Аннелиз
Шрифт:
Но увещевания Марго только подвигают Анну к дальнейшему. Она уже на пороге отчаяния. Ни бумаг из полиции, ни справок, ни финансовой поддержки, ни даже денег для сборов. У нее есть единственное свидетельство ее права взывать о помощи. Она закатывает рукав платья и яростно стирает пудру на номере.
— Посмотрите, пожалуйста! — требует она, выставляя на обозрение номер, который теперь хорошо виден: А-20563. — Вы должны знать, что это значит.
Морщины на лице вице-консула стали глубже. Но в остальном ее отчаяние не произвело на него видимого впечатления. Чиновник только покачал головой.
— Мисс Франк, — говорит он ей по-английски. — Мне нужно некоторое время. Пожалуйста, подождите снаружи!
Оказавшись
Анна закрывает глаза, но вновь открывает, услышав скрип открываемой входной двери. Ее охватывает злость и стыд. На пороге в мешковатом костюме и сдвинутой на бок фетровой шляпе стоит отец. Взгляд его безошибочно узнаваем, он снимает шляпу и устало говорит:
— Ну, дочка! Пойдем-ка домой.
Трамвай переполнен. Свободных мест нет, так что им приходится стоять все время пути. Оба молчат. Увидев Пима в консульстве, она не стала устраивать сцен. Да и какой был бы в этом смысл? Поэтому она собрала волю в кулак и ждала у двери, пока Пим говорил с вице-консулом. Молча смотрела, как обмениваются рукопожатиями мужчины, двое заговорщиков, договорившихся о ее поимке. На остановке Бульвар Рузвельта трамвай со скрежетом останавливается. В толчее пассажиров она чувствует, как Пим берет ее за руку. Наверное, из отцовских чувств. Или боится, что она может сбежать? Какая разница. Пим думает, что посадил ее в клетку. Но на самом деле Анна Франк уже вырвалась из нее на волю.
Когда они вернулись домой, Пим задерживается там ровно столько, сколько нужно, чтобы выпить стакан воды, а свою дочь Анну поручает заботам Дассы.
Анна по-прежнему молчит. Бросает свою сумку, падает в кресло, осматривается. Дасса стоит на пороге кухни, вытирает руки о фартук, оценивает ситуацию острым лисьим взглядом.
— Я должен вернуться в контору, — объявляет Пим, — могу вернуться довольно поздно. Пожалуйста, не ждите меня к ужину, — говорит он новоявленной госпоже Франк и машинально клюет ее в щеку.
Когда Пим уходит, Дасса поворачивается к Анне.
— Что ж ты не раздеваешься? Поможешь мне чистить картошку?
Анна прожигает ее взглядом. Потом рывком встает.
Анна трет картошку щеткой и чувствует себя так, словно вернулась в прошлое. Вот она стоит возле мамы, моет картошку на ужин и слушает, как мама вспоминает: тем же самым занималась она со своей мамой, когда была молода. Вспоминает и улыбается своим воспоминаниям. Все повторяется.
По щеке Анны скатывается слеза. Дасса ее не замечает. А когда начинает срезать кожуру, говорит:
— Он тебя любит. По-настоящему любит. И боится. Боится потерять тебя снова.
Анна поднимает на нее взгляд:
— Я не вещь, чтобы держать меня при себе.
26. Четвертое августа
Я показывал Петеру его ошибки в диктанте, когда кто-то побежал вверх по лестнице. Ступеньки скрипели, и я вскочил на ноги: было утро, когда следовало соблюдать тишину. Но тут дверь рывком отворилась, и я увидел человека, который направил мне в грудь пистолет.
И вот этот день настал. День с зачеркнутой в календаре датой. Она курит на чердаке и по-прежнему чувствует себя запертой в Убежище. Сигарета канадская, «Крейвен А». Дым слишком мягкий, это раздражает. Ей не хватает горечи. Эта нежность в горле ощущается чуть ли не как грех.
Муши на нее дуется, сидит где-то внизу, поэтому она попробовала поймать второго живущего на складе кота — громадного мышелова без имени, которого она нарекла Голиафом. Голиафу плевать на чувства. Утешение Анны Франк не входит в его обязанности, и ласку, которая могла бы нарушить его распорядок дня, он воспринимать не намерен. Поэтому она сидит одна. Легкий ветерок шевелит густую листву каштана, и, закрыв глаза, она прислушивается к знакомому невозмутимому шелесту. Временами ей хочется стать ветром. И унестись к небу. Ни воспоминаний, ни прошлого. И никакого будущего. Только вольное бескрайнее небо.
Снизу доносится скрип половиц. Она узнает поступь Пима. Каждый его шаг отмечен осторожной нотой оптимизма. Листья каштана поглаживают оконное стекло. Пим уже здесь, за спиной.
— Анна?
Она молчит, но отец, как кажется, этого не замечает.
— Я рад, что могу поговорить с тобой наедине. Рад, потому что мне нужно сообщить тебе кое-что важное, — добавляет он. — Но и не рад, потому что новость эта одновременно и хороша, и плоха.
Он пожимает плечами и качает головой.
— Даже не знаю, с чего начать. Так что просто скажу — и все. Без предисловий.
Голос Пима звучит глухо.
Анна смотрит напряженно, скрывая внезапное предощущение паники.
Пим поворачивается. Голова опущена, ладони на бедрах, локти торчат как крылья. Его лицо неподвижно.
— Я вводил тебя в заблуждение.
Он произносит это и замолкает. Слова застревают в глотке. Пим откашливается и хмурится, глядя вниз.
— Это плохая новость. А хорошая в том, — говорит он, — что твой дневник, тот самый, что ты вела все время, пока мы скрывались здесь…
Холодок беспокойства ползет вверх по позвоночнику Анны.
— Он не… — говорит он с усилием. — Он не пропал. Дневник у меня.
У нее перехватывает дыхание, словно разделяющее их молчание сдавило ей грудь. Слова утрачивают смысл, радость и гнев смешались и кружат голову. Анна открывает рот. Сердце колотится в три раза быстрее, и она находит в себе силы произнести только одно слово:
— Ты?..
Пим глубоко вздыхает, потом выдыхает.
— Мне отдала его Мип, — говорит он. — Они с Беп подняли его с пола в тот день, когда приехало гестапо, и сберегли — ждали твоего возвращения. Но потом… когда мы стали думать, что ты уже не вернешься… — Его голос дрожит, он вынимает платок и вытирает глаза. — В тот день, — говорит он, — в тот день и моя жизнь кончилась. А потом, — он переводит дыхание, его губы дрожат, — потом приходит Мип с целой грудой бумаг. — Пим вытирает глаза и берет себя в руки. — Она приходит сюда и кладет передо мной стопку книг и бумаг. И говорит: «Вот, господин Франк, это наследство вашей дочери Анны».
Они оба молчат.
В глазах Пима мольба. Но пустое пространство между ними только расширяется.
— Это спасло меня, Анна, — шепчет отец. — Это спасло мне жизнь. Потому что вернуло мне тебя.
Он сморкается, убирает платок, удивленно качает головой.
— Какой дар! — говорит он. — Вот о чем я думал. У моей дочери такой талант! Я был ошеломлен тем, что ты написала. Ошеломлен и покорен. А потом внезапно появилась ты. Живая! Я был на седьмом небе.
— Но… — Анна прикусывает губу. — Но ты держал дневник у себя.