Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

На следующий день, 8 ноября, Сент-Экзюпери страдал слишком сильно и не сумел отметить первое ежегодное празднование высадки союзников на севере Африки, которое Де Голль, верный своей желчности, бойкотировал как «день траура». Чтобы успокоить взволнованного друга, Пелисье направил Антуана к рентгенологу. Когда тот возвратился, в его темных глазах мелькал отсвет триумфа.

«Что я говорил? – воскликнул пациент. – Позвонок сломан». Пелисье долго изучал рентгеновский снимок и отрицательно покачал головой. Он не мог найти на снимке никаких следов перелома. Сент-Экс, очевидно, напряг все свое магическое обаяние, чтобы специалист увидел перелом, которого там не было.

Спорить пришлось долго, прежде чем Сент-Экзюпери убедился в правоте Пелисье, но даже после этого он оставался убежденным менее чем наполовину. На следующий день Пелисье послал к Антуану старую служанку Северину, сообщить ему, что ее хозяин ожидает месье «ле команданта» на завтрак. Антуан интерпретировал это как почти садистское намерение помучить его. После столь сурового испытания он позвонил по телефону в военный госпиталь и уговорил армейского доктора прибыть к нему. Тот предписал три недели неподвижности. Этого предписания, как понял Пелисье, хватило, чтобы убедить его упрямого друга в переломе спины. Этот, уже второй по счету, диагноз ему приходилось опровергать, но опять все его попытки были встречены со стойким недоверием. Ночь за ночью доктор, уставший после трудных дней обследования других пациентов в своем консультативном кабинете или в больнице, был вынужден бодрствовать из-за настойчивости Антуана, неустанно изыскивавшего доказательства посредством дедуктивной логики (!), что он, Пелисье, не прав. Дебаты продолжались изо дня в день, пока доктор не рассердился настолько, что отказался выслушивать своего друга. Сент-Экс тогда принялся забрасывать его длинными посланиями, разъясняя те же самые доводы уже на бумаге. Его переполняла ярость, и он не мог поверить, будто только время могло снять его боли, а предписанная неподвижность просто ухудшит его состояние. Так протекли полтора мучительных месяца, прежде чем Сент-Экс признал, уже в середине декабря, что был несправедлив в своих обвинениях и что доктор не мог нести ответственности за отсутствие ступени на лестнице или его собственную невнимательность. «Я понимаю, ваши научные познания неспособны вернуть мне мои волосы, мои зубы или мои юношеские годы» – этими словами заключил он свое письмо с извинениями.

Едва была улажена эта ссора, как возник новый источник противоречий между ними. Однажды Сент-Экзюпери сообщил Пелисье, как он страдает от серьезных кишечных болей. Он признался, что принимал немереные дозы сульфатосодержащих порошков (новая «панацея» тех дней) в дополнение к горячим пряным блюдам, которые он предпочитал употреблять. Чтобы успокоить Антуана, Пелисье направил его к другому специалисту-рентгенологу, но у того вызвали беспокойство некие тени, обнаружившиеся на снимках. Несколько недель после этого случая Сент-Экс ходил убежденный, что заболел раком, и только в конце февраля 1944 года будет установлено: все обследования подтверждают наличие неполадок с желудком из-за большого потребления лекарств и специй. Такие «одержимости болезнями» (Пелисье хорошо понимал это) стали следствием глубокого разочарования и депрессии, снедавшей его друга в течение прошедших месяцев вынужденной бездеятельности.

Один из друзей Сент-Экзюпери предложил (учитывая популярность его книг в Соединенных Штатах) отправить его в Вашингтон со снабженческой миссией для французских военно-воздушных сил. Прибыл ответ от Андре Трокера, крайне антимилитаристски настроенного социалиста, которого Горькая Полынь специально назначил возглавлять Военный комиссариат с сардоническим расчетом обрезать крылья Жиро, вплоть до его полного устранения. Ничего не поделаешь. Жиро уже послал генерала Одика в Вашингтон с такой миссией, и, с точки зрения голлистов, этого было уже предостаточно.

