Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Тристан

Другом был океан, стал навеки преградою он. Бездной сделался он, стеной крепостной между нами. Слышишь: колокол в церкви — похоронный звон, Видишь — свечей восковых высокое пламя. Это приснилось нам: шелковый брачный навес, Дом короля, дерзость встреч беззаконных, Волосы золотые, сиянье лица и лес, Блужданье вдвоем в лесу в тех чащах зеленых. Бретань! Камни, воздух, деревья, вода — Вы пронизаны светом, а я умираю. Раны снова открылись. Не уйти от суда… Это — все, жизнь кончается. Нашему раю, Сну и счастью, свободе и воле пришла Роковая проверка. Навстречу туману Вырастает со дна океана немая скала, Что потом назовут «Скалою Тристана». Нет, Изольда, напрасно ты спешишь океан переплыть! Ветви розы в цвету оплетут две могилы в аббатстве, И в веках перевьется преданья жемчужная нить О любви, о разлуке, о горе, о браке, о братстве.

Изольда

Изольда, доносится зов приглушенный Сквозь море, сквозь вечность и холод и тьму. Нечаянно выпит, пажом поднесенный, Любовный напиток — проклятье ему! Средь горных провалов и водной пустыни, Под грохот прибоя, под шелест дубов, Бретонские барды прославят отныне Несчастье твое до скончанья веков. Изольда, ты слышишь: навеки, навеки Печальная повесть о жизни земной: Два имени будут, как горные реки, Сливаться в один океан ледяной. Лицо, что светило средь бури и мрака, Кольцо, что тонуло в кипящей воде, И грех и позор оскверненного брака Сам Бог покрывает на Божьем суде. Молись, но молитва не справится с горем, Вино пролилось — колдовская струя, — И тяжестью черной темнеет над морем Наш гроб, наш чертог — роковая ладья.

Французские поэты

Поль Верлен

«Как в пригороде под мостом река Влечет в своем замедленном теченье Грязь городскую, щебень, горсть песка И солнечного света преломленье, Так наше сердце гибнет — каждый час, — И ропщет плоть и просит подаянья, Чтоб Ты сошла и облачила нас В достойное бессмертных одеянье…» …Свершилось. Посетило. Снизошло. — Он слышит шум твоих шагов, Мария, А за окном на мутное стекло, Блестя, ложатся капли дождевые. Но голова горит в огне, в жару, От музыки, от счастья, от похмелья; Из темноты, под ливень, поутру Куда-нибудь, на свет, из подземелья По лестнице спешит, шатаясь, он. — Как выдержишь такое опьяненье! Светает. Над рекой несется звон, И в церкви утреннее слышно пенье.

Артур Рембо

Неукротимый пасынок Вийона — Испачканный костюм, пух в волосах, Он гений и безумец — вне закона, Но ангелам сродни на небесах. Под звон тарелок в кабаке убогом Убогий ужин с другом, а потом Стихи — пред вечно пьяным полубогом, Закутанным в дырявое пальто. И ширится сквозь переулок грязный Простор, и вдруг среди хрустальных вод Качается, в такт музыке бессвязной, На захмелевшем бриге мореход. Но, заблудившись в лондонском тумане, В своем кромешном творческом аду, Он был внезапно в сердце тайно ранен Видением, явившимся ему. Ослеп, оглох — и с гордостью, с презреньем Сам свой полет небесный оборвал. Простился с музыкой и вдохновеньем И навсегда купцом безвестным стал.

Леконт де Лиль

«Мир — стройная система, а разлив Неукрощенных чувств доступен многим. Поэт лишь тот, кто, чувство подчинив, Умеет быть достойным, мудрым, строгим…» Перчатки, отвороты сюртука И властный профиль — мне таким он снится. Он был скупым: спокойствие песка, В котором бешеный самум таится. Мне снится он, надменный и прямой — Прямые линии присущи силе; Был одинок всегда учитель мой: Склонялись перед ним, но не любили. Он говорил: «Сверхличным стань, поэт, Будь верным зеркалом и тьмы и света, Будь прям и тверд, когда опоры нет, Ищи в других не отзвука — ответа. И мир для подвигов откроется, он твой, Твоими станут звери, люди, боги; Вот мой завет: пойми верховный строй — Холодный, сдержанный, геометрично-строгий».

