и существует, жалкий, худенький, согбенный, Но в одном его мизинце — бесконечность всей вселенной. У него в мозгу разгадка прошлых и грядущих лет. Вечность темная, ночная у него найдет ответ. Как державший небо Атлас в мифотворческом былом, Держит он весь мир и вечность, подпирая их числом. Между тем как трепет лунный заливает груду книг, Строй веков, по воле мысли, заключен в единый миг. Он — в преддверье мирозданья… Ни существ, ни существа, Неоформленная сущность и безвольна и мертва… Мирозданье было скрыто, но без тайны сокровенной… Мир дремал, собой проникнут мыслью непроникновенной. Что же было? Пропасть? Бездна? Иль пучина мрачных вод? Даже разум не рождался, — кто ж воспримет и поймет? Простиралось море мрака беспросветно и глубоко, Чтоб увидеть мир явлений, не существовало ока. Пребывал без очертаний этот мир несотворенный, Властвовал покой извечный, сам с собою примиренный. Миг — и двигается точка… Свет. Во сне предмировом Хаос в мать он превращает, сам становится отцом. Свет в предмировом пространстве, хрупче капли влаги пенной, Воцарился полновластно над родившейся вселенной. И от света тьма ночная с той поры отделена, Восходить над миром стали звезды, солнце и луна. И досель миры приходят, затерявшиеся в сферах, К нам из хаоса глухого, из его юдолей серых. Их рождает бесконечность — и роятся светлой новью, Приобщаемые к жизни бесконечною любовью. В безграничном этом мире, мира маленького дети, Муравейники мы строим на ничтожнейшей планете. Все — король, солдат, ученый, — всем убогим нашим скопой Мы себя считаем чудом, а видны — под микроскопом! Мы — что мухи-однодневки, мир наш меряется футом, Так и кружимся без цели, жалкий счет ведя минутам, Позабыв, что на мгновенье мир наш к вечности подвешен, Что за нами и пред нами он ничтожен и кромешен, Так пылинки пляшут в царстве одинокого луча И с лучом исчезнут вместе, рой лазурный помрача. Так же в вечности бездонной, в нескончаемой ночи Мы живем, пока сияют мимолетные лучи… Гаснет луч — и все исчезло, тень вбирает темнота. Мир химеры… О нирване затаенная мечта… В наши времена мыслитель смелых дум не остановит, Мысль за тысячу столетий неизведанное ловит… Вечер мира… Наше солнце стало скорбно и багряно И скрывается за тучей, как зияющая рана. В мятеже своем несется за планетою планета, Леденея, сбросив узы солнца ветхого и света. Время в вечность протянуло коченеющее тело, Нет событий, если бездна мировая опустела. Крыша мира почернела и уныла, как погост, Словно листья при ненастье, облетают сонмы звезд, Рухнул мир, не стало жизни, хаос вновь молчит ночной, Вновь с собою примеренный воцаряется покой. ………………………………………………………… От толпы непросвещенной, от глухих ее основ, До ступени высочайшей, до увенчанных голов, Всех загадки бренной жизни занимают ежечасно, — Неизвестно, чья на свете доля более несчастна… Все — во всех, но между всеми он — один, она — одна. Тот взнесен, кому желанна и доступна вышина. А удел других, смиренных, жить в неведомой тени, — Незамеченною пеной потеряются они. Что судьбе слепой их думы, их заветные стремленья? Волны мчит она по жизни, словно ветра дуновенье. Литераторам на зависть он повсюду на примете. Но ученому седому что дадут восторги эти? Вы ответите — бессмертье? Правда, слита целиком Жизнь его с одной идеей, словно дерево с плющом. «Как умру, — ученый мыслит, — будут именем моим Поколения гордиться, понесут его другим. В чьем-нибудь мозгу, я знаю, свой заслуженный приют Мной написанные книги вместе с именем найдут». Жалкий! Разве ты запомнил — память слишком не богата! — Все, что слышал, или видел, или высказал когда-то? О, как мало! Клок бумаги иль обломок изваянья, Тень неявственная мысли — вот твои воспоминанья! Если ты не мог запомнить даже собственный свой путь, — Изучать его в грядущем разве станет кто-нибудь? Может быть, через столетье лишь педант зеленоглазый, Книжный хлам перебирая, увлечен изящной фразой, Твой язык применит тонкий для своих дурных стихов, Пыль твоей забытой книги важно сдует он с очков И тебя таким петитом, что читался б только с лупой, Упомянет в примечанье под своей страницей глупой. Целый мир построй, мечтатель, а потом его свали, — Все засыплется лопатой в яму сброшенной земли. Длань, хватающая скипетр, мысль, парящая в веках, Умещаются отлично в четырех простых досках. И в кортеже погребальном, как ирония прекрасном, Люди следуют за гробом с выраженьем безучастным. А ничтожество пустое над могилой скажет речь, Не тебя стремясь прославить, а себя в багрец облечь. Вот и все, на что ты вправе уповать… Но подожди: Может статься, справедливость ожидает впереди? Кто догнать тебя не в силах, тот не судит беспристрастно… Биографию расхвалят, из которой будет ясно, Что велик ты вовсе не был, что талантом не богат, А точь-в-точь как остальные… Этой мысли каждый рад! Вскоре, ноздри раздувая, что смешно и глуповато, На ученых заседаньях, где легко топить собрата, О тебе, вперед условясь, к месту пользуясь прикрасой, Говорить начнут… но только с иронической гримасой. Попадешь в чужие руки. Кто понять тебя не сможет, Разгромит твои творенья и запрет на них наложит. И в твоей суровой жизни он разыщет, вероятно, Неприглядные поступки, непростительные пятна. Это с ним тебя равняет, — не деянья, не стихи, Засиявшие для мира, а ничтожные грехи, Утомленье, слабость духа или ропот откровенный — Все, что знает от рожденья человек обыкновенный. Сколько в жизни ты ни думай, сколько книг ни напиши, — Привлекут людей лишь беды исстрадавшейся души. ……………………………………………………………….. Между стен, среди деревьев, осыпающих цветы, Льется лунное сиянье величавой красоты! И встают воспоминанья, воскресают в тишине, Боль притуплена, и смутны ощущенья, как во сне. Тайный мир наш раскрывая, льются лунные лучи, И теней взлетают сонмы, лишь погас огонь свечи… Под твоим невинным светом сколько искрится песков, Сколько роща укрывает звонкоструйных ручейков! Сколько волн ты подчинила власти девственной своей, Проплывая над текучим одиночеством морей! Но судьба вселенной правит, мы рабы ее велений, И равно над всеми властны лунный луч и смерти гений!

