Ангел в темноте (сборник)
Шрифт:
И, конечно, я сажусь в поезд не для того, чтобы просто ехать, куда глаза глядят – чаще всего я езжу в Минск к своей подруге Женьке.
Нашей дружбе четверть века, чуть меньше, чем нам самим. В общем, мы подружились сразу же, как научились отличать друг друга в ползающей по ясельному ковру компании.
Наверное, наша столь долгая и верная дружба была предопределена. Мы родились в одном роддоме с интервалом в шестнадцать часов. Дело было в военном городке, наши мамы ухитрились попасть в роддом в самый праздник. Первого мая, видимо, в честь моего рождения, трудящиеся высыпали на улицы с флагами и транспарантами, а второго, когда родилась Женька, они весело поднимали рюмки и бокалы дома…
Сохранилась фотография, где наши мамы после выписки стоят рядом возле
Самое яркое воспоминание того, дальнего детства – утренник в младшей группе детского сада. Уж не помню, в честь какого праздника, но всем детям раздали цветные воздушные шарики. Женьке достался огромный ярко-красный, а мне – длинный и зеленый. Смутно помню, что была я не в восторге от доставшегося мне шара, да и не шара к тому же, и разревелась. Все недоброе в этом мире наказуемо, зависть в том числе, и первый опыт я получила именно тогда. Злополучный шар лопнул, а я зашлась в омерзительном вое. Смолкнуть меня заставила не воспитательница, а Чудо. Женька протягивала мне свой прекрасный шар – красный, целый… Я пыталась ей напомнить об этом случае много раз, но она только отмахивалась: «Брось, все ты сочинила». Или говорила: «Ну, родная, видно, ты так визжала, что другого способа заставить тебя замолчать не нашлось».
А я помню, правда, помню…
Мы росли, взрослели, такие разные астрологические близнецы. Женька была невысокая, ладная, очень смышленая, смешливая и живая. На щеках у нее были ямочки, и не только когда она смеялась, но и когда говорила. А я была стеснительной, худенькой, долговязой, с торчащими локтями и коленками, мало улыбалась. Мама говорила: «Просто странно – ты как будто знаешь, что мы будем жить в Ленинграде, – заранее такая бледненькая и худосочная. Там почему-то все такие».
Я никогда не завидовала Женьке, но всем своим детским сердцем восхищалась ею. Однажды услышала краем уха, когда мы шли мимо учительской: «Красавица растет…» У меня не было ни малейшего сомнения, что речь идет о Женьке. Прошло немало времени, пока я поняла, что говорили-то, наверное, обо мне.
В нашем детстве и юности все было, как у других подружек: и общие влюбленности, и интриги, и ссоры, и примирения. Женька умела мириться. Однажды, нам уже было лет по тринадцать, она мне сказала: «Знаешь, мне не нравится выяснять отношения. Если поссоримся, давай на следующий день встретимся как ни в чем не бывало. Мы ведь все равно никогда не поссоримся совсем, правда?» Мы не уставали друг от друга, нам всегда было интересно вместе. Женька любила поболтать, я – послушать. Откровенничать я могла только с ней, а она умела понимать меня правильно, лучше, чем кто-то еще.
А если посмотреть на нас тогдашних со стороны – ну что у таких разных девчонок могло быть общего? Женька всегда была центром любой компании, неформальным лидером, а меня многие считали гордячкой. Она любила конкурсы и подвижные игры – я их просто боялась: а вдруг запутаюсь в своих длинных ногах, грянусь оземь всеми костьми, то-то будет смеху… Женька тоже падала, разбивала коленки, но она даже хромала как-то очень ловко и без всякого смущения могла сказать красивому синеглазому девятикласснику Игорю Пахомову: «Пахомов, ты чего стоишь, не видишь – девушка упала?» И столько было в ее веселом голосе такой же веселой власти, что все ей обычно охотно подчинялись. И я в том числе.
Женька хорошо училась, почти не занимаясь при этом. Она много читала, а это помогало быть лучшей по многим предметам. Одно ей не давалось – иностранный язык. Это было для меня просто загадкой! У Женьки было отличное произношение, говорили, из-за хорошего музыкального слуха, но она не могла осилить грамматику. «Англичанка» говорила: «Женя, ведь у тебя прекрасные способности!» А я была усидчивой, и поэтому английский знала куда лучше.
