Алпамыш

— Хватит с него пока! Привяжите его к этому дереву, — потом подумаем, что делать с ним.

Привязали девушки Кайкубата к дереву, а сами вместе с Тавкой прилегли в саду отдохнуть. Очень утомились они, бегая на солнце за Кайку-батом, — как только прилегли, так и уснули. А Тавка-аим не спала. Встала — направилась к своему пленнику. Девушки все-таки не на шутку Кайкубата избили, — все тело его ныло теперь. Увидал он, что шахская дочь опять к нему направляется, — испугался, подумал:

«Ну, если она снова колотить меня станет, — непременно убьет. Уж лучше скажу ей всю правду, — что будет, то будет!»

Подошла к нему шахская дочь — спрашивает:

— Ну, кто чангавуз сделал? Скажешь, нет ли?

— Скажу, скажу, — отвечает Кайкубат, — сделал его Алпамыш, узбекский пленник, сидящий в зиндане.

— Чем столько палок отведать, не лучше ли тебе было сразу признаться? — сказала Ай-Тавка.

Отвечает ей Кайкубат:

— Ус покручу — ты не понимаешь, бровью поведу, глазом подмигну, — мол, в укромном местечке надо мне поговорить с тобой наедине, — ты тоже не понимаешь. Что ты за девушка, Ай-Тавка, если не знаешь такого языка?

Рассмеялась Ай-Тавка и говорит:

— Слыхала я, что у отца моего, шаха, есть какой-то узник по имени Алпамыш. Только спрашивать о нем отец мой строго запрещает, имени его даже не позволяет произносить. Правда ли, что Алпамыш этот и на людей не похож, а какое-то чудовище с виду, вроде беркута? Другие, впрочем, говорят, что красавец он необыкновенный, батыр прославленный.

— Что правда, то правда, — отвечает Кайкубат. — Если бы ты увидала его, сразу бы он тебе понравился.

Говорит Кайкубату Ай-Тавка:

— Если не хочешь сам в зиндане очутиться, то веди меня сейчас же к этому Алпамышу: давно уже мечтаю повидать его, какой он есть, этот витязь узбекский.

— Хоп! — отвечает Кайкубат. — Однако так ты меня с девушками своими избила, что пешком не дойду я, — путь туда далекий. Если дашь коня оседланного, поеду, — не дашь, с места не встану.

Загорелось Тавке с Алпамышем повидаться. Пошла она на конюшню отцовскую, дала конюху золотую монету, оседлал он ей двух коней хороших. Привела она коней к тому дереву, к которому Кайкубат привязан был, освободила его и говорит:

— Если кто по дороге остановит, — говори, что в стадо к тебе направляюсь я — козлика своего проведать. Только смотри — не болтай дорогой лишнего: мне-то простится, а ты непременно в зиндан попадешь, а то — и головы лишишься.

Едут они. Кайкубат доволен, радуется: и наказания избег, и с шахской дочерью рядом на шахском коне верхом едет, ни на малого, ни на большого не глядя! Думает он:

«Если она послушалась меня, — ясно, что сердце ее ко мне склонно, — хочет она, видимо, подальше от девушек своих наедине со мною побыть!..»

Счастлив Кайкубат. А Тавка в это время такое слово говорит:

— Уж давно, едва о нем прослышала,

Стала тосковать по Алпамышу я.

Необыкновенный витязь, говорят!

Не сочти за шутку то, что я скажу, —

Кажется, заглазно я его люблю.

Много тайных мук из-за него терплю!

Что за человек, пойду-ка погляжу.

Если о здоровьи у него спрошу,

Этим я его ничуть не оскорблю.

Может быть, ему я службу сослужу…

Что-то слишком долго мы к нему идем, —

Правильным ли ты меня ведешь путем?

Близко подойдем — стань в сторону потом, —

Разговор такой нельзя вести втроем.

Услыхал Кайкубат слова шахской дочери, приревновал ее к Алпамышу — и так сказал:

— Э, красавица, тебя мне очень жаль:

Стоит ехать ли тебе в такую даль?

Лишнюю зачем на сердце брать печаль?

На твою любовь ответит он едва ль.

Все равно ему не сможешь ты помочь, —

Тот зиндан глубок и темен, словно ночь.

Если Тайча-хан узнает, твой отец,

И тебе ведь снимет голову он прочь.

Знай, Тавка-аим, что ты — моя мечта!

Красотой ты вся, как роза, налита,

Сна меня твоя лишила красота.

Этой страстью весь измучен, иссушен,

Я не только сна, я разума лишен!..

Тем временем подъезжают они к зиндану. Тавка-аим в зиндан заглядывает — действительно глубок зиндан, — темно в нем, как ночью. Смотрит Ай-Тавка в темную глубину зиндана — и зиндан, красотой ее озаренный, становится светлым. Видит шахская дочь сокола-Алпамыша на дне ямы — и, о здоровьи справившись, такое слово ему говорит:

— Узник! Ай-Тавка, дочь шаха, пред тобой. Быть готова я всю жизнь твоей рабой.

Если мне твоей спасительницей стать,

Кем ты станешь сам красавице такой?

Знай: мои богатства трудно сосчитать,

Шелковым тюрбаном мне дано блистать,

Красотой, как солнцу ясному, сиять.

Молодой и стройный тополь мне подстать…

Если бы судьба для счастья моего

Мне бы на тебя хотела указать

И твоей служанкой стала б я, то кем

Ты, кто здесь в зиндане обречен страдать,

Сам хотел бы стать красавице такой?

О тебе давно я думаю с тоской.

Сердцу моему вернешь ли ты покой?

Ты сидишь на дне зиндана столько лет, —

Униженья хуже для батыра нет.

Дай же кольцекудрой Ай-Тавке ответ:

Если бы ты был освобожден Тавкой,