Ангелы опустошения. Книга 1

Попеременно бац бац джаз с грохотом врывается ко мне в сознание и я забываю все и просто закрываю глаза и слушаю идеи — Мне очень хочется завопить "Сыграйте Что Я За Дурень!" это будет великолепной мелодией — Но они сейчас в каком-то другом джеме — как бы там им ни было, даунбит, пианный аккорд, наглухо -

"Как мне позвонить Ирвину?" спрашиваю я ее — Потом вспоминаю что у меня есть телефон Рафаэля (от милой Сони в книжной лавке) и я проскальзываю в будку со своей монеткой и набираю, типичные дела джазовой точки, как тот раз когда я залез в будку в Бёрдлэнде в Нью-Йорке и в относительной тишине вдруг услышал Стэна Гетца, который заперся в туалете поблизости, тихонько дуя в свой саксофон а впереди в зале музыка группы Ленни Тристано, когда я осознал что он может все — (Никаких Уорнов Маршей мне никаких! говорила его музыка) — Я звоню Рафаэлю который отвечает "Да?"

"Рафаэль? Это Джек — Джек Дулуоз!"

"Джек! Где ты?"

"В Погребке — подваливай сюда!"

"Не могу, у меня нет денег!"

"А пешком нельзя?"

"Пешком?"

"Я позвоню и найду Ирвина и мы подъедем и заберем тебя в такси — Перезвоню тебе через полчаса!"

Пытаюсь дозвониться до Ирвина, ничего не выходит, его нигде нет — Все в Погребке оттягиваются, теперь бармены уже сами прикладываются к пивусику разрумяниваются балдеют и надираются — Пьяная брюнетка валится с табурета, ее кошак оттаскивает ее в дамскую комнату — Внутрь забредают свежие шараги — Это безумно — И в конце концов в довершение всего (О Я Опустошения Молчаливый Я) сюда приходит Ричард де Чили полоумный Ричард де Чили который бродит по всему Фриско ночами широким скорым шагом, совсем один, обследуя образцы архитектуры, мешанину всяческих странных приспособлений, раздвижных окон и садовых стен, подхихикивая, один посреди ночи, не пьет, копит в карманах смешные обмылки карамелек и веревочки и располовиненные расчески и половинки зубных щеток и когда он придет поспать на какую-нибудь из наших хат то сожжет их в печке все-таки, или запрется в ванной на целые часы открыв воду, и будет причесываться разнообразными щетками, совершенно бездомный, вечно спящий на чьей-нибудь кушетке и все же раз в месяц он идет в банк (хранилище ночного сторожа) и там его ожидает месячный доход (в дневное время банку неудобняк), денег как раз чтобы на них можно было прожить, оставлены ему каким-то таинственным неведомым элегантным семейством о котором он никогда не распространяется — Во рту у него нет вообще никаких передних зубов — Чокнутая одёжа, вроде шарфика вокруг шеи и джинсов и дурацкого пиджа который он где-то нашел весь в краске, и предлагает тебе мятную конфетку и вкус у нее как у мыла — Ричард де Чили, Таинственный, которого долгое время нигде не было видно (за полгода до этого) и наконец когда мы едем по улице то видим как он шагает в супермаркет "Вон Ричард!" и все выскакивают и идут за ним следом и вот он в магазине украдкой тырит леденцы и банки орешков и мало того его замечают продавцы-сезонники и нам приходится выкупать его оттуда и он выходит с нами с невразумительными тихими замечаниями, вроде: "Луна это кусок чая," поглядывая вверх с откидного сиденья — Кого в конце концов я пригласил в свою за-полгода-до-этого хижину в долине Милл-Вэлли погостить несколько дней а он берет все спальники и развешивает их (кроме моего, спрятанного в траве) в окне, отчего те рвутся, поэтому в последний раз когда я видел свою хижину в Милл-Вэлли перед началом автостопа на Пик Опустошения, Ричард де Чили спал там в огромной комнате полной утиного пуха, невероятное зрелище — типичное зрелище — вместе со своими подмышечными бумажными пакетами набитыми странными эзотерическими книжками (одна из самых разумных личностей которых я знал на свете) и со своими обмылками и огарками и мусорными потрохами, Боже мой, весь каталог вылетел у меня из памяти — Который наконец взял меня с собой в долгую прогулку по Фриско как-то моросливой ночью чтобы пойти позырить с улицы в окно квартиры где живут два карлика-гомосексуалиста (которых там не было) — Ричард заходит и становится рядом со мной и как обычно и во всем этом реве я не могу расслышать что он говорит да и все равно нет никакой разницы — Он тоже нервно оттягивается, оглядываясь повсюду, все тянутся к следующему оттягу а следующего оттяга там просто нет…

