Анатомия «кремлевского дела»

Я признаю, что, не сообщив партии все то, что я выше показала, я совершила партийное преступление. Это есть акт двурушничества с моей стороны и предательства интересов партии и Соввласти [357] .

Черток дал ей подписать протокол и оформил пропуск на выход. И Евдокия Трофимовна навсегда покинула стены Лубянки, чтобы прожить долгую жизнь.

В 1938-м она окончила Московский городской педагогический институт. Но дальнейшая карьера застопорилась. “Русская речь” брежневских времен туманно сообщает:

357

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 111. Л. 243.

В годы войны Е. Т. Черкасова работала мастером на одном из московских заводов и учетчиком по труду в совхозе Московской области [358] .

И читатель остается в недоумении – почему это советская власть так нерационально использовала труд специалиста с двумя высшими образованиями.

Однако старая жизнь постепенно забывалась, трагические события прошлого меркли и отдалялись.

Только в 1944 году Евдокия Трофимовна поступила в аспирантуру МГПИ имени В. И. Ленина. После ее окончания в 1947 году Е. Т. Черкасовой была присуждена ученая степень кандидата филологических наук. С этого же года и до конца своей жизни она работала в Институте русского языка АН СССР, совмещая эту работу с преподаванием в МГУ имени М. В. Ломоносова. Докторскую диссертацию Евдокия Трофимовна защитила в 1966 году [359] .

358

Русская речь, 1982, № 2, с. 99.

359

Там же.

Она стала автором многих научных работ в области грамматики и истории русского литературного языка. Будучи тяжело больной, ушла из жизни в 1976 году.

44

Впервые (9 февраля 1935 года) фамилия Чернявского была на следствии названа его приятелем, арестованным слушателем Военно-химической академии В. И. Козыревым, который в начале 1920-х годов около двух лет жил в одной комнате с Михаилом Кондратьевичем во время учебы в Высшей военно-химической школе комсостава в Москве, а затем на Курсах усовершенствования комсостава. На допросе 25 февраля ему пришлось рассказать следователю Дмитриеву (который впоследствии будет допрашивать и самого Чернявского) “о его антипартийных, контрреволюционных взглядах по вопросам политики партии в сельском хозяйстве” [360] (то есть о взглядах, обычных для партийцев начала тридцатых годов, которые приобретали зловещий оттенок лишь благодаря специфическим чекистским формулировкам, используемым в протокольной записи). Под конец допроса, как уже говорилось, опытный следователь на основе показаний “сколотил” контрреволюционную группу из приятелей и сослуживцев Козырева, одним из участников которой, на свою беду, оказался Чернявский. Видимо, вскоре последовало распоряжение об аресте Михаила Кондратьевича, и первым протоколом его допроса, направленным Сталину и Ежову, стал протокол от 6 марта 1935 года. Следователь Дмитриев начал знакомство с новым фигурантом с расспросов о Козыреве, зафиксировав в протоколе сведения о неизбежных в те годы беседах приятелей о положении крестьянства. Сообщив Чернявскому о том, какие показания дал на него Козырев и наверняка сгустив при этом краски, Дмитриев быстро добился от раздосадованного Чернявского нужных показаний на Козырева:

360

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 150.

Козырев – человек с кулацкой идеологией, в партии он по соображениям карьеры. Козырев к коллективизации сельского хозяйства относился враждебно, он по этому вопросу повторял обычные троцкистские нападки на партию; нередко он указывал: “Ленин бы лучше провел перестройку сельского хозяйства”. Далее он говорил: “Линия партии настраивает крестьянство против революции”. Он указывал на наличие огромных непроизводительных издержек, сопровождающих коллективизацию. Козырев представляет из себя законченного врага коммунизма [361] .

361

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 28–29.

Дальше перешли к самому Чернявскому. Действуя по шаблону, Дмитриев убедил Михаила Кондратьевича в том, что раз тот слушал враждебные высказывания Козырева, а мер никаких не принимал, то, значит, он и сам враг. Дальнейшее было делом чекистской техники, которой Дмитриев владел в совершенстве. В изложении Дмитриева показания Чернявского звучали следующем образом:

Признаю, что я и Козырев одинаково смотрели на основные вопросы политики партии. К теперешнему руководству ВКП(б) я отношусь враждебно. В период борьбы с троцкистской оппозицией я считал, что личные данные Сталина являются главной причиной, в силу которой происходит внутрипартийная борьба. Я делал самые крайние нападки на руководство ВКП(б) во главе со Сталиным, указывал, что победа над оппозицией непосредственно привела к зажиму внутри партии, сосредоточению всей власти в руках Сталина. По всем вопросам политики партии я разделял взгляды прямых врагов партии и Советской власти. По вопросу о коллективизации я указывал, что при ее проведении не учитываются особенности деревни, осуществляются явно неверные темпы, что приводит к крупнейшим осложнениям в стране, разоряет крестьянское хозяйство, резко сокращает размеры сельскохозяйственной продукции и размеры поголовья скота. Так же враждебно я относился к индустриализации страны, считая, что она проводится в явно преувеличенных темпах, сопровождается непроизводительными издержками строительства, плохим качеством работ и т. д. По вопросу о бюрократизме я указывал, что он проник во все поры государственного аппарата. Вследствие бюрократизма партия и Советская власть не знают, что делается в стране, в частности, в деревне; непосредственно на почве бюрократизма выросло очковтирательство по вопросу об успехах коллективизации [362] .

362

Там же. Л. 29–30.