1881

ПОСЛАНИЕ ВТОРОЕ Перевод Л. Мартынова

Ты спросил: а что ж засохли на пере моем чернила, Почему от дел текущих оторваться я не в силах, Почему в бумажной куче спят, хирея и старея Резвый дактиль, ямб могучий и певучие хореи? Если б знал ты жизнь, с которой мне приходится сражаться, Ты бы понял, что рискует и совсем перо сломаться. В самом деле, что ж стремиться, волноваться и бороться, Новых форм искать в надежде, что вот в них-то и вольется Наш язык богатый, древний… А потом, оставив это, Как товар, сбывать на рынок театральные куплеты. Лишь для этих сочинений в наши дни пути открыты, И, по требованью света, сочиняешь пустяки ты! Ты как будто возражаешь, что твореньями моими, — Пусть хотя б и в этом духе, — я могу составить имя, Если, скажем, нашим дамам посвящать стишки начну я, Привлеку мужей вниманье, высший свет я очарую И известность мировую получу… а отвращенье Утолю я в тайных мыслях, получая утешенье В том, что лучшие-то чувства все равно при мне остались! Друг мой! По дорожке этой многие ходить пытались! Ведь воспитано столетьем поколенье странных бардов, Удивительно способных походить на куммулярдов [47] . И они приобретают меценатов благосклонных, В кабаках стихи читают, пресмыкаются в салонах, Но поскольку даже так вот трудно жить на белом свете, То ловчатся за подолы уцепиться барды эти, Славословя важных барынь, чьи мужья, по крайней мере, Могут выскочить в министры и открыть пути к карьере! Друг мой, ради этой славы не хочу писать я ныне, — Небольшая это слава — проповедовать в пустыне. В наши дни, когда мы стали лишь страстей своих рабами, Слава есть фантом, несомый превеликими глупцами На алтарь божка — уродца с гномика величиною; Исполином он зовется, а ведь он не что иное Здесь, в ничтожном нашем свете, как пузырь ничтожной пены! Может быть, настроить лиру и запеть мне вдохновенно Про любовь? Но не прельщен я золотою цепью тою, Что любовников сковала, и по-братски меж собою Делят двое или трое эту цепь! О нет! Довольно Мне играть на этой струнке, примыкая добровольно К хору старца Менелая в оперетте невеселой! Женщина, подобно жизни, нынче кажется мне школой, В коей учишься лишь горю, униженью и обману… В академию Венеры поступают неустанно Лишь безусые мальчишки, все моложе с каждым годом… Школа страсти! Время рухнуть обветшалым этим сводам! Помнишь, друг мой, нашу юность? Мы учились, мы мечтали, Слушая ученых старцев, что наряд времен латали, Трупики мгновений древних все искали меж томами И премудрости старинной любовались черепками. Изучивши все на свете, лепетали horum-horum, Nervum rerum gerendarum [48] .И латынью гонорары Зарабатывали честно. Вместе с тем и — уваженье. Управляли рычагами нашего воображенья, Чтоб укачивать, как в люльке, богомольно, чинно, сонно То всю землю, то отдельно каждый трупик фараона… Вспоминаю астронома… Стражник темного покоя, Отвечая на вопросы: «Бесконечность — что такое?» — Он совал нам в руки космос… Если было нам неясно, То планетные системы он вытаскивал бесстрастно Из хаоса, как из шкафа, и нанизывал на нити, Словно бусы ожерелья, бесконечные открытья. И вселенная казалась ветхой мельницей ручною, В голове у нас хрустящей. И, ликуя, мы с тобою Восклицанье Галилея повторяли: «А ведь все же Вертится она, планета!» Так и жили, знанья множа. Оглушенные латынью, схоластическою пылью И космическим туманом, грезы путали мы с былью И профессора-беднягу принимали в нашей школе За одну из древних мумий, полусглоданную молью. Слушая его, Рамзеса, видя своды в паутине И осевшие колонны, об очах мечтали синих, На полях унылых лекций нежные писали строки, Посвященные Клотильде некоей розовощекой. И в сознании мешались день грядущий, день вчерашний, И какое-нибудь Солнце, и Рамзес, и скот домашний. И в тиши скрипели перья… В том своя имелась прелесть… Грезилось льняное поле и пшеницы вольный шелест, Голова склонялась к парте, взор наш с вечностью сливался… И звонок тут раздавался. Знали мы — Рамзес скончался! Друг! В то время наши грезы были явью величайшей, И, напротив, явь казалась невозможностью дичайшей! Лишь теперь мы убедились, как бесплоден и опасен Этот путь! Лишь чистый сердцем по нему идти согласен. Ведь мечты грозят бедою всем, кто в буднях этих живы! Ведь, попав во власть иллюзий, вы погибли и смешны вы! И поэтому не стоит, дорогой мой, дознаваться, Почему от дел текущих не хочу я оторваться, Почему в бумажной куче спят, хирея и старея Резвый дактиль, ямб могучий и певучие хореи. Опасаюсь — если буду продолжать грешить стихами, Каждый современный евнух удостоит похвалами. Мне смешно их порицанье, но, без всякого сомненья, Похвалу их заслуживши, я умру от отвращенья!

47

Куммулярд— лицо, совмещающее несколько должностей (франц.).

