Аляска

– Все наладится, дочь, - слышала я голос отца.
– Не сдавайся...

Что-то оживало во мне от этих слов, упрямо пыталось подняться на ноги. Я ведь привыкла не сдаваться, никогда не сдавалась. Может быть, действительно, все еще наладится?..

Но папа уходил. Сгущались сумерки. В них скрывались от меня руки-цветы. Я уже не видела, как они тянутся к небу.

Не раздеваясь, я ложилась на тахту, поворачивалась лицом к стене и смотрела на нее до тех пор, пока не впадала в забытье.

Так я жила. Прошел месяц с того дня, как Отари с отчаянием выкрикнул в зале суда мое имя. Подходили к концу летние каникулы, мне предстояло идти в школу. Десятый класс, последний год обучения перед получением аттестата зрелости, все очень серьезно. Я не думала об этом. Не знала, сумею пойти на торжественную линейку первого сентября или останусь дома. Меня беспокоило другое.

Теперь я истекала не только слезами, но и кровью. Первый день менструального цикла наступил точно в срок, в первой декаде августа. Но обильное кровотечение не прекращалось уже две недели. Такого со мной никогда не было. Меня одолевала слабость, кружилась голова, шумело в ушах. Все время тянуло прилечь, уснуть. Я понимала, что со мной происходит нечто катастрофическое, смертельное, что нужно идти к врачу. Но... оставалась на месте. Теперь не только ночью, но и днем я лежала на тахте лицом к стене - равнодушная ко всему на свете, полуживая. 'Не сдавайся!
– звучал во мне голос отца.
– Не сдавайся, Оля! Иди к врачу!' - 'Нет...
– отвечала я.
– Зачем? Отари нет рядом со мной. Моей любви нечем дышать. Солнце погасло. Зачем?..'

– Да что с тобой такое творится?!
– возмущенно спрашивала мама, стоя у моей постели: я отказывалась есть.
– Заболела? Температура у тебя нормальная, значит, это не простуда! Что болит, говори!

– Валя, не надо!
– входил в комнату отец.
– Дай ей прийти в себя.

'На что он надеется?
– вяло думала я.
– На что, если из меня ручьем текут слезы и хлещет кровь?'

Он не надеялся - знал сердцем: Оля выкарабкается. Знал, что во мне столько жизни, столько сил, сколько и в нем самом. Ведь я - его дочь! А он никогда не был слабаком. Поэтому верил: дай мне единственный, призрачный шанс - и я его реализую. Протяни соломинку - и я выберусь из бурной реки на берег. А в том, что касается появления в моей жизни шансов и соломинок, папа нисколько не сомневался. Здесь уверенно говорил его опыт: жизнь может быть скупа на удачу, но всегда остается настолько щедро многообразной, что сильный в ней не пропадет.

Он терпеливо ждал.

А первое сентября стремительно приближалось. Ирка Цветкова звонила, звала в школу: десятиклассникам раздавали учебники на новый учебный год. До начала занятий оставалась неделя.

Я лежала.

Отец напрочь отказался от милой его сердцу идеи о моей вечной разлуке с Отари: 'Эта история закончилась, Оля'. Жизнь дочери была ему дороже любых идей. Он подходил к моей постели и жестко говорил:

– Ты подумай: Отари твой жив? Жив! Что такого произошло? Уехал надолго? Вернется! Так дождись его, а не умирай!

– Где он?
– глухо шептала я в стену.

– Будет!
– резко отвечал отец.
– Живи, и все будет!

Он все-таки дождался события, которое спасло мне жизнь. Оно непременно должно было наступить, его следовало ожидать. Но почему-то ни папа, ни я в тот страшный месяц не думали о нем. А может быть, я ошибаюсь? И последняя надежда моего бедного отца лежала в ожидании именно этого события?..

Однажды утром, за три дня до начала учебного года, он вошел ко мне в комнату и сказал:

– Поднимайся, дочь. Отари прислал письмо.

