Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Трясавица Акилёд

[29]

Нас больше тридцати. Все — матери одной. Простоволосые, но видом не старухи, Нагие, жадные, крылатые, как мухи. Едва лишь узнаем, что в доме есть больной, К нему слетаемся. Но спорить меж собой Не станем. Первая — Невея. Губы сухи. Целует сонного. Трепещет он, а в ухе Его звенят слова Трясеины: «Ты мой!» Больной дрожит, стеня, и бьется в лихорадке. Знобея за сестрой его дыханье пьет. Ласкают прочие. Помучить все мы падки, И жертву каждая обнимет в свой черед. Но вздох последний, вздох, как мед пчелиный, сладкий, Пью только я одна, меньшая — Акилёд.

29

Трясавица. Сестры-трясавицы, — демоны лихорадки, — являются в бреду больным. Боятся лошадиного черепа, положенного под изголовье, и злых собак.

Упырь

Тоска на сердце. Тишь. Не спится. Ночь мутна. Кто в нашу сторону идет там возле моста? Как мой покойный Ясь. Такого ж точно роста. Походка та ж… Ужель?!. Все ближе… У окна Остановился… Ах, он смотрит!.. И луна, Блеснув из туч, льет свет на белый как береста Лик страшный выходца нежданного с погоста. И ласковая речь знакомая слышна: — «Оксана, ясочка! Я это, отвори Мне дверь или окно, и вместе до зари С тобой пребудем мы!» Но, полная испуга, Дрожа, свяченый мак берет его подруга И сыплет вкруг себя. Не могут упыри Достать догадливых из макового круга.

Чур

[30]

Два раза надо мной сгорал уже порог, И третью хату вновь построили потомки. И я лежу под ней. У пояса — обломки Меча разбитого, и пса костяк у ног. Мне в руки хладные дан меду полный рог. Теперь он пуст давно. Вокруг меня потемки И грусть всегдашняя. Порой мой вздох негромкий Заслышат правнуки и, полные тревог, Загадывать спешат: к добру тот вздох иль к худу? Порой мне надоест лежать, и в сора груду Я ночью выползу, а дети скажут: «Щур За печкой возится»; а я близ углей буду Сидеть задумчиво, по виду мал и бур, Как крыса старая, семейный древний чур.

30

Чур. — Чурами назывались живущие в доме души предков, а заодно и изваяния последних. Иногда они показывались в виде животных.

Щур — то же, что и Чур. От него происходит слово «пращур».

Род

[31]

Мы — пращуры твои. Меж нас отец и дед И прадеды стоят, потомок наш беспечный. Все зорко мы следим, как путь твой скоротечный, Приуготованный, средь радостей и бед Свершаешь ты, идя с надеждой… нам вослед. Тот путь известен нам. Блюдя закон предвечный, Едва родился ты, мы из щели запечной Беззвучно выползли всем сонмом на совет Таинственный, ничьим не зримый смертным глазом — Судьбу твою решить и твой направить разум. При свете трепетном пылающих лучин Свершали мы суда полуночного чин, С улыбкой грустною благословляя разом Тебя на жизнь и смерть в юдоль земных кручин.

31

Род. — Собрание мужских предков со стороны отца у каждого человека. О поклонении роду и роженицам говорится в нескольких памятниках XII–XV столетий.

Сергей Маковский

Шарманка

Е. А. Жарновской

На темный перрон полустанка, под утро — ни свет ни заря, плетется хромая шарманка, поет, надрывается вся. Хоть голос у немощной звонок и в ней человечья душа, никто из вагона спросонок в окошко не бросит гроша. От века закон одинаков на всех перепутьях земли. И старенький вальс не доплакав, умолкнет шарманка вдали.

Нищий

В городском саду за рекой, под каштанами, день-деньской старый нищий сидел на пне, всякий раз попадался мне. Всякий раз минувшей зимой, через сад проходя домой, десять су я совал ему в утешительную суму. Он был очень убог и тощ, — на посту и в холод и в дождь, как заморщенный серый гриб, к придорожной траве прилип. Все о чем-то просил старик, но в его слова я не вник; что-то шамкал беззубый рот, да понять я не мог весь год. А недавно я мимо брел, никого в саду не нашел, — только пень торчал сиротой над примятой слегка травой. И с тех пор, уж не первый день, мне мерещится этот пень, и на сердце комом тоска. Видно — я любил старика.

Плиты

Где-то, где-то на бугре песчаном обреченной вымершей земли стелется покоище: бурьяном сплошь могилы заросли. Ни венка, ни урны и в помине, все сломали заступы веков. Преданные пыльной паутине — только плиты без крестов. Надписей иных не разбираю: буквы стерлись, имена — не те. Призрачное что-то вспоминаю от плиты брожу к плите. Боже, как давным-давно под ними затаилось мертвое жилье! На одной с трудом прочел я имя полустертое — мое.

«О, ты, которой нет…»

О, ты, которой нет и не было на свете, ты, вечности ответ на зов тысячелетий! Кто ты, над дольней тьмой небес прообраз нежный, владычица земной надежды безнадежной? Ты — чудо? или бред? Один Господь рассудит. О, ты, которой нет и никогда не будет.

«В окне мелькали пустыри и пашни…»

А. С. Присмановой

В окне мелькали пустыри и пашни, рассыпанные по лужкам стада, высоко в скалах, неизменно с башней, — похожие на скалы города. Они белелись очерком туманным, забытые в нагорной тишине. И поезд мимо — целый день… И странным в наставших сумерках казалось мне, что жизнь — и там, от солнечных прибрежий далёко, на горах, где выпал снег, — всё та ж веками жизнь, и люди те же, и было так и будет всё вовек.

Салерно

Гавань

Сквозь туманы город дальний снится. Где, когда? — припомнить не могу, но я вижу: у моря ютится город на скалистом берегу. Розовая гавань полукругом, к морю, с невысокого холма, тесные, как соты, друг над другом — черепицей крытые дома. На закате гавань молчалива, рынок у причалов опустел. Частоколом над водой залива мачты плосконосых каравелл. Город спит… И в зареве туманном, замирающую вдалеке, слышу песню на каком-то странном, на давно забытом языке.

«После ночи темной, дикой…»

После ночи темной, дикой, после ночи грозовой — чую над тобой, великой, чую день великий твой. Брезжит утро — озарило целины твоей простор, с небесами породнило глуби северных озер. На волнистые дубравы, на пшеничные моря золотую чашу славы опрокинула заря.

«Пустыня, полдень, белый зной…»