48

Набор латинских слов.

1881

ПОСЛАНИЕ ТРЕТЬЕ [49] Перевод И. Миримского

Положив кулак под щеку, на земле сухой и дикой Спал султан, любимец бога, кочевых племен владыка. И во сне он вдруг увидел, как с небес луна скатилась И у ног его мгновенно в чудо-деву обратилась. А за ней в безбрежной сини, ослепительно блистая, Полоса лучей тянулась, как дорожка золотая. И, роняя капли света, словно брызги дождевые, От восхода до заката встали радуги ночные. И в немом просторе неба, где-то в звездном хороводе, Раздавался еле слышный звон пленительных мелодий. Очарован юной девой, лес качался еле-еле, Воды тихо улыбались, ветры в поле присмирели. Вот она садится рядом, протянув султану руки, И в ее покорном взоре отраженье тайной муки. — О, приди в мои объятья, мне от века нареченный! Утоли своей любовью скорбь души моей смущенной. В сокровенной книге неба предначертано судьбою: Будешь ты моим владыкой, я — твоею госпожою. — Он встает навстречу деве, но… растаяло виденье, Вот он видит, изумленный, новый сон: в одно мгновенье Дуб огромный вырастает из груди его могучей, Он растет все выше, шире, небосклон затмив, как туча, Крылья веток расправляя, словно сказочная птица, И на лик земли утихшей тень гигантская ложится. И султан глядит и видит: мир от края и до края — Воды Тигра и Евфрата, воды синего Дуная, Цепи Атласа седого и в песках гробницы Нила — Все своей рукою черной тень державная закрыла. Корабли в открытом море и хлеба на тучных нивах, Многоводных рек изгибы, шпили башен горделивых, Гавани, поля, селенья с их движеньем неуемным — Все его открылось взору, будто на ковре огромном. Видит страны и народы, что, свою оплакав славу, Собрались под черной тенью в небывалую державу. Чу! Гудит победно ветер, и трубят призывно трубы И волнами ударяют по зеленой кроне дуба. Клич «Аллах! Аллах!» несется, стяги мечутся, как тени, И взлетают к небу вопли нескончаемых сражений. Дуб встревоженный трепещет и шатром необозримым Ветви темные склоняет до земли над новым Римом. И султан проснулся, вздрогнув… Вот плывет луна большая Над равниной Эскишерской, замок шейха озаряя, Из окошка на султана смотрит девушка с улыбкой. Очи девушки — озера, стан ее — орешник гибкий. Малкатун зовут красотку, дочь седого Эдебали, И подобных ей красавиц люди в мире не видали. И султан смотрел и думал, и в раздумии глубоком Понял он, что сновиденье послано ему пророком, Что империя большая от любви его родится И аллах единый знает, где пройдет ее граница. Сон сбывался: год за годом, словно огненная лава, Превращая страны в пепел, крепла, ширилась держава. Обновлялись поколенья, и султан сменял султана, Но под знаменем зеленым кровь струилась непрестанно. Наконец сквозь тьму ночную засияли синим светом Волны древнего Дуная перед пылким Баязетом. Подан знак: и взвыли трубы, борт о борт сомкнулись судна, И покрылся сонный берег ратью шумной, многолюдной, Сколько тут сынов аллаха — янычар и спагов было! Вся долина у Ровине почернела, приуныла. Но костры уже пылают, и шатры давно готовы. Далеко, у края неба, притаился лес дубовый… Вот идет с зеленой ветвью от румын посланец мира. На него с презреньем смотрит покоритель полумира. — Говори, чего ты просишь? — он лениво вопрошает. — О великий император, мира наш народ желает! И желает Мирча Старый видеть нынче вашу милость. — Баязет махнул рукою — стража тихо расступилась, И подходит старец, скромен и в одежде и по речи. — Мирча? — Да. — Пришел с поклоном? Я люблю такие встречи. А не то венец твой княжий на венец сменю терновый. — Ты мой гость, пока мы в мире, — вымолвил старик сурово. — Что ж касается поклона — не взыщи, царей владыка; Поклониться — покориться! Покоряться ж не привык я. Все равно, с войной иль с миром ты пришел на нашу землю, — Все, что суждено мне роком, я безропотно приемлю! — Как! Не хочешь ли ты, старец, чтобы грозный Алиотман О простой сучок споткнулся на пути бесповоротном! Знаешь ты, какая сила мне дорогу преграждала? Весь могущественный Запад, короли и феодалы, Цвет воинствующей знати — полководцы и бароны, — Всех их поднял вихрь крылатый, полумесяцем взметенный. Орды рыцарей мальтийских в латах лучшего чекана И в тройной тиаре папа, бог земной из Ватикана. Он собрал все грозы мира против той грозы, с которой, Всех к ногам своим склоняя, я прошел моря и горы. Словно тучи грозовые, потрясая мира своды, Из пустынь, лесов дремучих под крестом текли народы; Сея черный ужас смерти, угрожая мне войною, Щит к щиту и сабля к сабле шли они сплошной стеною. Столько лагерей военных под Никополем [50] скопилось, Что, казалось, ад разверзся, солнце в небе помутилось! И, увидев, как их много, я в душе, не знавшей страха, С дикой яростью поклялся вечным именем аллаха, Что, как меч, сквозь все преграды я пройду неотвратимо И коней овсом и сеном накормлю в соборах Рима. Ты же с посохом явился, словно я не видел палки, Да и сам ты, как я вижу, лишь старик, седой и жалкий. — Да, я стар и слаб, не скрою, но в большой душе народа Я не просто дряхлый старец, воин я и воевода; И желаю, чтоб изведать не пришлось тебе вовеки, Как тяжел кулак румынский, как глубоки наши реки. С давних пор на нашу землю шли непрошеные гости. Ордам Дария Гистаспа [51] первым мы крушили кости. Многие на наших реках возводили переправы, Но обратно возвращались без доспехов и без славы Повелители, которым белый свет казался тесным, Растеряли все доспехи по долинам по окрестным. Ты кичишься, что с победой пролетел, как вихрь крылатый, Что тебя не остановят ни оружие, ни латы; Ты бахвалишься, что Запад на пути твоем поднялся. Что вело его, скажи мне? Чем он к битвам вдохновлялся? Он хотел сорвать лишь лавры с головы твоей венчанной, Веру нес он и пороки на мечах в чужие страны. Ты пришел к нам за богатством, ну, а я, корысти чуждый, Я народ свой защищаю, нашу бедность, наши нужды. И скажу тебе не ради хвастовства или угрозы: Всех поднимет гнев священный, и пожнешь ты кровь и слезы. Все, что есть в стране румынской, на земле ее и в недрах, Камни, воды и деревья — все мне друг, тебе же — недруг. Нет у нас брони тяжелой, но любовь к отчизне — сила, Что снесет тебя, как буря, как других уже сносила. И старик ушел. И сразу все вскипело по тревоге: Всколыхнулся лес дубовый, пылью вспыхнули дороги. Оглушая звоном стали, ослепляя