Анастасия. Вся нежность века (сборник)
Шрифт:
Спокойно и трезво смотрел он теперь вперед на простиравшееся перед ним пространство дней. Уставший от жизни, изверившийся, он совершенно ничего не ждал и не желал для себя лично. Отпущенное ему время, без событий и потрясений, одинаково безрадостное и безгорестное, можно было заполнить, лишь испытывая хоть какой-то интерес к чувствам и переживаниям других людей. Впереди был долгий путь понимания и терпения.
Всему этому ему предстояло учиться заново.
Вскорости Ольбромский настолько окреп, что доктор отважился предложить ему поездку на воды, которая могла бы его развлечь и окончательно развеять
Чужое общество уже не так тяготило и раздражало его, но все же каких-либо личных привязанностей, а главное – налагаемых в связи с этим определенных обязательств, он по-прежнему избегал.
Шумный, взбудораженный, возбужденный в предчувствии революции Петербург был пуст и безлюден для него.
Ольбромский сменил квартиру, отказавшись от непомерных своих апартаментов, и, переехав подальше на острова, поселился в меблированных этажах. Но повсюду он чувствовал себя не в своей тарелке, неуютно и неопределенно.
Ему казалось, что где-нибудь в маленьком южном городке на французском побережье, а то и у суровых скандинавских фиордов он сможет, укрывшись от мира, спокойно и размеренно, никого не обременяя своим существованием, дожить остаток дней. И там окончательно оставят его воспоминания о той странной, сумбурной, неловкой жизни, прорывавшейся острыми кинжальными взблесками в его смятенное сознание.
Ольбромский вытребовал положенный ему полковничий пенсион на год вперед и стал готовиться к отъезду.
Ранняя, дождливая, похожая на глубокую осень, петербургская весна, помимо всех прочих хлопот, связанных с отъездом надолго (Ольбромский понимал, что покидает здесь все и навсегда), заставила позаботиться и об обновлении своего цивильного гардероба. Расставание с военной формой оказалось довольно чувствительным. В непривычной штатской одежде полковник чувствовал себя как-то беспомощно и всякий раз ловил себя на мысли, будто у него что-то не в порядке, часто одергивался и охорашивался.
В сизых сумерках возвращался он домой после долгого суетного дня. Взойдя к себе, еще в передней услышал он резкий одуряющий запах дешевых цветочных духов, наполнивший собой всю квартиру. Не ожидая ничего хорошего, он не спеша освободился от намокшего пальто, предоставив его заботам денщика, снял перчатки и долго поправлял у зеркала смятые под шляпой волосы.
Не спрашивая о вечерней гостье, Ольбромский наконец вошел в свою скромную гостиную и остановился в дверях.
На низком пружинном диване в котиковой шапочке, сбитой набекрень, в зеленом бархатном саке, закинув нога за ногу и далеко отставляя в наманикюренных пальцах дамскую пахитоску, расположилась мадемуазель Дюссе.
Смерив взглядом оторопевшего полковника, она отшвырнула на ковер зажженную пахитоску и, стремительно подойдя к нему, отвесила оглушительную пощечину…
Что это была за фурия! Какую роскошную, неописуемую сцену она ему закатила! Мадлен металась по комнате, расшвыривая, будто свои собственные, его книги и вещи (правда, уже не попадая в полковника) и ругаясь, как редко какой вахмистр умел в полку.
Ольбромский сидел на стуле с прямой спинкой, его длинные сильные пальцы подрагивали на коленях, а широко открытыми, удивленными, как у ребенка, ошалевшими глазами он следил снизу вверх за перемещениями Мадлен.
Путаясь в окончаниях, она извергала французские, польские, русские
и малороссийские ругательства, самыми пристойными из которых были «жалкий неврастеник» и «гнусный изменщик».Даже в детстве на него никогда не повышали голоса и не отчитывали за разбитые чашки. Никогда в жизни никто не позволял себе в его присутствии нечто подобное: полковник даже не предполагал, что такое вообще возможно.
И самое удивительное – он признавал, что Мадлен совершенно права. Он узнал о себе много такого, о чем втайне стыдился признаться даже себе самому, и что, оказывается, было очевидно другим.
Мало что он чуть не убил Розали, так он хочет окончательно погубить ее во второй раз? Откуда только берутся на свете такие бесчувственные, бессовестные, занятые только собой и своими собственными переживаниями эгоисты? А о других он подумал? Понимает ли он, что Розали только из гордости делает вид, будто ей все нипочем, а сама крепится из последних сил, и только любовь к отцу удерживает ее от непоправимого шага? На нее уже просто нет сил смотреть, как она держится, эта девочка, и кто знает, что там у них сейчас происходит или уже произошло, пока она, Мадлен, здесь старается пробиться к его совести? И еще большой вопрос, смогут ли его когда-нибудь простить, если такое вообще прощают. Ведь эти Бицкие такие самолюбивые, такие скрытные, они все молчат, а сами уже извелись так, что сердце ее не выдержало – сказала им, будто едет погостить к подруге, а сама сюда, в Петербург, разыскивать этого негодяя, чтобы только посмотреть на него, в эти наглые, бесстыжие глаза.
Ничего, что он полковник, подумаешь, она никого не боится, и если полковник не одумается, она его собственными руками задушит или пристрелит. И в доказательство своих слов Мадлен немедленно извлекла из своей облезлой собачьей муфты инкрустированный желтоватым отколовшимся перламутром маленький дамский пистолет.
Тут Ольбромский наконец рассмеялся, а у Мадлен начались всхлипы, незамедлительно перешедшие в классическую истерику – с безудержными рыданиями, с лавровишневыми каплями, нюхательной солью и прибытием невозмутимого доктора в завершение.
Когда обессилившей Мадлен постелили в его спальне и общими усилиями разобрали ко сну ее замысловатый туалет, он остался в гостиной и, приходя в себя, долго сидел на диване, запрокинув голову на неудобную резную спинку и сцепив на затылке жесткие пальцы.
Давно у него не случалось такого восхитительного вечера…
Он не спешил с отъездом из столицы, хотя теперь его намерения, разумеется, радикально изменились. Как ни суетилась и ни торопила его Мадлен, в нем уже не было прежней горячности и нетерпеливого азарта – сначала действовать, а потом разбираться. Скрытая внутренняя сила возвращалась к нему вместе с терпением и выдержкой, спокойным, осознанным пониманием цели.
Теперь его сдержанность и основательность, его мягкая медлительная ирония несколько уравновешивали не покидавшее Мадлен нервическое возбуждение. Она так и поселилась в его квартире в те несколько дней, что оставались им до отъезда, и ее новое состояние, весь образ жизни определенно пришлись ей по вкусу.
Полковник дал ей некоторое количество денег «на подарки», и она взяла, не чинясь. С разбегающимися глазами она с утра носилась по магазинам, скупая, по его мнению, всякую дрянь, от которой, вернувшись к вечеру на квартиру и разложив все по креслам и диванам, сама же исходила восторгом.