Аннелиз
Шрифт:
— Все, о чем я написала, было на самом деле.
— Да, было. Но только подумай, что ты предлагаешь. Я первый признаю, что эта жизнь, которая длилась двадцать пять месяцев, не всегда была окрашена в розовые тона. И все мы не были идеальными. У тебя зоркий глаз, Аннеке, но ты судишь людей слишком строго, а иногда — жестоко.
— Так вот в чем дело! В том, что правда выйдет наружу. Тебя пугает не то, что никто не захочет издать эту книгу, а то, что кто-то ее издаст. И ты явишься в неприглядном виде.
— Не только я, Аннеке. Но я вот что хочу тебя спросить. Если ты так уверена, что евреев до сих пор повсюду преследуют, даже здесь в Нидерландах, тебе действительно хочется выставить на всеобщее обозрение самые сокровенные моменты нашей жизни?
Анна хмурится.
— Подумай о своей матери, —
У Анны нет на это ответа. Пим перекладывает салфетку с колен на стол.
— Я вернул тебе дневник потому, что он носит личный характер, и посчитал это правильным. Но у тебя нет права выставлять на публику боль и страдания всех, кто скрывался в Убежище: многих из них уже нет в живых, и они не могут дать тебе на это согласия. Вот почему я должен проявить твердость. Твой дневник публиковать нельзя!
Анна вскакивает на ноги, словно внутри у нее загорелся огонь.
— Как ты смеешь, Пим? Ты говоришь так, словно мой дневник принадлежал и принадлежит тебе и ты можешь возвращать его мне или не возвращать, издавать или не издавать. Я знаю, ты его боишься! Если дневник будет опубликован, ты больше не сможешь считать себя главным среди тех, кто скрывался вместе с нами.
— Я никогда так не считал!
— Неужели? А кем ты себя считал?
— Это несправедливо! — Лицо Пима порозовело. — Это абсолютно несправедливо. Кто-то ведь доложен был взять на себя роль лидера. Думаешь, ее мог бы взять на себя Герман ван Пеле? Или Фриц Пфеффер? Восемь человек, набитые в одну квартиру, день за днем трущиеся друг о друга. У меня не было иного выбора. Никакого! И не думай, что эта роль мне давалась легко. Полагаешь, мне нравилось быть главным, как ты выразилась? Постоянные перебранки и ссоры. Нескончаемые склоки из-за какой-нибудь глупости. Кто-то должен был играть роль миротворца, и я брал ее на себя. Да, признаюсь в этом преступлении: я взял на себя бремя ответственности, и, поверь мне, это было тяжкое бремя. Но я старался не жаловаться. Старался изо всех сил оставаться беспристрастным и принимать решения в интересах нас всех. Когда засорялся туалет, — Пим хмурится, — кто вылавливал экскременты шестом, если не я? Единственный, кто добровольно брался за эту работу. Когда Мип, Беп или господину Кюглеру до смерти надоедали всеобщие жалобы, кто гасил огонь страстей? Когда ты и господин Пфеффер сцеплялись рогами за место у стола, кто устанавливал между вами мир? Держать крышу над нашим сообществом бывало нелегко. Не говоря уже о том, что я по-прежнему управлял бизнесом, чтобы кормить нас и воспитывать детей — не только моих собственных дочерей, но и Петера тоже. Я старался быть отцом для всех троих. Так что, милая моя дочь, не думай, что сейчас я боюсь того, что ты о нас написала, — нет, не боюсь. И когда я говорю, что твой дневник не увидит свет, я это делаю не ради себя, а ради тех, кто ушел до нас, — и ради тебя тоже.
Видно, что Пим рассержен, его щеки пламенеют, и Анна спасается, бежит в свою комнату. Она слышит, что он зовет ее, но захлопывает за собой дверь.
А там в своих тифозных тряпках ее уже поджидает Марго.
Значит, ты и отца хочешь оттолкнуть от себя? Скоро, кроме меня, у тебя никого не останется.
— Заткнулась бы ты! — Анна бросается на кровать и закуривает, ее руки дрожат от гнева. — Это ты сказала, что я должна выжить. Это ты помнишь? Так вот, я всего-то хочу, чтобы и наша история не умерла.
Грудь Марго сотрясает кашель.
Это действительно всё?
— Не понимаю, о чем ты.
Ах, вот как? Ты жалуешься, что Пим утаивает от тебя правду. Но сама по отношению к нему делаешь то же самое, разве нет?
Анна поворачивается к ней со слезами на глазах.