медным блеском, Вырываются из чащи по зеленым перелескам И навстречу Баязету вдоль долины у Ровины С боевым протяжным кличем скачут вольные дружины; Поднимая клубы пыли, кони стелются в галопе, Всадники, склонившись низко, потрясают лесом копий. Тетива звенит тугая, и навстречу басурманам Свищут стрелы огневые смертоносным ураганом. Стон стоит на поле брани, с четырех сторон открытом, От мечей валятся турки, умирают под копытом. Ой, напрасно император тигром воет разъяренным! Ой, напрасно пред войсками машет знаменем зеленым! Смерти тень над ним все шире, горе, горе, Баязету! Не сдержать ему бегущих, и спасенья больше нету. Настигают пеших стрелы, оземь грохаются кони. Впереди Дунай глубокий, не уйти им от погони. У того, кто пал подбитым, ужас омрачает разум: Кажется, как в день последний, небо упадает наземь. На коне своем любимом Мирча в самой гуще боя, Он ведет свою лавину, попирая все живое. С громом всадники несутся, рассекают вражью стаю, Прорубают в ней проходы, гонят к синему Дунаю, Словно огненное море, жгут и топят без пощады… И на смену павшим братьям скачут новые отряды. Разлетелись янычары, как по ветру горсть мякины, И за ними, торжествуя, мчатся храбрые румыны! Смолкла битва, и герои засыпают сном тяжелым. Солнце медленно садится и победным ореолом, Словно молнией застывшей, окаймляет лагерь сонный: Отдыхающих героев и усталые знамена. И луна, царица неба, выплывает из-за леса, И спускается на землю ночи синяя завеса. Все утихло, все уснуло — небеса, земля и воды, Лишь один в шатре зеленом сын седого воеводы На щите своем измятом, сладкой думою томимый. Пишет нежное посланье в край родной своей любимой: О тебе, душа, горюя, Из Ровине говорю я. Не устами, письменами. Потому что ты не с нами. Ты скорее напиши И прислать мне поспеши, Что дороже для души: Лес зеленый с птицами, Очи да с ресницами. Напишу и я сейчас, Что дороже здесь для нас; Бор с листвой зеленою, Войско закаленное, Шишаки высокие Да глаза далекие. Я не ранен, не убит, Бог меня еще хранит. Поцелуй с письмом летит. …………………………….. Вот какое время знали летописцы и рапсоды! А сейчас, куда ни глянешь, — скоморохи и уроды. Лишь в преданиях народных живы древние герои. Почему ж не воспевают скрипки, флейты и гобои Тех великих патриотов, что явились к нам позднее И с тех пор владеют нами, наложив ярмо на шею? О герои дней минувших, вас тревожат моды ради И цитируют сегодня все, кто с разумом в разладе. Драпируют вашей славой хвастовство геройской позы. Век поэзии священной превращая в жвачку прозы. Будьте ж вы благословенны, Бассарабы, Мушатины, Вы, что дали нам законы и обычай наш старинный, Вы, что саблей и сохою край раздвинули суровый От высоких гор до моря и Дуная голубого! Впрямь ли век наштак ничтожен? Может быть, в помойной яме Отыщу я клад богатый с драгоценными камнями? Разве мы не в Сибарисе [52] ? Не у храма подлецов ли? Разве гений не страдает и без хлеба и без кровли? Разве нет у нас героев, что мечами красноречья Наносить умеют ловко очень тяжкие увечья? Государственных паяцев, что танцуют на канате Иль голодному народу врут о высшей благодати? Либералов, что болтают о любви к своей отчизне, Прикрывая мишурою грязь своей порочной жизни? Посмотрите, вот бесстрашный рыцарь баров и борделей! Что ему людские муки и возвышенные цели! Вот чудовище разврата, дрянь без сердца и без мысли, Щеки лоснятся от жира, брови на глаза нависли. Вот он, сгорбленный и жадный, порождение ехидны, Он направо и налево изрыгает вздор бесстыдный. На устах слова о чести, а внутри одни гнилушки, Он ничтожество ничтожеств от пяты и до макушки. Окруженный шумным клиром, поводя глазами жабы, Озирает свое войско тот, кому давно пора бы Отвести по праву место в доме для умалишенных. Пусть среди себе подобных рассуждает о законах, Облагает всех налогом и сиделок держит в страхе, Пусть он делает, что хочет, но — в смирительной рубахе. Справедливость! Добродетель! Вот светила учреждений, Где царит с утра до ночи шум бесплодных словопрений, На скамьях, как на амвоне, с раболепием собаки, Восседая, рукоплещут виртуозному кривляке, И, захлебываясь ложью, нам толкуют неустанно, Что они потомки римлян, внуки славного Траяна [53] , Все отбросы и подонки, вся отравленная пена — Вот кто родиной моею управляет неизменно! Все, что рождено развратом, все, что мерзостно и гнило, Все, на чем сама природа метку смерти наложила, Все, что хищно, вероломно, весь Фанар [54] и все илоты [55] , Все стеклось на нашу землю, все полезло в патриоты. Болтуны и фанфароны, криворотые заики На спине народа пляшут и справляют пир великий. Это вы — потомки римлян? Вы — слюнявые уродцы! Кто из вас мужчиной просто с полным правом назовется? Это вы — Траяна внуки? Вы— изнеженные твари? Наш народ и нашу славу вы срамите в каждом баре. Вам, торгующие честью, вам сегодня говорю я: Имя нашего народа поминать не смейте всуе! Там, в Париже, в шуме оргий и безумных вакханалий, Вы и юность и наследство безвозвратно растеряли. Что давал вам пышный Запад? Что ему давать могли вы? Да и чем вы удивили наш народ неприхотливый? Вместо шпаги или сабли тростью франта площадного, Пудрой, краской и лорнетом вместо разума живого. Вы состарились до срока, все, что знали, вы забыли, В голове вы сохранили только вальс из Бал-Мабиля [56] И подвязку куртизанки в вашей нищенской котомке… Как я вами восхищаюсь, римлян гордые потомки! Что ж вы смотрите со страхом в наши сумрачные лица? Странно вам, что мы устали слушать ваши небылицы! Да, мы поняли, что фразой, громыхающей и лживой, Вы скрываете искусно жажду власти и наживы. И теперь, когда для плута настает пора иная. Вы умыть спешите руки, на других людей кивая! Слишком долго вы глумились над страной и над народом, Слишком долго подвергали нас лишеньям и невзгодам, Мы терпели и насмешки, и змеиные укусы. Маска сорвана, мы видим: негодяи вы и трусы! Гений — сущее несчастье! Совесть — вредная химера! Только золото и праздность — ваши боги, ваша вера! Так оставьте же хоть мертвых, пусть они лежат спокойно. Вы не только славы предков, их презренья не достойны. О приди, могучий Цепеш [57] , и, тяжелый сон развеяв, Раздели их на две шайки — на безумцев и злодеев, В две огромные темницы заточи их без раздумья И сожги огнем священным и тюрьму, и дом безумья!