После этого Дмитриев попросил Чернявского обозначить круг своих знакомств. Как только Чернявский перечислил друзей-приятелей, Дмитриев тут же стал добиваться, чтобы Чернявский признал всех этих лиц участниками контрреволюционной группы. Михаил Кондратьевич сопротивлялся недолго – следователь быстро разъяснил ему, что тот, кто отказывается “разоружиться” на следствии, является заклятым врагом советской власти, которого, по меткому выражению “буревестника революции” Горького, следует безжалостно истребить. Если же арестованный сотрудничает со следствием, то возможны варианты. Подобные “аргументы” являлись обычными для конца 20-х – начала 30-х годов, да и для более позднего периода; правда, после поглощения ОГПУ Наркоматом внутренних дел в 1934 году “органы” лишились права внесудебного расстрела, но далеко не все подследственные об этом знали или верили в “социалистическую законность” и “независимость судебной власти” – документально зафиксировано, что подобные доводы использовались для “убеждения” других подследственных по “кремлевскому делу”, так что можно смело предположить, что аналогичные “меры убеждения” применялись и к Чернявскому.

Чернявский назвал, а следователь занес в протокол следующих военных работников: М. И. Новожилова, бывшего военного химика, перешедшего в ЦАГИ; Ф. Г. Иванова, военного химика, слушателя Военно-химической академии РККА; В. М. Рохинсона, начальника Военно-химического института, его помощника А. С. Берлога (или, как его именовал Чернявский, Сергея Берлогу), К. Д. Гвоздикова, В. И. Бузанова, А. С. Миловидова. Новожилов и Иванов познакомились с Чернявским во время совместного обучения в Московской военно-химической школе. Эти двое и Рохинсон будут вскоре арестованы по “кремлевскому делу”, остальные (кроме, возможно, Берлоги) – в 1937 году. Еще один названный Чернявским военный, И. П. Бурков, начальник химической службы Белорусского военного округа, будет арестован лишь в октябре 1938-го. Трудно объяснить почему, но документы свидетельствуют, что вскоре после окончания следствия по “кремлевскому делу”, в июне 1935 года, Бурков (по версии чекистов, член контрреволюционной троцкистской группы, готовившей убийство Сталина) начнет работать в том самом 3-м отделе (военно-технической разведки) Разведупра, из которого чекисты забрали Чернявского.

Михаил Кондратьевич легко признался, что делился с названными им людьми своими “контрреволюционными” “троцкистскими” взглядами, которые те якобы полностью разделяли, – как и многие, он таким образом надеялся отвести от себя серьезные обвинения и убедить следствие, что дальше разговоров дело не заходило. Лишь сказанное о бывшем начальнике В. М. Рохинсоне несколько отличалось от однотипных характеристик, данных Чернявским своим друзьям:

Характерной чертой Рохинсона является девиз: “Сам живи и другим дай жить”, – он типичный оппортунист [363] .

363

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 33.

Похоже, что Чернявский весьма прохладно относился к бывшему начальнику. Эта тема получила развитие на последующих допросах Чернявского.

На втором допросе (10 марта 1935 года) следователь Дмитриев выяснял у Михаила Кондратьевича любопытные для следствия факты. Чекистов интересовала деятельность Чернявского в Разведупре и его командировки в Америку – тут открывались широкие возможности для выдумок и фальсификаций. Америка далеко, проверить факты трудно, и, значит, при составлении протоколов можно дать волю фантазии. Напомнив подследственному, что по результатам предыдущего допроса “установлено”, будто Чернявский поехал в Америку, уже будучи “троцкистом”, следователь начал фиксировать в протоколе рассказы Чернявского о его пребывании в Бостоне в качестве студента MIT.

Как уже говорилось, Михаил Чернявский был командирован в Америку по заданию Разведупра, имея документы на имя Михаила Иванова. В путешествие через океан отправился Михаил Кондратьевич 27 мая 1931 года из бременского порта на борту парохода “Европа”. Согласно пассажирскому манифесту, ехал он в сопровождении группы украинских инженеров и механиков (5 человек), всем им американские визы были выданы в Берлине 21–23 мая.

В качестве места рождения у “Иванова” указано “Missimi Gono Wilna” (очевидно, фразу “Мисуны, город Вильно” работники пароходства записали на слух). Сообщил также Михаил, что у него имеется жена Евдокия Иванова, а проживают супруги в Москве по адресу Смоленский бульвар, 15, кв. 10. Пунктом назначения у всей группы был офис Амторга, расположенный в доме № 261 на Пятой авеню в Нью-Йорке. Посетив офис Амторга в Нью-Йорке и, видимо, встретившись там со своим “связным” от Разведупра – Давидом Александровичем Угером, Чернявский отправился на задание. Светлана Лохова уверенно пишет:

В отличие от Шумовского, который прибыл в качестве студента, Чернявский для тайного проникновения в Америку действовал под прикрытием реальной командировки в Нью-Йорк от Амторга. Высадившись с парохода, он быстро исчез из виду – вероятно, ездил по расположенным на Восточном побережье заводам в составе закупочной комиссии и собирал разведданные. Когда появилась возможность поступить в элитный университет (что позволяло продлить визу), он ухватился за нее. Но Чернявского не интересовало получение образования; его практического опыта хватило бы и на преподавание курса химии, учитывая его недавнюю работу с немцами. На самом деле он так и не закончил курса, исчезнув из кампуса в один прекрасный день в 1934 году. Единственной его целью в MIT был сбор ценных разведданных о химическом оружии и взрывчатых веществах по требованию его наставника д-ра Якова Фишмана в соответствии с разработанным им американским планом [364] .

364

Lokhova, Svetlana. The Spy Who Changed History. London, William Collins, 2018. P. 79.