Глубоко удрученный этим (хотя он почти не выходил из такого состояния большую часть времени), Сент-Экс мог все еще переходить со смущающей непринужденностью от самой глубокой меланхолии до крайне веселого состояния, многих вводя этим в заблуждение. Вероятно, немногие из тех, кто приходил посетить его в «маленькой серой комнатушке, столь же безликой, как гостиничный номер», которую он занимал в квартире доктора Пелисье, сумели оценить степень его несчастья, увлеченные могучим потоком его рассказов, которыми он начинал сыпать, стоило пробудить его от летаргии. Робер Бордаз, на которого довольно часто ссылаются, оставил описание этой небольшой комнаты, где открытые чемоданы занимали всю поверхность пола. Здесь всегда была пачка напечатанных страниц и стол у окна с листами тонкой гладкой бумаги, на которых Антуан набросал самую последнюю идею в форме сложных математических загадок. «Рабочий день закончился, и можно застать его в комнате вытянувшимся на своей крошечной кровати, отчего он казался даже более высоким, чем был. Как только беседа вступала в силу, незабываемые глаза Антуана начинали светиться на его полудетском лице и мерцать ярким интеллектом. Но Антуан всегда приветствовал вас словами, что он утомлен жизнью, и выяснением, не придерживаетесь ли и вы этой точки зрения».

Преданная Северина, заботившаяся о нем с материнской теплотой, а иногда отчитывавшая его, как ребенка, отзывалась на его зов, приносила тарелки или корзинки сушеных фиников, инжира и апельсинов, которыми он угощал пришедших. Антуан и его друзья проходили через прихожую, где клиенты доктора Пелисье ожидали своей очереди, и присаживались в угловом салоне, украшенном современными картинами. Когда же наконец наступало время ужина, они шли по темным коридорам и переходам вслед за Сент-Эксом вниз по лестнице, которую он никогда не забывал проклинать как источник столь сильного физического страдания, и, подобно пробке из бутылки, сливались с пульсирующими улицами города, изобилующими иностранным говором и гортанными звуками арабских приветствий.

Частенько в обеденное время Антуан садился на трамвай и направлялся на вершину холма к «Серкль энтералье», расположенной недалеко от Летнего дворца и роскошной гостиницы «Сен-Жорж», где его приветствовали знакомые лица Франсуа де Панафье, Роже де Синети, Ги де Ла Турнеля, Жака Тине, генерала Буска, Леона Ванселиуса, Поля Данглера и множества союзнических дипломатов и офицеров, для кого это странное мавританское местечко превратилось в международную фондовую биржу по торговле вразнос сплетнями, слухами и информацией более товарного вида. Здесь Сент-Экс также часто мог встретить двух видных протестантов, с кем у него установились хорошие отношения: пастора Андре Бенье, главы протестантской миссии на освобожденных территориях, и Марселя Штурма, главного войскового капеллана, чьих двоих детей, Жана Мишеля и Малу, он неизменно приводил в восторг своими фокусами и изобретениями.

Во время застолий, которые Антуан посещал, ему еще удавалось продолжать оставаться душой общества, ослепляя компанию карточными фокусами, которые, казалось, становились все более и более таинственными по мере того, как он набирался мастерства. Однажды за завтраком с генералом Буска и его женой он внезапно взялся глотать ложки, которые позже появлялись в карманах и сумочках. Его истории, без сомнения, еще больше захватывали дух. Макс-Поль Фуше, некоторое время занимавший комнату рядом в квартире Пелисье, помнит их как «незабываемые номера», в театральном значении этого слова. «Например, Сент-Экс имел обыкновение неоднократно демонстрировать драму жажды, драму не из научной литературы, а так, как он пережил ее после аварии в пустыне. Все изображалось в лицах, от взлета самолета и неисправности его двигателя вплоть до опасного падения на землю. При этом самолет распадался от удара, а пилоты вываливались из него, проходили часы, тело высыхало, и слизистые оболочки превращались в камень. Кульминация наступала, когда он произносил: «Когда жажда становится нестерпимой и человек умирает, язык вываливается изо рта». И Сент-Экс вытягивал огромный язык, его глаза дико выкатывались из орбит, а собравшаяся компания дрожала, с трудом удерживаясь от аплодисментов».