Стефан Малларме

«Чахотка ныне гения удел! В окно больницы льется свет потоком, День, может быть последний, догорел, Но ангел пел нам голосом высоким. Блуждали звезды в стройной тишине, Часы в палате медленно стучали. Лежать я буду: солнце на стене, На белой койке и на одеяле. Я в этом пыльном городе умру, Вдруг крылья опущу и вдруг устану, Раскинусь черным лебедем в жару, Пусть смерть в дверях, но я с постели встану: Я двигаюсь, я счастлив, я люблю, Я вижу ангела, я умираю, Я мысли, как корабль вслед кораблю, В пространство без надежды отправляю. Вот солнцем освещенный влажный луг, Вот шелест веток, паруса движенье…» Поэт очнулся. Он глядит — вокруг Коляски, шум. Сегодня воскресенье. Цветут каштаны — о, живой поток! Цветут акации — о, цвет любимый! Он шел, он торопился на урок, Озлобленный, усталый, нелюдимый, Остановился где-то сам не свой — Дух дышит там, где хочет и где знает — Какая тема странная: больной В общественной больнице умирает.

«Все, что было, — как много его и как мало!..»

Все, что было, — как много его и как мало! Ну, а память, магическая игла, Пестрым шелком узоры по белой канве вышивала, Возбуждала, дразнила, манила, звала. «Эти годы»… и вдруг: где теперь эти годы? [101] Под мостами вода навсегда утекла, И остались одни арок гнутые своды, Серый камень, чужая парижская мгла. И когда-нибудь скажут: «Их время напрасно пропало, Их судьба обманула, в изгнанье спасения нет». Да, конечно! Но все же прекрасное было начало — Радость. Молодость. Вера. И в сердце немеркнущий свет.

101

«Эти годы»… и вдруг: где теперь эти годы? — Видимо, здесь аллюзия на стихотворение Г. Иванова «Все неизменно и все изменилось…», в котором есть такие строки: «Долгие годы мне многое снилось//Вот я проснулся… и где эти годы?»

Николай Белоцветов

«С тем горьковатым и сухим…»

С тем горьковатым и сухим, Тревожащим истомой темной, Что расстилается, как дым, Витая над моей огромной, Моей покинутой страной С протяжной песней сиротливой, В седую стужу, в лютый зной Перекликаясь с черной нивой, С тем, что рыдает, как Орфей, О Эвридике вспоминая, С тем ветром родины моей Лети, печаль моя ночная.

«Распахнутого, звездного алькова…»

Распахнутого, звездного алькова Широкий взмах. Как призрачно лучи Расходятся. Как мечется свечи Немой язык в тревоге бестолковой. Такого задыхания, такого Томления!.. Трещат дрова в печи. Кривится месяц, брошенный в ночи, — Пегасом оброненная подкова. Возьмем ее на счастье. Может быть, Когда ее повесим мы над ложем, — Так иногда и мертвых мы тревожим — Да, может быть, удастся позабыть То черное слепое средоточье. И минет ночь. И минем вместе с ночью.

«Кадила дым и саван гробовой…»

Кадила дым и саван гробовой, Наброшенный на труп окоченелый Земли-Праматери моей, и вздохи Метели-плакальщицы над усопшей, И каждый вечер со свечой своей, Уж оплывающей и чуть дрожащей, Читает месяц, как дьячок смиренный, Над отошедшей Матерью молитвы. Обряда погребального никак Не заглушить рыданием надгробным. О, если б мог я полог приподнять И ухом к сердцу Матери прижаться, То я бы понял, с ней соединившись, Что для нее я — только краткий сон, Воспоминанье образов минувших. Читая звезд немые письмена, Припомнила меня, и я родился В ее душе, и так как по складам Она меня читает, развернулся Во времени судеб неясный свиток, И вот живу, пока судьбу мою Она в слова бессвязные слагает. А прочитает их, и я умру, И в тот же миг бесплотным стану духом В эфире горнем, в тверди безграничной. Такие думы посещают ум, Когда блуждаю, маленький и слабый, В дни Рождества по неподвижным дланям Праматери усопшей и смотрю, Как тощий месяц бодрствует над телом, Качая оплывающей свечой.

«В твоем краю голодных много мест…»

В твоем краю голодных много мест И много рук протянуто за хлебом, Но убаюкан бездыханным небом Монахинь-мельниц сухорукий крест. Такой же крест в душе твоей просторной. Небесный ветр ворочает его, Весь день поет, размалывая зерна. Но им не надо хлеба твоего.

«То был высокий род, прекрасный и державный…»