49

Послание Третье. — События, отображенные в первой части этого Послания, повествуют о победе, одержанной в 1394 году под Ровине войсками князя, правителя Мунтении Мирчи Старого (годы княжения 1386–1418) над войском турецкого султана Баязета.

50

Никополь— крепость на Дунае, под стенами которой турки одержали в 1396 году победу над объединенными силами французских, немецких, английских и других крестоносцев, руководимых королем Венгрии Сигизмундом. Упоминая о Никополе как о победе одержанной в прошлом, поэт допустил явный анахронизм, так как описываемая им битва под Ровине произошла на два года ранее битвы под Никополем.

51

Ордам Дария Гистаспа… — Согласно преданиям, скифские племена в древности нанесли тяжелое поражение войскам персидского царя Дария.

52

Сибарис— древнегреческий город. Купцы Сибариса славились своим роскошный образом жизни.

53

Траян(53—117) — римский император, завоеватель Дакии, располагавшейся на территории современной Румынии.

54

Фанар— район Константинополя, в прошлом населенный в основном греками, находившимися на службе у турецких властей. Из числа этих греков в течение более ста лет (1711–1821) турецкие султаны назначали господарей в Дунайские княжества.

55

Илоты— крепостное население древней Спарты. Здесь: прислужники турок.

56

Бал-Мабиль— увеселительное заведение в Париже прошлого века.

57

Цепеш(Влад-Колосажатель) — князь, правитель Мунтении (княжил с 1456 по 1462 год и в 1476 году), известный своей жестокостью по отношению к боярам, предававшим родину туркам.

1881

ПОСЛАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ Перевод С. Шервинского

