Аннелиз
Шрифт:
— А я помню, как мы скатывались с дюн. Умора!
Вчера вечером мы с Марго вместе лежали в моей постели, было безумно тесно, но именно поэтому забавно…
Разговор зашел о будущем, и я спросила ее, кем она хочет стать. Но она не пожелала рассказать об этом, она делает из этого большую тайну. Я слышала краем уха — что-то в области преподавания. Я, конечно, не знаю, точно ли это, но догадываюсь, что в том направлении. Вообще-то мне не надо быть такой любопытной.
Читая, она обнаруживала, что призраки ее мертвецов до сих пор живут на этих страницах. В корявых чернильных знаках. Препарированные ее пером. Иногда из написанного возникают
Госпожа ван Пеле была красная как рак от возбуждения… Некраснеющая мама хотела на этом всю эту историю поскорее закончить и, не долго думая, ответила…
Мама: Вы ни в коем случае не нескромная, но никто не посчитал бы вас особой скромницей.
Госпожа ван Пеле: Я бы очень хотела узнать, в чем моя нескромность! Если бы я тут сама о себе не заботилась — уж никто другой этого точно не сделает, — то я должна была бы умереть с голоду, но это еще не значит, что я не такая же скромная, как ваш муж.
Сегодня утром я лежала на кровати Петера, после того как согнала его. Он был зол на меня, но это меня меньше всего волнует. Он мог бы быть со мной более дружелюбным…
Ночь. Она подоткнула подушку под спину. Никаких одеял. Она лежит в одной ночной рубашке. В комнате жарко даже при открытом окне. Она читает — скрытно при свете свечи, чтобы никто не заметил полоски света под дверью. У нее в руках стопка листков дешевой бумаги военного времени. Иногда страницы подобраны правильно, иногда порядок нарушен. Такую страницу она откладывает в другую стопку, расположенную рядом на матраце. Вот, например, длинная запись от июля 1944 года, тут надо будет найти несколько страниц… Она трет глаза, снимая напряжение. Закуривает сигарету.
Я всегда могу посмотреть на свои поступки как бы со стороны. И при этом отношусь к повседневной Анне совершенно беспристрастно, не имею для нее в запасе кучи оправданий, когда оцениваю, хорошо или дурно она себя вела. Это чувство не покидает меня никогда…
И тут ей попадает еще одна неправильно подобранная страничка. Она хмурится, откладывает ее и тут же ловит взглядом:
Вот это и есть самое трудное в наше время: идеалы, мечты, прекрасные надежды, не успев возникнуть, тут же рушатся под ударами жестокой действительности. Это великое чудо, что я еще не отказалась от всех своих надежд, ведь они нелепы и неосуществимы.
Что-то стискивает ее внутри. Давит на глаза.
И все же я сохраняю их, вопреки всему, потому что до сих пор верю в доброту человеческой души.
Даже если бы ей вонзили нож в грудь, она бы не испытала более резкой боли. В Биркенау люди бросались на колючую проволоку под напряжением — совершали последний в жизни побег. Она часто задавала себе вопрос, что они чувствовали в момент обретения свободы. Под высоким напряжением, рвущим их тела. То же самое она чувствует сейчас в ее маленькой стиснутой душе — мгновенный электрический удар, сотрясающий тело, бумажные листки падают из рук, и она сама свертывается в набухший слезами узел.
28. Канал
В Амстердаме много воды, и даже в новых казармах нам не удалось подавить нашу страсть к каналам.
Серый
унылый день под мутными небесами. Ей пришлось пойти с Дассой по магазинам. Анна выросла из всего, что хранится в ящиках ее комода, особенно из нижнего белья. В магазине на Кальверстраат, примеряя на себя пастельно-зеленое платье с цветочным узором, Анну приятно удивляет собственное отражение в зеркале. Темные волосы густой волной ложатся чуть ниже воротника, а платье не повисает на ней мешком, а облегает фигуру. Отражение, которое дарит ей зеркало, отчетливо женственно. Удивлена даже Дасса.— Прекрасно, — вынуждена признать мачеха, и на ее лице появляется чуть ли не милое выражение. Ее губы размыкаются, словно она вот-вот что-то скажет Анне, но вместо этого она поворачивается к продавщице и коротко говорит: — Заверните, пожалуйста! Мы это берем.
Они идут по тротуару, и Дасса, обращаясь к Анне, прижимающей к груди пакет с платьем, замечает:
— Ты больше не ребенок, Анна!
И они тут же останавливаются.
Анна крепко сжимает пакет, сердце колотится с неистовой силой. На шее выступает пот. Перед ней открывается душераздирающая картина. Люди в измятой одежде с мрачными изможденными лицами тащат узлы и чемоданы. Мужчины, женщины и дети — они либо на руках, либо ухватились за руки родителей — идут по мостовой под конвоем взвода голландских жандармов в униформе цвета хаки с винтовками за плечами.
Кое-кто из прохожих, не желая на них смотреть, отворачиваются и быстро проскакивают мимо, но многие останавливаются, провожая шествие тяжелыми взглядами. Некоторые считают зрелище забавным и даже смеются, но есть и немало таких, кто кричит:
— Немецкие звери! Убирайтесь в свое вонючее логово!
Сутулый мужчина из конвоируемых пытается прокричать прохожим:
— Мы — голландцы! Мы — голландцы?
Но его голос тонет в потоке неодобрительного гула и оскорблений. Анна поспешно обращается к коренастому мужчине в неряшливой кепке:
— Что здесь происходит? Кто эти люди?
Человек в кепке немногословен:
— Немчура проклятая! — Он ухмыляется: — Бог повелел им убираться в свою мерзкую дыру.
Он складывает ладони рупором и кричит, скандируя:
— Немцы вон! Немцы вон! Голландия для голландцев!
Неожиданно Анна чувствует, как Дасса берет ее за руку.
— Нам пора идти, — настоятельно шепчет она. — Нам пора идти.
В квартире на Херенграхт Анна времени не теряет. Пим только что пришел с работы, он в рубашке с закатанными рукавами, галстук распущен.
— Удачно сходили? — добродушно спрашивает он. Но тут же мрачнеет.
— Пим, это началось, — сообщает ему Анна.
— Что? Что началось? — Он обращается к Дассе за объяснениями, а Анна в это время указывает ему на окно. Словно то, о чем она говорит, происходит на улице под их окнами.
— Депортация, Пим. Мы ее видели. Людей вели по середине улицы под конвоем.
— Это правда, Отто, — подтверждает госпожа Франк. — Мы сами их видели. Примерно с дюжину, не так много. Но это правда.
— Депортация немцев? — спрашивает Пим.
— Кажется, их, — отвечает Дасса. — Конечно, мы не можем знать, были ли среди них евреи.
— Ну да, ни у кого на одежде не было желтых звезд, — огрызается Анна. — По крайней мере, пока.
— Анна, пожалуйста, — Пим чувствует ком в горле. — Не надо так остро это воспринимать!
Но Анну не остановить.
— Мы должны уехать, Пим. Мы все должны отсюда уехать.
— Нет, я с этим покончил! — с неожиданной энергией отвечает Пим. — С бегством покончено, девочка! Амстердам — наш дом. И мы в нем останемся.