Алгоритм счастья
Шрифт:
– Как отец?
– спрашивала машинально.
– Что в школе?
Уж будто школа была самым главным! Рита как раз влюбилась тогда, она так мучилась, так страдала, но маме было не до нее. А потом папу увезли в больницу - он же и настоял, - Пойми, я боюсь за маленькую, - сказал он маме, нарочно не называя имени, но Рита сразу поняла, о ком они говорят.
– Там десять человек в палате, - прошептала мама.
– Ну и что?
– возразил отец.
– В компании веселее...
Рита ездила к нему в Сокольники, входила в палату, где всегда была настежь открыта форточка, стоял лютый холод, и все лежали в свитерах
– Ты у меня хорошая, славная, - сказал тихим, надтреснутым голосом. Дай Бог тебе счастья...
– Отец помолчал и добавил странную фразу, которую Рита не поняла, а переспрашивать не посмела:
– В некоторых странах, на Востоке, раз в несколько лет люди меняют имя. Да мы-то не на Востоке... Иди, доченька, я хочу спать. Нет-нет, не целуй меня, маленькая моя...
– Завтра придет мама, - сказала Рита и встала.
– Хорошо. Мне как раз нужно с ней поговорить. Иди.
Мама полдня провела в больнице. Вернулась усталая и печальная. Села, запустив пальцы в волосы.
– Отец просил тебя больше не приходить.
– Почему?
– ахнула Рита.
– Он за тебя боится.
Мама сидела, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону, тонкие пальцы утонули в золоте дивных волос"
– Но ведь я мою руки, - слабо возразила Рита.
– Руки... Руки!
– вдруг закричала мама.
– А воздух? Их кашель? Там везде микробы!
– Но, мама...
– Молчи! И этот бред насчет имени: будто оно несет в себе какую-то там судьбу! Какая еще Маргарита Готье? Я назвала тебя - он же знает!
– в честь совсем другой Маргариты! Хотя...
– голос ее упал до шепота, словно силы внезапно покинули мать, - та, из "Фауста", тоже...
И мать замолчала.
– Мамочка, - робко коснулась ее руки Рита.
– Ты чего? Имя как имя. Мне нравится. Я привыкла.
– Да-да, - спохватилась мама, обняла Риту, прижала к себе крепко-крепко, укрывая, защищая дочку от рока, о котором твердил ей сегодня Костя, слабеющий на глазах, теряющий себя от страха перед тем неизбежным, что к нему приближалось. Потом он развеселился - внезапно и странно, лихорадочные пятна загорелись на впалых щеках.
– Молодежь намерена смыться, - шепнул он и кивнул в сторону действительно молодых, щемяще молодых ребят, сбившихся в тесную стайку, сговаривающихся о чем-то у высокого, до потолка, окна.
– Смыться?
– Ну да, удрать, - молодо засмеялся Костя.
– В компанию. На Новый год.
Катя на мгновение увидела прежнего Костю - веселого, талантливого, подающего такие надежды! Она знала точно, когда к ним пришла беда: он готовился к первой своей персональной выставке и писал, писал как одержимый этюды - под нудным и бесконечным осенним дождем. Уже покашливал, уже болело что-то внутри, а он все писал, торопился, будто знал, что осталось недолго... А она была в городе, в театре, и не остановила, не уберегла, не оттащила его от трижды проклятого мольберта...
– А ты? Может,
и ты?– ужаснувшись безумству молодых, все-таки спросила она.
– Я подогнала бы такси, встретили бы Новый год вместе.
– Что? Домой?
– Глаза у Кости блеснули радостной, отчаянной надеждой, но он тут же махнул исхудавшей, слабой рукой.
– Нет, я человек ответственный.
– Тогда я приеду к тебе, - заторопилась Катя.
– В вечернем спектакле я как раз не занята.
– А Рита?
– Да она идет к своей Вале, - нетерпеливо отмахнулась от неважного Катя.
– Правда?
– Глаза его засияли, как тогда, в юности, и она поняла с болью, как же ему здесь одиноко.
– Правда, правда, - заторопилась утешить.
– Приду с подарками, как Дед Мороз, - и для тебя, и для врача, и для нянечек.
– А что для меня? Поллитру?
– хитро подмигнул Костя.
– Шампанского, - шепнула Катя.
И они взялись за руки и посмотрели друг на друга с любовью.
– Знаешь, - виновато сказал Костя, - я здесь стал верить в Бога. Ты только не смейся.
– Я не смеюсь.
– Я и прежде, как бы тебе сказать, почти верил, наполовину. Многие из нас, художников, так. Наверное, потому, что все мы читали Библию, изучали иконопись, вообще - иконы и мастеров прошлого. А они писали на библейские темы, расписывали храмы, а перед этим постились, давали обеты... И знаешь, кто-то же создал этот удивительный мир - его краски, цвет, небо, уходящее в никуда...
Костя устал, откинулся на подушку, а она все держала в своей его руку и гладила, гладила другой рукой.
***
Он умер под самый Новый год, тридцать первого, на рассвете.
– Во сне. От удушья, - сказал врач.
– Часа в четыре мы его уже вывезли.
– Куда?
– тупо спросила Катя.
– В коридор. Как положено.
"Теперь Новый год для меня всегда будет горем", - подумала Катя. Она словно одеревенела, и все за нее решали друзья, подсовывая какие-то бумаги на подпись. А хоронил Костю Союз художников. Было тепло, градусов пять, не больше, неслышно падал легкий снежок, украшая собой венки и цветы. "Откуда столько народу?
– рассеянно думала Катя.
– И все говорят о погибшем таланте.
Это - главное? А сам Костя? Его руки, глаза, смех...
Никто никогда больше не обнимет меня". Эта мысль обожгла огнем, темный ужас застил небо, и Катя рухнула наземь. К ней подбежали, подняли, сунули под нос нашатырный спирт.
– Не надо, не надо... У вас же дочь...
"И театр, - пробилось в сознание.
– Театр и дочь. А вдруг на нервной почве я потеряю голос?"
Стало страшно, так страшно и одиноко, что и не выскажешь. Катя оттолкнула Ритину руку и, пошатываясь, подошла к могиле, чтобы бросить смерзшийся, твердый комок земли - туда, вниз, в темноту, где лежал теперь ее бедный Костя.
"Может, Бог есть на самом деле?" - подумала Катя и пошла в церковь. Там ею тоже руководили, и она делала все, как велели: заказала сороковины, написала записочки "о здравии" и "об упокоении", заплатила за какую-то особую молитву - "там тоже есть тьма, надо молиться, чтобы ему было тепло и светло", - раздала деньги нищим. А вещи Костины упаковала в целлофановый огромный пакет, завязала тугим узлом и выбросила на помойку, чтоб никому они не навредили.
И осталась одна, без мужа.
Глава 2