Замок встал уединенный, отражен в воде озерной. Он в глубинах век за веком тихо дремлет тенью черной. Между сосен поредевших он угрюм и молчалив, От него еще темнее вечно плещущий залив. Складки длинных занавесок, в окнах стрельчатых мерцая, В легкой дрожи серебрятся, словно изморозь ночная. Диск луны над темным лесом выше, ярче засверкал, В небе контуры рисует куп древесных или скал. А дубы, как великаны, неземной величины, Словно клад необычайный, сторожат восход луны. Плавно лебеди проплыли, шевельнув камыш прибрежный, — И владычицы и гостьи этой влаги безмятежной, — И вытягивают крылья, отряхая капли-звезды, А в воде круги трепещут иль огнистые борозды. Тростники едва тревожит волн прибой неугомонный, И в траве вздыхает нежно меж цветов кузнечик сонный. Так ночные томны шумы, воздух летом напоен… Только рыцарь одинокий страстно смотрит на балкон, Чьи чугунные перила все одеты до отказа В ветви гибкие глициний, в розы алые Шираза. Опьянен печальный рыцарь негой вечера и вод. И влюбленная гитара очарованно поет: «Я молю, явись мне снова в шелке длинного покрова, Вся мерцая и сверкая… О, молю, явись мне снова! Я смотреть всю жизнь хотел бы на тебя в венце лучистом, И чтоб ты рукой водила вдоль по прядям золотистым. О, приди! Играй со мною… и с судьбой моей! Приди! Мне цветочек брось, который на твоей увял груди! Чтоб упал он на гитару и ответила б струна… Что за ночь! Как будто снегом вся засыпана она… Или мне дозволь проникнуть в твой альков благоуханный, Дай льняных своих полотен выпить запах несказанный. Купидон, твой паж лукавый, охраняя наш покой, Шар сиреневой лампады скроет сам своей рукой!» И в тиши шуршанье шелка меж цветами раздалось — Посреди глициний синих и ширазских алых роз. Нежно девушка смеется и склоняется к перилам, И возлюбленному мнится серафимом легкокрылым, Вот к устам прижала палец, розу бросила ему, — Иль журит?.. Так жарко что-то шепчет другу своему!.. Вдруг исчезла… Вдруг мелькнула между вьющихся растений… Взялись за руки — и бродят две расплывчатые тени… Рядом… Как они друг друга, оба юные, достойны: Молод он, она красива, оба статны, оба стройны. Вот из тени, где, чуть видны, берег с озером слились, Плавно лодка выплывает, парус дремлющий повис. Мерно всплескивают весла, этой плавностью движенья Убаюкано так много красоты и упоенья! А луна… луна всю землю озаряет понемногу, Через озеро проводит огнезарную дорогу, Где рождается мгновенно волн несчетных суета. О луна, златая дева, мрака вечная мечта! Под растущим нежным светом лик меняется природы: Словно стал обширней берег, и просторней стали воды, И приблизился как будто разрастающийся лес. И луна, всех вод царица, в синеве ночных небес. Густолиственные липы все усеяны цветами, — Тихо клонятся под ветром и цветы роняют сами, И цветы на лоб девичий легким падают дождем. Дева юношу за шею обняла и взор на нем, Трепеща, остановила: «Я боюсь… Молчи!.. Не надо… Ах! Слова твои, любимый, мне и ужас и отрада! Я раба твоя, служанку ты возвысил против воли! Вся краса моя и прелесть — лишь в твоей душевной боли. Я страдаю, содрогаюсь, этот голос жжет огнем. Все — не о любви ли сказка, потонувшая в былом? Эти грезы, эти очи — под печальной пеленою. Ты мой разум опаляешь этой влажной глубиною! Не гляди, мой друг, куда-то… Дай мне огненные очи! Никогда я не насыщусь сладким пламенем их ночи! Пусть ослепну, — только б видеть! О, послушай, как над нами Звезды вещие беседу с высоты ведут с волнами. Бредит лес, а голубые родников нагорных струи Говорят о нашем счастье, нашем первом поцелуе. Звезд, мерцающих над бором, безучастная семья, Это озеро и небо — все нам верные друзья. Мог бы ты отбросить весла, руль оставить — и тогда Понесла бы нас, помчала своенравная вода. Поплывем же по теченью, а куда прибьет оно. Все равно там счастье, — жить ли, умереть ли суждено!» …………………………………………………………… Вот оно — воображенье! Одинокий, знаешь сам, Как оно влечет безумно к тем озерам и лесам! Где же, где такие страны? По каким искать широтам? И когда все это было? В тысяча четырехсотом? Нынче девушке подолгу ни к чему в глаза смотреть И нельзя ее, как хочешь, лаской нежною согреть. Ни уста к устам приблизив, замирая, с грудью грудь. Вопрошать глазами: «Любишь? Откровенной только будь!» Где там! Руку лишь протянешь, вдруг из двери — весь собор: Дядя, тетя, сват, кузина — родственников полон двор! Тотчас голову склоняешь и смиренно смотришь вбок… Для любви на этом свете ныне есть ли уголок? Словно мумии, на стульях все сидят, оцепенели, И мои, как камень, пальцы шевелятся еле-еле. Пустишь дым, пересчитаешь даже волосы в усах, Да блеснешь, пожалуй, знаньем в кулинарных чудесах. Жизнь такая надоела… Мы не пьем из этой чаши. Но кругом — такая мерзость, и дела и мысли наши. Из-за жалкого инстинкта царь вселенной слезы льет! Ведь и птицами владеет это чувство дважды в год! В нас другой живет хозяин, — вдохновляет нас мечтами, Восхищается, смеется, шепчет нашими устами. Жизнь людская вся похожа на речное волнованье, Ни конца ей, ни начала: Демиург — реки названье. Иль не чуете, безумцы, что любовь у вас — чужая? Иль не чуете, что чудом предстает вам дрянь любая? Что любви инстинкт от века вам для нужд природы дан? Что лишь ненависть взрастает из посеянных семян? Ваши дети будут плакать, хоть смеетесь вы сейчас, В том вина любви, что Каин в этом мире не угас! О театр марионеток!.. Гул бессмысленнейших слов! Всяким шуткам, анекдотам вторят на сто голосов! Попугаи без рассудка!.. Повторяют, как актер, Громко, сами пред собою, что твердилось с давних пор. И еще твердиться будет веки вечные, пока Не угаснет солнце в бездне и забудут про века. В час, когда луна крадется в темных тучах над пустыней, С миром дум своих унылых ты ль поспеешь за богиней? Можешь ты, бредя бульваром, гололедицей одетым, Заглянуть в чужие окна с ослепительным их светом, — Средь бездельников заядлых ты приметишь дорогую, Как она улыбки сыплет всем подряд напропалую. А кругом и шелест шелка, и бряцанье звонких шпор. Франтам с усиками глазки строят женщины в упор. Не смешно ли с нежным чувством замерзать перед парадным, Коль она полна восторгом перед вралем заурядным? Как любить ее по-детски и упрямо рваться к цели, Коль она непостоянна, словно непогодь в апреле? Стоит ли терять рассудок? Не покажется ли плоским Ею всею восхищаться, словно мрамором паросским Иль картиною Корреджо, красотой его мадонн, Если ветрена особа, холодна!.. Да ты смешон! Да, и я мечтал когда-то о возлюбленной, о милой… На меня б она смотрела, лишь задумаюсь, унылый, Я бы знал, она бы знала, что любить не перестану, Было б счастье бедной жизни впору всякому роману. Но теперь не жду я счастья. Где блаженство есть такое? Хоть звучит все та же песня о несбыточном покое… Но разбиты инструменты, и оркестр, увы, молчит. Песня прежняя лишь редко, как ручей во тьме, журчит. Лишь порой блеснет зарница, черной теменью объята, Как из Carmen Saeculare [58] петь и я мечтал когда-то… Незаконченная песня холодна теперь, сурова. Свист, порывистые вопли — все в ней дико, звук и слово. Громоздятся хаотично, распадаясь, нарастая, В голове бушует ветер, голова горит пустая… Где прозрачные страницы, что писала жизнь сама? Лира? — Вдребезги разбита… Музыкант сошел с ума.

