Анатомия «кремлевского дела»

Вспоминаю, что вскоре после ареста Каменева по делу убийства тов. Кирова ко мне на квартиру зашла Ольга Равич [гражданская жена г. Зиновьева. – В. К.], которая выражала тревогу за судьбу арестованных. Она высказывала опасение, что с ними расправятся, и приводила в пример события 30 июня в фашистской Германии. Я реагировала резко отрицательно на возможность сравнения положения в стране с фашистской Германией. Допускаю, что я передала этот свой разговор с Ольгой Равич Н. Б. Розенфельду [421] .

421

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 110–111.

Автором столь “удачного” (можно даже сказать – “ударного”) сравнения был, конечно, сам Григорий Евсеевич Зиновьев. После ареста Бакаева и Евдокимова, смертельно испуганный, он примчался к Каменеву и “бросил ему фразу”, что боится, “как бы с делом убийства Кирова не получилась такая же картина, как в Германии 30 июня, когда при расправе с Рэмом заодно был уничтожен и Шлейхер” [422] .

Что касается Глебовой, то вне зависимости от исхода допроса и содержания протокола ничего хорошего ее не ждало. Она все же попыталась еще раз обратиться к вождю народов. Оправившись от потрясения после допроса, она 14 марта написала Сталину письмо, в котором отрицала террористические намерения Каменева, понимая, что и сама страдает и томится в тюрьме именно из-за этого обвинения. “И сейчас я не могу заставить себя поверить, чтоб он мог злоумышлять против вас, в ком он видел для себя единственную надежду на какое-либо привлечение к политической работе”, – писала она самому главному секретарю ЦК. Она буквально бросалась ему в ноги:

422

Там же. Д. 109. Л. 59.

На личном свидании 29 января 1935 г. он мне каялся, рыдал, что никакой контрреволюционной работы по возвращении из Минусинска не вел и виноват по совокупности за сохранение контрреволюционной группы зиновьевцев, от которой формально отошел, не разоблачив ее, став таким образом соучастником гнусного злодейства. Я ответила ему, что, если б он продолжал свою контрреволюционную работу, я застрелила бы его собственной рукой. Других мнений, иного отношения к этому вопросу у меня не может быть. Вся моя кровь до последней капли принадлежит партии и Вам [423] .

423

Кочетова А. Лев Каменев: “Я не согласен”. М.: РОССПЭН, 2022, с. 443.

Не помогло. Обвинения с Каменева никто и не думал снимать, а для самой Татьяны Ивановны “кремлевское дело” закончилось трехлетней ссылкой в Бийск по приговору Особого совещания при НКВД.

54

Одиннадцатого марта 1935 года следователи Каган и Сидоров вновь принялись за молодого инженера Бориса Розенфельда. Теперь с ним не церемонились – чекистам надоело его “запирательство”. Если на прошлом допросе Борис отрицал свою причастность к подготовке теракта, то сейчас следователи объявили ему, что его участие в террористической борьбе “с несомненностью установлено”, по-видимому подкрепив это заявление соответствующими угрозами (в таких случаях обычно угрожали расстрелом за отказ от чистосердечного признания – подобный отказ воспринимался как неприкрытая борьба с “органами советской власти”, на что был, по мнению чекистов, способен только злейший враг).

Не выдержав давления, Борис признался, что на предыдущем допросе “показал неправду”. Он повторил свой рассказ о том, как мать, находясь после ареста Зиновьева и Каменева по делу об убийстве Кирова в состоянии аффекта, воскликнула, что готова сама убить Сталина. Только теперь он сообщил, что не “обрывал” ее и не возражал ей, а полностью с нею согласился. Естественно, матерью дело не ограничилось – пришлось давать показания и против отца:

Это было позднее, по-моему, в 1933 году, после возвращения Каменева из ссылки. Мой отец, Н. Б. Розенфельд, имел со мной беседу о Каменеве. Он мне сказал, что возвращение Каменева из ссылки не решает вопроса о нем, что Каменев чувствует себя угнетенным, так как он устранен от политической деятельности, к которой Сталин его не допустит. По словам Н. Б. Розенфельда, до тех пор, пока Сталин находится у руководства, рассчитывать на возвращение Каменева к политической деятельности нельзя. Весь разговор отца со мной отражал настроения Каменева, с которым отец имел по этому поводу беседы. В заключение мне отцом было заявлено, что он и Каменев пришли к выводу о необходимости устранения Сталина… О моих террористических настроениях отец знал, его заявление о необходимости устранения Сталина фактически являлось указанием о необходимости подготовки террористического акта [424] .

424

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 628–629.

По новым показаниям Бориса получалось, что начиная с 1933 года его отец, мать и Екатерина Муханова только и думали о том, как бы им убить Сталина. Они якобы неоднократно совещались об этом в присутствии Бориса. Причем отец был наименее кровожаден – менее сдержанно вела себя мать, а уж Екатерина Муханова была в этом виде спорта чемпионкой. Бурный поток чекистских фантазий, излагаемых, впрочем, от лица Бориса, с трудом умещался в бумажное русло протокола:

[Муханова] происходит из родовитой дворянской семьи, кто-то из членов ее семьи принимал активное участие в Белом движении, сама она всеми фибрами души ненавидит советскую власть. Озлобление ее против существующего строя было настолько резко, что она готова была идти на любые шаги. Муханова считала, что бороться с большевиками можно только путем террора. Я считал, что террористические намерения Н. А. Розенфельд в известной мере являлись следствием пропаганды террора со стороны Мухановой [425] .