— Я не хотела этого делать, Марго, — в отчаянии шепчет она. — Я совсем этого не хотела.
Но вокруг никого.
На следующее утро она не отвечает на стук Пима в ее дверь. Притворяется,
что не слышит, как он ее зовет, и, дождавшись, когда квартира опустеет, идет в ванную. Вода чуть теплая. Она намыливается мылом, подаренным господином Нусбаумом. В ванне так приятно. Так уютно. Она уходит под воду с головой, чувствует, как вода обволакивает ее со всех сторон. Всего несколько пузырьков кислорода. Вот и всё, что отделяет ее от ангела смерти. Но затем она поднимает голову над поверхностью и хватает ртом воздух.…стоит мне притихнуть и стать серьезной, как все подумают, что я разыгрываю какую-то новую комедию, и мне остается только выйти из положения с помощью шутки; я уж не говорю о собственном семействе, те-то определенно решат, что я заболела, заставят глотать таблетки от головной боли или успокоительное, будут смотреть мне горло и щупать лоб, нет ли жара, спросят, как насчет желудка, прочтут нотацию за то, что я хандрю, и уж таких приставаний я не выдержу, вспылю, мне станет грустно, и в конце концов мое сердце снова перевернется, повернется плохой стороной наружу, хорошей вовнутрь, и опять я буду беспрестанно искать средство, как мне стать такой, какой мне очень хотелось бы быть и какой бы я могла быть, если бы… в мире не было других людей.
Она останавливается. Прижимает листки к груди. Господин Нусбаум сидит за прилавком с непроницаемым выражением. С минуту он разглядывает Анну, сложив перед собой руки. На его лице тень. Но вот скрипит стул: Нусбаум наклоняетмя к ней и негромко говорит:
— Сколько вам было лет, — начинает он, — сколько вам было лет, когда вы это написали?
— Пятнадцать, — отвечает она. — Мне было тогда пятнадцать. Это было последнее, что я написала до того, как пришли гестаповцы.
Он вздрогнул и качнул головой.
— Я понимаю, это звучит по-детски, — говорит она.
— Нет, Анна. Не по-детски. Возможно, наивно. С некоторой долей наивности. Но ни в коей мере не по-детски.
— Значит, — она набирает ртом воздух, — вы считаете, что это не так уж плохо?
К ее удивлению, он смеется, хотя тень по-прежнему лежит на его лице.
— Не так уж плохо? Для меня честь услышать то, что вы мне прочитали. Вы, уважаемая Анна Франк, нравится вам это или нет, настоящий писатель.
Анна от волнения переводит дух. Мучительная вспышка радости пронзает ее.
— Спасибо, — говорит она, — спасибо вам за эти слова. Но на самом-то деле я просто еврейская девочка, которую немцы забыли отправить в газовую камеру.
— Вот-вот, именно это я имею в виду. Именно поэтому я советовал вашему отцу отпустить вас в Америку. Чтобы вы освободились от этой раны.
— Вы так ему и сказали?
— Сказал. И в тех же выражениях. К несчастью, у него на этот счет другие мысли. Но даже Отто Франк может переменить свое мнение.
— Не очень часто, — говорит Анна, покачав головой. — А что, если он прав? Если Америка просто проглотит меня? — Ей овладевает глубокая печаль. — На самом-то деле… на самом деле я слабая. Слабая и напуганная. А все мое так называемое писательство… Все эти листки… Все слова… — Она набирает в легкие воздух. — Я не уверена, что узнаю себя в них.
Она вздыхает. Опускает глаза.
— Та «я», о которой я читаю в своем дневнике, для меня теперь словно кто-то другой. Иногда она пугается, часто тревожится, по-детски мелодраматична. Но при этом и уверена в себе, сильна, решительна. Полна надежды. А я сейчас — только бледная ее тень. Двойник.
— Анна, — господин Нусбаум покидает свое кресло, словно готовясь приблизиться к ней.
— Нет, пожалуйста, дайте мне закончить. — Она смахивает набежавшую слезу. — Я хочу быть писателем, господин Нусбаум. Хочу. Это не переменилось. И может быть, у меня есть какой-то талант, но, боюсь, этого недостаточно. Я считаю, что должна рассказать свою историю, это мой долг — иначе зачем я все это вынесла? Но что, если я слишком слаба или слишком труслива, чтобы справиться с этим? — Продолжает она уже сквозь слезы: — Нас было восемь. Вернулись только Пим и я. Это так трагично, а я не хочу писать трагедию. Я хочу написать историю нашей жизни, а не историю смерти.