58

Песнь века (лат.).

1881

ПОСЛАНИЕ ПЯТОЕ Перевод С. Шервинского

Есть библейское преданье про Самсона и Далилу, Что во сне его остригла, отняла былую силу. И враги его связали, после выкололи вежды, — Вот какую злую душу прячут женские одежды! Пылкий юноша, мечтая, ты бежишь за нежной феей, А луна, как щит округлый, золотится над аллеей, Разукрашивает зелень сетью пятен и полос… Знай, что женщин ум короток не в пример длине волос. Опьянен ты негой ночи, феерическими снами, — Но они — в тебе, и только… Обратись-ка лучше к даме: Дама тотчас защебечет про воланы, ленты, моды, — А твое-то сердце бьется вдохновенным ритмом оды! Если девушка головку на плечо твое склонила, Положись на свой рассудок, вспомни, кем была Далила. Спору нет, она красива… Так младенчески чиста! Засмеется — и две ямки появляются у рта, Улыбнется — и на щечках слева ямочка и справа, Ямки всюду — и на пальцах, и у каждого сустава. Не худа и не дебела, да и ростом в самый раз, — Можно думать, что нарочно для объятий родилась. Ей под стать любая фраза, и безделье, и занятье, Как и всем другим красивым, ей идет любое платье. Речь ее всегда приятна, и молчанье иногда. Словно песню вспоминая, лень природную балуя, Говорит: «Уйди отсюда!», понимай: «Иди сюда!» Ходит томно, полускромно, словно жаждет поцелуя… Вот на цыпочки привстала, губы губками достала — И в тебя проникла тайна… И тепло и чудно стало — Это чары поцелуя, сила женственной души!.. О как были бы с желанной дни и ночи хороши!.. За ее румянец томный ты в восторге жизнь отдашь… Прихотница королева, с королевой юный паж… А в глаза ее заглянешь, и покажется в тот миг, — Цену жизни, цену смерти ты воистину постиг. И, отравлен болью сладкой, очарован мукой нежной, Подчиняешь ей единой вольных мыслей мир безбрежный. Влажный взор ее припомнив, поклянешься, что из пены Не прекрасней засияли очи Анадиомены [59] . В забытьи, где дремлет хаос, как ни мчались бы часы, С каждым часом все желанней для тебя ее красы. О, иллюзия! Неужто не приметил ты тотчас, Что улыбка этих губок — смесь привычек и гримас! От красы ее для света нет ни радости, ни прока, — Лишь твою младую душу губит попусту жестоко! Тщетно выгнутая лира на семи струнах желала б Прозвучать твоим стенаньем, всей тоскою смертных жалоб. И в глазах твоих напрасно отразятся сказок тени, Как в мороз на стеклах окон ветви сказочных растений, Ведь на сердце зной палящий… Тщетно просишь: «Посвяти мне Думы все! Зальюсь слезами, воспою их в светлом гимне!» Но она понять не может, что влечешься к ней — не ты, Что в тебе живущий демон жаждет нежной красоты. Он смеется, стонет, кличет, сам же свой не слыша клич, Жаждет женщины: он хочет самого себя постичь… Он ваятелем безруким бьется в диком исступленье, Вдруг оглохнувшим маэстро в наивысший миг творенья, Не достигнувшим вершины с нежной музыкою сфер, С их вращеньем и спаданьем в мире вечных числ и мер. Знать ли ей, что этот демон жаждет взять ее в модели — Мрамор с шеей голубицы и ресницами газели. Он не требует, чтоб жертва умерла на алтаре, Как в античности священной — мы в иной живем поре, — Там закалывали деву из почтения к святыне, Если скульптору служила дева образом богини. Демон сам себя постиг бы… На костре своем сожжен, Он воскрес бы, и, воскреснув, сам себя познал бы он. И, любовью ненасытной проникаясь все страстнее, Он язык свой, как Гораций, изломал бы в адонее [60] . Он в мечты свои вобрал бы и лесов могучий рост, И ручьев немолчный ропот, и всевечный пламень звезд. В миг таинственный блаженства, для страдальца непривычный, Может быть, в его зеницы заглянул бы мир античный, Он ее боготворил бы, пред любимой преклоняясь, И молил бы о спасенье у ее невинных глаз. Для нее его объятья вечно были б горячи, Он лобзаньями согрел бы хладных глаз ее лучи, От его любви огромной растопились бы каменья. Перед ней склонив колени, он утроил бы моленья, От нахлынувшего счастья он бы мог в безумье впасть, А любил бы он все жарче, все бурней была бы страсть. Знать ли ей, что мир могла бы подарить тебе, любя, Если б бросилась в пучину, устремясь постичь тебя. Лучезарным звездным светом залила б твои глубины?.. Улыбнулась полусветски, взоры ханжески невинны. Будто вправду ей понятно… Характерные черты… На земле прослыть им лестно тенью вечной красоты. Слыть ли розой между женщин или женщиной меж роз Ей приятно… Но попробуй ей задать такой вопрос: Кто ей люб из трех влюбленных? И от статуи античной Не останется намека: станет сразу же практичной, Ну, а ты, с умом и сердцем, ширмой был. Ведя интрижку, Там, за ширмой, обольщала дама глупого мальчишку. По салонам проходил он мелким шагом акробата, Оставляя за собою волны слов и аромата. Сам в прыщах, цветок в петлице, — он вперял в нее лорнет, Весь — творение портного, им и создан и одет. Или в карточной колоде все ей годны короли? Или в сердце у кокетки все по комнатке нашли? Дама глазками стреляет и лавирует при этом Между старым ловеласом и неопытным валетом. Тут возможна и ошибка: разберись-ка ты, изволь, Кто ценнее — лев бульварный или пиковый король? Ты любовник демоничный — так с тобой она монашка… А пред пиковым монархом — запылала, дышит тяжко, Тучи страсти заклубились, в холод глаз ее нахлынув, И сидит она веселой, ногу на ногу закинув, Для нее умен и статен этот круглый идиот… И к чему мечты? В природе все по правилам идет. Тут ни правда не поможет, ни другой предмет излишний, — Вот извечная преграда перед нашей правдой вышней. Пылкий юноша, мечтая, ты бежишь за нежной феей, А луна, как щит округлый, золотится над аллеей, Разукрашивает зелень сетью пятен и полос, — Знай, что женщин ум короток, не в пример длине волос. Опьянен ты негой ночи, феерическими снами, — Но они — в тебе, и только… Обратись-ка лучше к даме: Дама тотчас защебечет про воланы, ленты, моды, — А твое-то сердце бьется вдохновенным ритмом оды! Этот камень состраданье отродясь не посетило, Если ты здоров рассудком, отойди: она — Далила.