В десятом классе нам пришлось расстаться. Обычное дело для детей военных: отца Женьки перевели в другой гарнизон, а мой вскоре демобилизовался и вернулся на родину,
в Ленинград. Три года мы переписывались. За это время многое изменилось, изменились мы сами, но по-прежнему чувствовали необходимость друг в друге.Я как будто заранее знала: когда лопнет мой очередной зеленый шар, подойдет Женька и протянет мне свой – целый, красный. И снова все будет хорошо.
Когда прошел срок службы Женькиного папы, он тоже вернулся туда, откуда был родом – в Минск. А Минск и Ленинград – это близко, двенадцать часов поездом.
Как-то сама собой родилась и укрепилась традиция: дни рождения отмечать вместе. Благо, что 1 и 2 мая всегда были выходными днями. Мы и студентками приезжали друг к другу в гости, а когда закончили институты и стали работать, старались поддерживать нашу традицию. Иногда это были единственные два дня в году, когда мы встречались, но, как говорила Женька, «дело не в интенсивности общения».
Тот памятный Первомай не был исключением – наше двадцатипятилетие я ехала отмечать в Минск. Женька предупредила по телефону, что меня ждет сюрприз, но какой именно, естественно, не сообщила.
Сюрприз открыл мне дверь. Высокий темноволосый молодой человек, из-за плеча которого едва виднелась моя миниатюрная подруга. Не помню точно, как я прореагировала на Сережу в тот первый раз. Скорее всего, была просто немного смущена внезапностью его появления в нашей с Женькой жизни. Для нее-то, конечно, никакой внезапности не было, а мне стало немножко тревожно, одиноко. Вернее, чуть более одиноко, чем всегда.
«Вот моя красавица-подруга», – объявила Женька, и на ее лице появилось обычное для таких случаев выражение. Мне иногда казалось, что она демонстрирует меня своим друзьям и моим новым знакомым как собственное изобретение или открытие… Не знаю, но вид у нее при этом был очень гордый. И еще она всегда считала нужным добавить с великолепным прононсом: «Банк „Креди Лионнэ“».
Я действительно работала в Ленинградском филиале банка «Лионский кредит», но особой гордости по этому поводу не ощущала. Мне, отличнице, окончившей факультет переводчиков иняза с красным дипломом, но не сумевшей при этом как-то проявить себя ни на профессиональном, ни на каком-то ином поприще, не казалось великим достижением то, что я работала личным секретарем директора филиала пусть даже одного из старейших банков Европы. Я и сейчас училась, постигая абсолютно чуждую мне экономику, хотя понимала, что по-настоящему в моей карьере пригодится все та же пресловутая способность к языкам. Я их, слава Богу, выучила аж четыре. Вот и секретарствовала – устно и письменно – на английском, французском, немецком и итальянском. По-русски я на работе только думала и писала письма Женьке, если выпадала минутка.
Я протянула Сереже руку и сказала: «Вообще-то я Анна, но дома и Женька меня зовут Асей». Он улыбнулся в ответ, осторожненько пожал мне руку и сказал в тон: «Я доктор Градов. Но и на работе, и Женька меня зовут Сережей. А ты действительно красавица».
Он работал в отделении детской реанимации, жених моей подруги доктор Градов. Я узнала об этом чуть позже, за столом. И почему-то именно этот факт окончательно примирил меня с появлением Сережи в нашей с Женькой жизни…
Почему нашей? Потому что с самого детства я привыкла к тому, что моя и Женькина биографии развиваются параллельно. Мы даже болели одними и теми же болезнями! Теперь мне предстояло самое трудное – привыкнуть к тому, что параллельные прямые плавно перейдут в перпендикулярные.
Да, мне было очень грустно в тот мой приезд. Я смеялась Женькиным шуткам, что-то рассказывала о своем житье-бытье, забавляла их с Сережей парадоксами французского менталитета, с которыми мне приходилось сталкиваться каждый день, и которому я не переставала удивляться.
И все же…
То, что они смотрели на меня с одной стороны стола, а я сидела по другую (а ведь в начале вечера чинно рассаживались с трех сторон!), то, что Женька, видимо, инстинктивно, то приобнимала Сережу за плечи, то касалась его руки, а он, так же бессознательно, брал ее руку в свою, было и чудесно и… невыносимо.