Меня как будто ударило током! Каждая клеточка, каждая жилка во мне затрепетала, встряхнулась. Я оказалась в горячем потоке живительной энергии. Да!! Как я могла забыть?! Отари нет со мной, он далеко, но ведь мне достаточно всего лишь его слова, чтобы жить и любить! Всего полгода назад я молилась о том, чтобы он прислал мне весточку из Бутырской тюрьмы. 'Хоть бы одно его слово дошло, написанное на клочке бумаги!' И вот оно дошло! И не одно, а целое письмо из десятков слов! Ничто не утеряно, никто не пропал! Все осталось на своих местах: Отари, я, наша любовь, ожидание счастья! И солнце никуда не исчезало: оно также встает каждое утро на востоке и по-прежнему освещает мою жизнь!

Что со мной случилось? Почему я лежу?!

Я вскочила и села на постели. Отец протягивал мне письмо. Я схватила его, впилась взглядом в конверт и тут же узнала угловатый почерк Отари. А потом само собой получилось так, что я стала жадно заглатывать в себя воздух. Это был судорожный, глубокий, бесконечно долгий вдох - с хрипом, с диким напряжением шейных мышц. Так дышит утопающий, которого вытащили из воды и привели в чувство.

Отец смотрел на меня расширенными от испуга глазами. Но не двигался с места. 'Дай ей прийти в себя'. Я выдохнула, снова глубоко вдохнула, уже намного спокойнее. И внезапно ощутила прилив радости и сил.

Моя птица-душа проснулась. Она расправляла крылья.

– У тебя щеки порозовели, - сказал отец.

– Ага...
– рассеянно ответила я, читая строчки с обратным адресом: Приморский край, Хасанский район, поселок Славянка. УЦ 267/30-2-30.

– Что такое УЦ?
– спросила я у отца.
– Учебный центр, что ли?

– Ну что ты!
– ответил он.
– Это условная аббревиатура. Нельзя писать ИТК - исправительно-трудовая колония. Не принято.

Я лихорадочно вскрыла конверт. Отец вышел, оставив меня один на один с моим Отари...

Он писал о своей любви, о том, как ему живется в колонии, пытался шутить, успокаивал. 'Вор в таком месте не пропадет, Оля! Не волнуйся! Береги себя и пиши мне, каждый день пиши, ладно?' Он не имел права посылать на волю письма чаще, чем один раз в месяц. Зато мог получать их без ограничений.

– Конечно, милый, конечно!
– шептала я. Но не плакала. Слезы высохли.

'Потом меня отправят 'на химию', и ты сможешь приезжать ко мне, - писал Отари. Эти слова звучали во мне сладкой и тревожной музыкой.
– В колонии тебе свидания не дадут, а на поселении нам видеться можно. Только дождись, Оля! Люблю!'

Я аккуратно сложила письмо и сунула его вместе с конвертом под подушку. Так, нужно приниматься за дела. Хватит спать!

Я осторожно встала с постели. К моему великому удивлению, от слабости не осталось и следа. Дрожь в коленях, что донимала меня в последние дни, пропала. Я прислушалась к себе и шестым чувством поняла: кровотечение пошло на убыль, значит, скоро прекратится. Через полчаса отец с молчаливым одобрением наблюдал, как его посвежевшая после душа дочь уплетает за обе щеки омлет. Потом я позвонила Ирке Цветковой, и мы пошли с ней в школу за учебниками.

А вечером я села писать письмо Отари.

С тех пор это стало непреложностью: каждый день мои послания улетали из Москвы в Приморский край. Я писала любимому обо всем. О своих занятиях в школе, об одноклассниках и учителях. Об Ирке Цветковой и Мишке Ефремове, о папе и маме. О том, как делаю уроки, о чем я думаю. Я знала: в скудной и жестокой реальности ИТК любая, самая несущественная мелочь из моей жизни оказывалась для Отари источником света. Мои письма уносили его в мир нашей любви, укрепляли, обещали счастливые перемены.