425

Там же. С. 629.

Эти показания можно объяснить двояко: в них то ли присутствует робкая попытка молодого человека хоть как-то защитить мать, то ли отражен замысел чекистов отвести Мухановой главную роль в осуществлении теракта.

А дальше следователи приступили к конструированию четвертой “группы террористов”. Как мы помним, в протоколе допроса Е. К. Мухановой от 8 марта 1935 года были перечислены пять групп, готовивших теракт в Кремле. Под номером четыре значилась группа “бывших троцкистов вне Кремля”, возглавлявшаяся Борисом Розенфельдом, куда якобы входили “преимущественно инженеры”: какой-то Володя, младший сын Троцкого Сергей Седов, начальник Бориса на электростанции, где тот до ареста работал, с фамилией “на букву Ф”. На роли “младотеррористов” также пробовались некий инженер Масалов и сын Ю. М. Стеклова, но, видно, не подошли. Все это в свете недавних успехов следствия выглядело просто несолидно, и чекистам пришлось провести новый “кастинг”. Теперь кандидатами на исполнение главных ролей в этой мизансцене стали бывший секретарь Каменева Ф. И. Музыка и приятель Бориса студент-медик (1909 года рождения) Л. Я. Нехамкин. Интересно отметить, что старший брат Льва Яковлевича, Николай, занимал в то время ответственный пост в НКВД, служа где-то в провинции в звании младшего лейтенанта ГБ. Второй старший брат, Марк Дубровский, в середине 20-х годов исполнял должность прокурора Ярославской губернии, а на момент ареста Льва был уже помощником прокурора республики (то есть В. А. Антонова-Овсеенко). Сестра Льва, Ада Чернявская, работала журналисткой, видимо, в газете “Гудок”. Фамилию Нехамкина Борис впервые назвал на допросе 28 февраля 1935 года, а уже 7 марта арестованного Льва Яковлевича допрашивал порученец СПО лейтенант ГБ Горбунов (протокол этого первичного допроса Сталину не направлялся, и о его содержании остается только гадать).

Чекисты ковали железо, пока горячо, вытягивая из Бориса все, что могло им пригодиться. Например, всплыл какой-то разговор 1932 года, точное содержание которого восстановить по протоколу не представляется возможным. Молодые люди, охваченные свойственными юности бунтарскими настроениями, рассуждали о способах борьбы со всякими общественными несправедливостями, и Лев Нехамкин привел в качестве примера “Народную волю”, которая успешно боролась с царизмом путем террора [426] . Зачем Борис рассказал об этом разговоре – неясно; возможно, это произошло под давлением следователей, которые узнали о неосторожном высказывании из предварительной задушевной беседы с Нехамкиным.

426

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 630.

Как только опрометчиво данное показание о “Народной воле” было занесено в протокол, следователи поспешили закрепить “террористические намерения”, сочинив от лица Бориса рассказ об аналогичном разговоре – теперь уже в 1934 году. Причем на этот раз Борис якобы прямо спросил Нехамкина, разделяет ли тот его “террористические” устремления, а Нехамкин якобы дал положительный ответ. После этого последовал логичный вопрос следователя: “Как вы и Нехамкин намеревались практически подготовить террористический акт над тов. Сталиным?” Борис, понятное дело, ответил, что вплоть до ареста они с Нехамкиным ни о чем таком не помышляли. Однако следователь сослался на показания Мухановой от 8 марта, в которых было ясно сказано:

Группа, возглавляемая Борисом Розенфельдом, организовала слежку за Сталиным вне Кремля. Мне об этом говорила Нина Розенфельд, которая была связана с этой группой [427] .

Но Борис уперся – идти под расстрел в 27 лет не хотелось.

Этого не было. Дальше подбора людей и договоренности о необходимости совершения террористического акта дело не шло [428] .

Следователь временно отступил, но использовал это отступление для того, чтобы получить от насмерть перепуганного Бориса компромат на Феодосия Музыку и друга семьи Розенфельдов М. В. Королькова, о котором Борис впервые упомянул как о “приятеле матери” на допросе 2 марта 1935 года. Тогда Борис показал, что Корольков принимал участие в “контрреволюционных” беседах, которые велись в квартире матери. Теперь же, под руководством следователя, Борис дал Михаилу Васильевичу убийственную характеристику:

427

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 72.

428

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 630.

М. В. Корольков – махровый контрреволюционер, находится в близких отношениях с Прохоровым М. А., владевшим до революции каким-то предприятием, отъявленным черносотенцем и белогвардейцем; Поповым – сыном чайного фабриканта; Инкижиковым В. И. – киноартистом, невозвращенцем. Поскольку политические настроения Королькова нам были известны, он пользовался у нас полным доверием. Террористические взгляды Н. Б., Н. А. Розенфельдов, Мухановой и мои Корольков разделял [429] .

429

Там же. С. 631.