Анастасия. Вся нежность века (сборник)
Шрифт:
Как сумели они, эти двое, оставаясь долго на земле, как Филемон и Бавкида, совместить тот высокий накал духа, что возможен лишь в вышних сферах, с мирской суетой и обыденностью, со всеми непотребствами беспощадного, грубого века? Не оттого ли, что всегда и везде оба одинаково ощущали над собой то непостижимо высокое опрокинутое небо и тот свет, что пролился на них оттуда?
Время помалу делало свое дело, и близился день, когда Розали будет разрешено покинуть докторский особняк. Пока она металась между жизнью и смертью, пока непредсказуемость исхода держала всех в напряжении страха, Ольбромский не заговаривал с паном Михалом о дальнейшей судьбе Розали. Пока в нем нуждались и его помощь была необходима, никто не задумывался над странностью
Пан Михал ждал откровенного мужского разговора с полковником, но тот словно избегал серьезных тем. Да и Розали, как бы она ни повзрослела от пережитого, все же была слишком молода для определенных обязательств. И если полковник с ее выздоровлением сочтет свой долг выполненным, что станется с бедной девочкой? Ведь только слепой может не замечать, как сияют ее глаза при появлении Ольбромского. Не уготована ли ей впереди еще одна трагедия – горькое разочарование, которого она уже точно не перенесет? Пану Михалу было от чего супить брови и шумно вздыхать, ворочаясь по ночам в неудобной городской постели.
Одна лишь Мадлен не знала сомнений и усталости, все щебетала и суетилась вокруг Розали. Сблизившись с Мадлен в мелочах, Дамиан теперь во всем выказывал ей почтение и не позволял себе иронии или шутливого тона.
С полковником у нее установились такие доверительные отношения, что Бицкий только диву давался, как и на чем они могли сойтись. А Дамиану действительно было проще с Мадлен, в глазах Бицкого ему все виделся невысказанный укор.
Но его неопытная наивная девочка оказалась не так проста, как мнилось пану Михалу. Она-то уж точно не сомневалась в намерениях Ольбромского, который и не пытался от нее что-либо скрывать. Еще не были произнесены между ними главные слова, но оба и не нуждались в таких словах.
Искушенный в науке любви, Ольбромский будто бы начисто забыл весь прошлый опыт и шел навстречу своей судьбе, ведомый лишь глубоким внутренним инстинктом, с обновленным, настежь раскрытым сердцем. Он давно не ждал от жизни подарков, но находиться вблизи Розали, слушать ее милый вздор, сносить капризы, выполнять желания и быть окруженным, опьяненным, околдованным мягким глубинным светом ее глаз – он не переставал удивляться, каким простым и нетребовательным оказывается настоящее счастье.
Розали рассказала ему, как много раз, приходя на миг в сознание, она видела над собой чье-то до боли знакомое, но неузнаваемое лицо и не в силах понять, вспомнить, кто это, от напряжения вновь и вновь погружалась в забытье. Откуда ей было знать, что несчастье зараз обратило щеголеватого моложавого гвардейца в совершенно седого сорокалетнего человека. И если бы не это странное, мучительно знакомое и все же неузнаваемое лицо, не оставлявшее ее наяву, пожалуй, она могла бы прийти в себя гораздо раньше.
Розали не смущали его побелевшие волосы, его возраст и жизненный опыт, совершенно неподвластный ее воображению. Вся внешняя, событийная сторона его прошлой жизни ее мало прельщала или интересовала, этот человек принадлежал ей всем своим внутренним миром, целиком и по-настоящему, и, как в перетекающих сосудах, восполнял в ней то, чего не хватало ей самой. И тому непомерно большому, что жило теперь вместе с ней и в ней, полному тайны и скрытой силы, она доверялась безраздельно.
Он же догонял в ней ушедшее детство, истраченную молодость, непосредственность первых чувств, казалось, навеки ушедшие прежде простоту и искренность отношений, радость самоотдачи. Сострадание возбуждало в нем небывалую, неизрасходованную нежность, заполнявшую его до краев, перехватывавшую дыхание, которая копилась и теснилась у сердца, чтобы когда-то толчком, протуберанцем выплеснуться наружу.