"Чего будем делать?" спрашиваю я -

Никто не знает — Слив, Гиа, Ричард, остальные, все они просто стоят шоркая ногами в Погребке Времени ожидая, ожидая, как столь многие герои Сэмюэля Беккетта в Бездне — Я же, я должен что-то сделать, куда-то пойти, установить контакт, закрутить разговор и действие, я мельтешу и шаркаю вместе с ними -

Прекрасной брюнетке еще хуже — Облаченная столь изумительно в облегающее черное шелковое платье выставляющее напоказ все ее совершенные сумеречные чары она выходит из туалета и снова падает — Сумасшедшие личности толкутся вокруг — Полоумные разговоры которых я больше не могу припомнить, это слишком безумно!

"Сдамся, пойду спать, завтра отыщу всю банду."

Мужчина и женщина просят нас подвинуться пожалуйста чтобы они смогли изучить карту Сан-Франциско на стене зала — "Туристы из Бостона, хей?" спрашивает Ричард со своей бессмысленной улыбочкой -

Я вновь сажусь на телефон и не могу найти Ирвина поэтому пойду домой к себе в номер Отеля Белл и лягу спать — Как сон на горе, поколения в самом деле слишком безумны -

Однако Слив с Ричардом не хотят чтобы я уходил, всякий раз когда я пытаюсь ретироваться они идут за мною следом, шаркая ногами, мы все шаркаем и ждем ничего, это действует мне на нервы — Требуется вся моя сила воли и печальное сожаление чтобы попрощаться с ними и свалить в ночь -

"Коди будет у меня завтра в одиннадцать," кричит Чак Берман чтобы я там тоже появился -

На углу Бродвея и Колумбуса, из знаменитой открытой обжорки, я звоню Рафаэлю и мы договариваемся встретиться утром у Чака — "Окей — но послушай! Пока я тебя ждал я написал поэму! Обалденную поэму! Она вся про тебя! Я адресую ее тебе! Можно я прочту ее тебе по телефону?"

"Валяй"

"Тьфу на Босацу!" орет он. "Тьфу на Босацу!"

"Уу," говорю я, "это прекрасно"

"Поэма называется "Джеку Дулуозу, Будда-рыбе" — Вот как она звучит — " И читает мне эту длинную сумасшедшую поэму по телефону а я стою там опираясь на прилавок с гамбургами, пока он вопит и читает (а я впитываю каждое слово, каждый смысл этого итальянского гения переродившегося в нью-йоркском Нижнем Истсайде из Возрождения) я думаю "О Господи, как грустно! — У меня друзья-поэты которые вопят мне свои стихи в городах — совсем как я и предсказывал на горе, это празднование в городах вверх тормашками -

"Мило, Рафаэль, великолепно, ты более великий поэт чем обычно — ты теперь в самом деле пошел — здорово — не останавливайся — помни что нужно писать без остановки, не думая, просто иди, я хочу услышать что на донышке твоего ума."

"А это как раз то что я делаю, видишь? — просекаешь? понимаешь?" То как он произносит «понимаешь», типа «машш», типа Фрэнка Синатры, типа чего-то нью-йоркского, типа чего-то нового в мире, настоящий городской Поэт с-самого-низу наконец-то, как Кристофер Смарт и Блейк, как Том О'Бедлам, песнь улиц и кошаков в переулках, великий великий Рафаэль Урсо который так рассвирепил меня в 1953 когда сделал это с моей девушкой — но чья то была вина? моя настолько же насколько и их — это все записано в Подземных -

"Здорово здорово Рафаэль завтра увидимся — Давай поспим и помолчим — Давай врубимся в молчание, молчание это конец, у меня оно было все лето, я тебя научу."

"Здорово, здорово, я врубаюсь что ты подрубаешься по молчанию," доносится его печальный воодушевленный голос по ничтожной телефонной машине, "мне грустно думать что ты врубаешься в молчание, но я буду его рубить, поверь, буду" -

Я иду к себе е номер спать.