59

Анадиомена— одно из прозвищ богини красоты Венеры, указывающее на ее происхождение из морских волн.

60

Адоней— одна из сложных форм античного стиха.

1886–1890

АХ, ЗАЧЕМ НЕ ВЛАДЕЮ… Перевод А. Эфрон

Ах, зачем не владею Волшебством превращенья, Мастерством чародея Или мага уменьем? Стал бы зеркалом ясным, Чтоб изведать блаженство Отражать ежечасно Черт твоих совершенство… Стал бы гребнем красивым, Все бы нежил и гладил С восхищеньем ревнивым Непокорные пряди… Стал бы ласковым ветром, Что в игривом старанье Шевелит неприметно На груди одеянье… Стал бы сном, что витает В мирном сумраке ночи И любовно смыкает Утомленные очи… Но, увы, не владею Волшебством превращенья, Мастерством чародея Или мага уменьем.

1881

ЧТО НЕ ЛЮБЛЮ Я МИР ЗЕМНОЙ… Перевод Н. Стефановича

Что не люблю я мир земной, Понять вы не сумели. Но почему же ни одной Не смог достичь я цели? Душа моя полна обид, Она, устав от пыток, Одни страданья мне дарит, А их и так избыток. Мне ввысь стремиться суждено За вечным идеалом. Мечтать о том, что не дано, — О счастье небывалом. Недосягаемый мираж, И нет пустыне края. За призрак этот жизнь отдашь, Его не понимая. Недвижно царствует всегда Он в тишине пустынной. Не так ли царствует звезда Над черною пучиной? Ему, быть может, не слышна Тревога этих жалоб… Порой холодная волна Настичь его желала б. О, сколько прежде пролилось И льется ежечасно Молений жарких, горьких слез — Бесцельно и напрасно. Теперь направить их куда ж, Чтоб скорбь развеять дымом? Все поднимается мираж — Он стал недостижимым. Он стал загадкой навсегда, Хранящей отдаленность, Былого черная звезда — Бессмертная влюбленность. Она — граница и предел, В ней все моря и степи, Но разгадать ты не сумел Ее великолепий. Не любят нас — не оттого ль Любить мы вечно будем? Такая огненная боль Дается свыше людям.

1882

ЛУЧАФЭР [61] Перевод Д. Самойлова

В стране за тридевять морей, Как в сказках говорится, Жила, наследница царей, Красавица девица. Она росла в кругу родных Всех лучше и прекрасней, Как богоматерь средь святых, Как в небе месяц ясный. В том зале, где высокий свод, Среди вечерней тиши Она Лучафэра восход Ждала в оконной нише. Глядит в пространство, где звезда Сверкает и восходит И трепетной тропой суда От берегов уводит. Проходит день, проходят дни — Глядит не наглядится. И сам Лучафэр с вышины Влюбляется в девицу. Она мечтает, чуть дыша, Вечернею порою, И сердце девы и душа Исполнены тоскою. А он — влюбленная звезда — Не устает светиться Над темным замком в час, когда Она должна явиться. И, пронизав стекло окна, Скользит за ней по залу, Соткав из льдистого огня Сквозное покрывало. А как утихнет все вокруг И спать идет царевна, Касается скрещенных рук И век ее смиренно. Зеркал тревожа глубину, Летит волной кипящей На обращенные к нему Глаза и губы спящей. Трепещет он во льду зеркал Мерцающим виденьем. И в сердце девы он запал, Войдя со сновиденьем. Он слышит сонный звук речей, Склоняясь к ней все ниже: — О властелин моих ночей! Приди ко мне! Приди же! Лучафэр, по лучу скользни, Приди в мои мечтанья, Проникни в дом и осени Мое существованье. Он ей внимает, трепеща, Пылая и ликуя, И вдруг, как молния блеща, Уходит в глубь морскую. И там, среди морских равнин, Расходятся буруны, Там из таинственных глубин Выходит витязь юный. Через окно вступает он Неслышною стопою, Он держит жезл, что оплетен Кругом травой морскою. Он словно воин при мече, Кудряв и ясноглаз он, И синий саван на плече Тугим узлом завязан. А тени бледного лица — Прозрачно-восковые. На этом лике мертвеца Одни глаза — живые. — К тебе из сфер, где я парил В неведомом просторе, Сошел я, сын стихийных сил, Дитя небес и моря. Чтобы узреть твои черты, Войти к тебе в покои, Сошел я с горней высоты, Покинул дно морское. Пойдем со мною в дальний путь, Оставь свой мир беспечный. Лучафэр я, и ты пребудь Моей невестой вечной. В моем коралловом дому Жить будешь, как царица, Вся глубь морская твоему Веленью покорится. — О, как ты ангельски хорош! И я тебя не стою! Но в путь, в который ты зовешь, Я не пущусь с тобою. Твой мертвен блеск, чужды слова, И странен ты нарядом. Ведь ты мертвец, а я жива, И взор твой веет хладом.

61

Лучафэр— народное название вечерней звезды (рум.).