Ему легко было в первые же часы ее пробуждения вновь просить руки Розали и услышать тихое: «Пожалуйста, не надо пока об этом. Вы лучше меня знаете ответ». Это было правдой, он наперед знал ее ответ и охотно согласился дать ей время сполна ощутить свое
новое состояние, медленно, по капельке наслаждаясь им. Полнота жизни одновременно стала возвращаться к ним, и, переживая все заново вместе с ней, он подчас острее и ярче ее самой понимал, что с ней происходило и что чувствовала Розали в этот момент.Что он мог сказать Бицкому? Действительно, что? Дни теперь были наполнены волшебством, все казалось таким значительным и невероятно важным: взмах ресниц, неясная полуулыбка, трогательная родинка у запястья, нечаянно оброненный вздох – все это перерастало размеры вселенной – «Что полеты времен и желаний? Только всплески девических рук…»
Этих ли объяснений ждал от него Бицкий?
Встал наконец вопрос, куда перевозить Розали – на снятую в городе квартиру или сразу, по зимнему насту, в имение Бицких. И тут Дамиан очнулся – и то и другое одинаково удаляло его от Розали.
Он надел парадный полковничий мундир и отправился с официальным визитом к Бицкому, с которым и без того виделся каждый день у доктора.
До совершеннолетия Розали оставалось полтора года.
Ольбромский впервые был неудержимо, до неприличия счастлив. Иссушающая рефлексия, гнетущая его неправедность собственной жизни, вывернутая неестественность желаний, тщетность добрых побуждений, вечное присутствие второго контролирующего «эго», выносящего жесткие огорчительные оценки всем его действиям и поступкам, – все это как-то само собой рассеялось и отпало за ненадобностью. Иногда отголоском прошлого набегало воспоминание о себе, прежнем, всегда неудовлетворенном и враждебном к себе самому, но теперь-то за что же себя корить? Разве любовь способна ко злу? Причинить неприятность кому-то, подтолкнуть к ложному, невыверенному шагу, задеть унизительной насмешкой – было для него теперь невозможно и противоестественно.
Ни необходимость поддерживать свое положение в обществе, ни карьерные соображения не заботили его больше. Впервые он чувствовал себя свободным от условностей и обязательств, налагавшихся происхождением.
Как бы ни было расстроено его состояние, для скромной безбедной жизни средств достанет. Он вернется цинциннатом в свое поместье, займется хозяйством, осядет на земле, будет трудиться и разумно управлять имением, чтобы обеспечить Розали и детей.
Вряд ли он и сам достаточно осознавал прежде, как разорительна его служба в гвардии. Жалованья едва хватало на портного, а ведь был еще выезд, скаковые лошади, офицерский клуб, театры, квартира наконец. Это все только самое необходимое, не считая остального. Одни лишь букеты молодой императрице, шефствовавшей над их полком, к рождению и тезоименитству составляли половину годового содержания. Еще пару лет такой службы – и он окончательно, непоправимо разорен. Во имя чего стоило тянуться из последнего – чтобы щегольнуть свежестью мундира в чужих гостиных или проехать на смотру перед свитой, гарцуя на своей английской чистокровке? Чем он лучше в своем суетном тщеславии тех, кого за это же и презирал?
И как все ладно и разумно обустроилось теперь, когда, входя по утрам в ее комнату, он видит радость и застенчивую нежность в ее глазах. Что перед этим благосклонность напыщенных петербургских красавиц, что недолговечное императорское благоволение перед сознанием того, что, может быть, сегодня перед обедом они сойдут в сад, и Розали, как всегда под настроение мешаясь в «ты» и «вы», вновь так естественно, будто невзначай, сможет опереться на его руку. Он до сих пор слышит легкость ее пальцев на сгибе локтя, и от одного воспоминания об этом сбивается дыхание.
Если в утонченных светских львицах, окружавших его прежде, в изысканных красавицах бомонда ему все недоставало то красоты, то сердца, то ума, то теперь все это с избытком он находил в скромных чертах Розали, в ее непритязательных суждениях. При всей ее неразвитости она, несомненно, была далеко не глупа, и как бы он ни был ослеплен ею, но обычные женские хитрости и уловки не имели над ним власти, и его врожденное умение отделять подлинное от наносного, отличать чистый звук от фальшивого не подводило его никогда.