И гляньте-ка! Там сидит старый ночной портье, старый француз, не знаю как ето зовут, когда Мэл мой кореш раньше жил в Белле (и мы подымали большие тосты портвейна за Омара Хайяма и хорошеньких девчонок с короткими стрижками в его гололампочном номере) этот старик бывало все время сердился и неразборчиво орал на нас, раздосадованный — Теперь, два года спустя, он совершенно изменился и вместе с этим его спина сгорбилась до конца, ему 75 и идет он совершенно скрюченным бормоча по вестибюлю чтобы отпереть тебе мимолетный номер, он совершенно помилел, смерть оглаживает ему веки, он видел свет, он больше не зол и не раздосадован — Он славно улыбается даже когда я вхожу а он (час ночи) стоит весь перекосившись на стуле пытаясь починить конторские часы в клетке — Болезненно спускается и провожает меня в мою комнату -

"Vous etes francais, monsieur?" cпрашиваю я. "Je suis francais moi-meme." [9]

В его новой славности к тому же новая Будда-незаполненность, он даже не отвечает, он лишь отпирает мне дверь и печально улыбается, весьма согбенный, и говорит "Спокойной ночи, сэр — все в порядке, сэр" — Я изумлен — Прибабахи все 73 года а теперь выждал самый подходящий момент когда осталось всего несколько росинок сладких лет и его похоронят всего скрюченного в гробу (уж и не знаю как) и я принесу ему цветов — Буду приносить ему цветы и миллион лет спустя -

9

Вы француз, месье?.. Я и сам француз. (фр.)

У меня в номере невидимые вечные золотые цветы опадают мне на голову пока я сплю, они падают повсюду, это розы Св. Терезы льются и слетают везде на головы мира — Даже на шаркунов и сорванцов, даже на оскалившихся алкашей в переулках, даже на блеющих мышей что по-прежнему у меня не чердаке в тысяче миль отсюда и в шести тысячах футов кверху на Опустошении, даже на ничтожнейших льются дождем ее розы, беспрестанно — Мы все знаем это во сне.

78

Я сплю без просыпу добрых десять часов и просыпаюсь освеженный розами — Но уже опоздал на свою стрелку с Коди Рафаэлем и Чаком Берманом — Подскакиваю и натягиваю клетчатую спортивную х/б рубашку с короткими рукавами, сверху полотняный пиджак, твидовые штаны, и спешу наружу на яркий суматошный портовый ветер утра понедельника — Что за город белого и голубого! — Что за воздух! — Тянут звон огромные церковные колокола, чуть слышно позвякивают флейточки с чайнатаунских рынков, невероятный кусочек Старой Италии на Бродвее где старики-вопсы одетые во все темное собираются с кручеными черными маленькими сигариллочками и хлебают черный кофе — Это их темные тени на белом тротуаре в чистом звенящем колоколами воздухе, сквозь который видно как белые суда входят в Золотые Ворота далеко внизу под выгравированными молочными крышами Рембо -

Это все ветер, чистота, большие магазины вроде Буон Густо со всякими висячими колбасами и провелонами и выбором вин и ящиками овощей — и дивные старосветские кондитерские — затем вид на путаницу деревянных домиков дитёвопящего полуденносонного Телеграфного Холма -

Я рассекаю в своих новых райски мягких синих парусиновых ботинках ("Фу, такие педики носят!" замечает Рафаэль на следующий день) и глядь! по другой стороне улицы спускается бородатый Ирвин Гарден — Ух ты! — Я ору свищу и машу, он меня видит и всплескивает руками округлив глаза и бежит ко мне поперек потока машин своей особенной газоцкой трусцой, шлепая ногами — но лицо его неимоверно и серьезно в окружении огромной торжественной авраамовой бороды а глаза тверды в своем свечном блеске вечно влюбленных глазниц, а его чувственный пухлый рот виднеется сквозь бороду как надутые губки старых пророков готовых что-то изречь — Давным-давно я просек его как такого еврейского пророка завывающего у последней стены, теперь это уже стало официальным, в Нью-Йорк Таймс о нем только что поместили большую статью упомянув и об этом — Автор «Воя», большой дикой написанной свободным стихом поэмы про всех нас начинающейся со строк: -

"Я видел лучшие умы моего поколения уничтоженные безумьем" — и т. д.

Но я так и не знаю что он имеет в виду под безумным, ну как бы, у него было как-то ночью в гарлемской квартирке в 1948 году видение "гигантской машины опускающейся с небес", большой голубки ковчега из его воображения, и он продолжает повторять "Но ты осознаешь то состояние ума в котором я был — у тебя когда-нибудь на самом деле было настоящее видение?"

"Конечно, в каком смысла?"

Я никогда не понимаю к чему он клонит и иногда подозреваю что он переродившийся Иисус из Назарета, иногда я свирепею и думаю что он всего лишь бедный бес Достоевского в обносках, что хихикает в комнате — Ранний идеализированный герой моих дней, который возник на сцене моей жизни в 17 — Я помню странность твердости тона его голоса еще тогда — Он говорит низко, отчетливо, возбужденно — но выглядит слегка затраханным всем этим сан-францисским возбуждением которое если уж на то пошло вымотает меня в 24 часа — "Угадай кто сейчас в городе?"