Мину де Монтгомери (будущая мадам Бетуар, ставшая одной из ведущих сотрудниц «Свободной Франции», отвечающих за размещение в Алжире) особенно поразил необычный рассказ о молельном коврике. Этот коврик Антуан однажды приобрел в Касабланке (тот же самый коврик он упомянул в письме к Рене де Соссин, написанном весной 1927 года). Сент-Экс клал его в кабину своего самолета, и он сопровождал его повсюду, вплоть до Южной Америки, почти как домашнее животное. Но из-за этого у Антуана появилось «чувство собственника», расстраивавшее того, кто испытывал презрение к благам этого мира. И вот однажды во время полета в Рио-де-Оро его охватило внезапное желание избавиться от этого земного предмета, который устанавливал материальные требования и от которых ему хотелось освободиться. Широким жестом он выкинул коврик для молитв на песок, где тому предстояло дождаться порыва ветра или спасения в виде какого-либо мягко ступающего каравана. Отсутствие заинтересованности – качество, поразившее сильно увлекающегося Пьера Кота, когда он тоже оказался в Алжире. Равнодушного к женскому обаянию, Сент-Экса раздражало отсутствие утонченности, характерной для толпы молодых «долларов», большей частью в униформе, бегавших за слишком уж привлекательной дочерью швейцарского посла. Зрелище всех этих «волков», наперебой сходящих с ума от мысли, кто же первым сможет затащить ее в постель, вывело Сент-Экзюпери из себя. И он в беседе с Котом заметил, что им просто необходимо пригласить девушку на спокойный завтрак, чтобы только уверить ее (это они и сделали) в существовании отдельных мужчин в этом мире, готовых повести ее куда-нибудь без arri`eres pens'ees [28] .

28

Задние мысли (фр.).

На вилле Анны Эргон-Дежардан, где он бывал частым гостем, Сент-Экзюпери встречал сливки местной интеллигенции. Филипп Супо – сюрреалист – относился к их числу (хотя держался в тени Андре Жида, правившего там бал), всегда одетый в безвкусные полосатые рубашки, преподнесенные ему американскими поклонниками. Вздернутый берет, который он не снимал из-за лысины на макушке, придавал ему удивительное «подобие портрету молодого Эразма работы Ольбейна», если цитировать писателя Макс-Поля Фуше, другого завсегдатая литературного салона Анны Эргон. Фуше позже признался, как его волновало сходство с мудрецом из Роттердама, этим потрясшим его образцом гуманности, «который позволил одному из своих учеников биться в агонии у своей двери». «Жид пребывал там в окружении группы авторов: Моруа, очень словоохотливый, наперебой обсуждающий с ним проблемы культуры в целом, серьезный Жан Амруш, пробующий притянуть Жида к движению голлистов; Сент-Экзюпери, раздражавший Жида своими выпадами против Де Голля, Эммануэль Бове, очень человечный и простой».

«Во время их совместного пребывания в Алжире, – позже посчитала необходимым отметить Анна Эргон-Дежардан, – меня часто печалило возрастающее отчуждение Жида, по контрасту с растущим влиянием на его мнение Амруша. Вслед за последним Жид думал или хотел думать как непосредственный голлист, а едкие замечания Сент-Экзюпери по поводу генерала, хотя часто очень забавные, не доставляли ему удовольствия. Однажды Антуан пришел на обед и перед традиционной партией в шахматы начал его высмеивать даже более, чем обычно. Жид молчал, но Антуан почувствовал его раздражение. На следующий день он позвонил мне: «Скажите, боюсь, что я вчера оскорбил Жида?» – «Нет, – успокоила я его. – Почему вы так решили?» Тут Жид вошел в комнату, выслушал наш разговор с неодобрительными вздохами, а затем схватил трубку и сказал: «Да, Тонио, зачем мне прятаться от вас? Вчера вы сделали мне больно». Не желая подслушивать, я закрыла за собой дверь, но меня возмутило поведение Жида, набросившегося на этого большого ребенка, который его так нежно любил».