Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

То был высокий род, прекрасный и державный. То был сладчайший плод. То был тишайший сад. То было так давно. То было так недавно. Как мог ты позабыть и не взглянуть назад! Когда и зверь лесной те зори вспоминает, Когда в любом цветке призыв молящих рук. А судорога гор! Их сумрачный недуг! Не вся ль земная тварь и страждет, и стенает! Но ты, ты позабыл ту горестную тень, Тень праотцев твоих, и грозный час расплаты, И первый темный стыд, и первые раскаты Карающих громов, и первый серый день!

«Как жемчуг, в уксус брошенный, мгновенно…»

Как жемчуг, в уксус брошенный, мгновенно И навсегда растаю, растворюсь В твоих просторах, край мой незабвенный, Злосчастная, истерзанная Русь! Шепча твое поруганное имя, Развеюсь я в тоске твоей, как дым. О, родина немая, научи мя Небесным оправданием твоим!..

«Из опротивевшей норы…»

Из опротивевшей норы, Вдыхая едкий запах гари, Сквозь дождь, туманы и пары, Чтоб где-нибудь в укромном баре… И на рассвете… А потом У опустевших ресторанов, Ища растерзанный свой дом И неожиданно воспрянув, В испуге крикнув: — О, приди!.. О, Эвридика!.. И кромешный Увидев сумрак впереди, Понуро, горько, безутешно, Забыв достоинство и стыд, Столичным девкам на потеху, Не помня слов, не слыша смеху, Петушьим голосом навзрыд…

Михаил Форштетер

Жизнь

Шум города и шум дождя слились в бормочущий во мраке бег. Проходит жизнь. Прошла. Молчи, смирись. Ни воротить, ни изменить вовек. Кроватка. Няня. Пение волчка. Вечерний запах ламп и шум подков, и колокольный гул издалека, и милый шелест маминых шагов. Зима. Слепой московский небосвод, ученых дней постыло-ровный ряд… Полки в далекий тянутся поход, и марши заунывные томят. Сверкание гремящих поездов, как счастье невозможное, зовет. Над башнями немецких городов заря пернатым облаком цветет. Жасмина звездно-сладостный дурман, и незнакомой девушки ответ. В полдневном парке плещущий фонтан поет: быть может — да, быть может — нет.

Прага

Свет обреченный, день печальный… О, жизни предрешенный лёт! И город, как фрегат хрустальный, в лазури огненной плывет. Тысячебашенный и старый, приют безумных королей и колдунов, творящих чары средь залитых луной полей! Грехам и наважденьям тайным прикосновенен темный рок: перед тобою не случайным ловцом в овраге я залег. И злым и радостно-крылатым я стал в тугом твоем кругу. Хранимый ангелом проклятым, тебя тревожно стерегу. Недвижна мраморная точность потусторонней красоты, и только нежная порочность живит бездумные черты.

«Как встарь, размеренный и точный…»

Как встарь, размеренный и точный, он в черный свой замкнется круг, когда ударит бой полночный — уйдет, как в сеть свою паук. Вот мертвого повисли нити, да паутина уж не та! Дорога пройденных наитий — как спутанная пустота. Но только в час свободы мнимой дотронешься до сети — вмиг в свой черный круг нерасторжимый тебя затянет крестовик. Не разорвать позорной сети! Паук окрутит, припадет, — лишь кругом оплетенный этим ты переступишь в Новый год.

1923

Париж

Россия

Из года в год мой переход печальней,

в глухой степи змеею колея…

Страны моей безрадостной и дальней,

страны моей забыть не в силах я.

Как будто сон, тяжелый сон дурманный, меня тугой объемлет пеленой, и вьется снег, и путь уходит санный в темь зимнюю, в простор Москвы ночной. Холодный ветер хлещет по заставам (ему легко врываться в темноту), — возница дряхлый в армяке дырявом уж миновал заветную черту. Едва ползет нагруженная кляча. Все гуще темь, да и мороз острей. Над рыхлыми сугробами маяча, желтеют пятна редких фонарей. Нависла мгла, и переулки глухи. Мертво кругом, ни звука, ни огня… А далеко в плену у злой старухи моя подруга тихо ждет меня. Как в первый день благословенной встречи, ее глаза — сиянье летних гроз, — нежней весны чело, уста и плечи под медным золотом ее волос. Подъеду к дому, постучусь тревожно едва-едва в ворота… Ты сойдешь и, двери отворяя осторожно, прошепчешь: «Знала, милый, что придешь». Скользнем, как тени, вдоль пустого зала и притаимся в нише у окна. За ним — фонарь, мигающий устало… И улица туманная видна. Тогда во мгле метельной и слепящей далеким звоном трубы пропоют, и тяжело проснется город спящий, и мертвецы по городу бредут. В худых обносках, грузны и неловки, нестройной чередой землистых рот, покорно волоча свои винтовки, они в последний двинулись поход. И тянутся к вокзалам окаянным, где ждет их поездов чугунный ряд, где голосом придушенным и странным сирены паровозные вопят. И снова снег запорошит панели, кружась в луче фонарного огня… Тогда пройдет еще один в шинели по мостовой, чуть шпорами звеня. В седой папахе, теребя бородку (из-под тяжелых век не видно глаз), покойный Царь усталою походкой пройдет по переулку мимо нас. Он скроется во мгле у перекрестка, и станет вновь недвижной тишина… И только снег, сверкающий и жесткий, вновь поплывет за синевой окна.

1927

Париж

Три ангела

Три ангела предстали мне в ночи, один — золотокрылый, свет нагорный, другой — как лунный лик, а третий — черный, и от него шли черные лучи. И Первого узнав, пред ним поник в испуге я: «Прости, что брел бесславным путем под именем твоим державным». Но не ответил мне Архистратиг. Второй сказал, и голос пел, как медь: «Ты не давал и не нарушил слова, в моем огне не будешь ты гореть». Он замолчал. Но я не знал Второго. А Третий улыбнулся мне едва: «Спасу тебя от радости и муки, и жизнь твоя пройдет тиха, мертва, и будет смерть, как легкий час разлуки…»

1929

Последнее

Спокойно разлитой туман все бытие кругом завесил… Но я не грустен и не весел, я смертью подступившей пьян. Как в радостно-блаженный миг мое остановилось время, — оно еще скользит за теми, кто всех пределов не постиг. Тщету и суетность и прах изведав, не преодолею, — в звериной жизни цепенею и молча бьюсь в ее когтях.

Saint-Sulpice

[102]

Двойною каменною сетью нагроможденных колоннад, хвалой Людовиков столетью взнес Сервадони [103] твой фасад. На вознесенные ступени всходил Король, бежал народ. И гул толпы, и хор молений под окрыленный плыли свод… А нам, бессильным и неславным, две башни в зареве утра гласят двойным столпом неравным О Massenet и Delacroix.

102

Сен-Сюльпис — одна из парижских церквей.

103

Сгрвадони — точнее, Сервандони Никколо (1695–1766) — итальянский живописец, архитектор, театральный художник. С 1724 г. жил в Париже, с 1728 г. был первым художником-декоратором Королевской академии музыки.

«Без сил, больной и Богу непокорный…»

Без сил, больной и Богу непокорный — жить не умел и умереть не смею, но медленно схожу на нет, уныло тлею над тленом мертвых лет, над бездной черной. За радостно-летучие мгновенья, за грех гордыни — непосильной платой я заплатил судьбе… и заплачу проклятой ценой последнего уничтоженья.

1934