Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

Мораль романа Верна состоит в том, что решимость, мужество и суровый практический смысл могут взять верх над тайнами, приносящими вред, и сверхъестественной верой в иррациональные явления. Та же самая вера движет Ривьером в «Ночном полете», когда он размышляет после того, как сделал выговор авиатору, отправляющемуся с почтой в Европу: «Я избавляю его от страха. Это не на него я нападаю, а на сопротивление в нем, которое парализует человека перед лицом неизвестного. Если я выслушаю его, если я почувствую жалость к нему, если я приму всерьез его приключение, он начнет думать, что возвращается из таинственной страны, но тайна – это единственное, чего каждый из нас боится. Не должно существовать больше тайн. Люди должны спускаться в этот темный колодец и затем снова выйти на свет, по-прежнему утверждая, что они не нашли там ничего. Этому человеку предстоит спуститься в самое сердце ночи, пройти по всей ее глубине, даже без такой малости, как маленькая шахтерская лампа, хотя и она освещает лишь руки или крыло и держит неведомое на расстоянии вытянутой руки».

Так много от Жюля Верна и детского впечатления о той дружелюбной, мерцающей небольшой печки, которая помогала отгонять прочь демонов ночи… Если они обеспечили основу для романа, остальное пришло из собственного опыта Сент-Экзюпери и его работы в «Аэропостали».

На север от Буэнос-Айреса небо ясно, и почтовый самолет из Асунсьона скоро начнет приземление. Но тем временем Фабьена, везущего почту Патагонии, поглотил неистовый циклон, который, бросая вызов всем погодным прогнозам, спустился, бушуя, с Анд, сметая телеграфные столбы и заполняя воздух статическим электричеством. Пилот дает осветительную ракету и с тревогой замечает через расщелину в облаках море под собой: штормовые ветры вытолкнули его к океану. Он поворачивает и держит направление строго на запад, стараясь снова достичь земли. Летчик ослеплен штормовой ночью, его руки воспаленно удерживают вырывающийся штурвал, и тут он внезапно видит просвет в облаках над собой и блестящее мерцание нескольких звезд. Он спирально взмывает вверх, и постепенно облака теряют свои «мутные тени» и становятся все более и более белыми и чистыми.

«Его удивление было чрезвычайно: яркость оказалась такой, что ослепляла его, и на несколько секунд ему пришлось закрыть глаза. Он никогда не подумал бы, что облака ночью могли ослеплять. Но полная луна и созвездия превратили их в волны сияющего света.

В один прыжок, как ему показалось, самолет вступил в спокойствие, казавшееся поразительным. Не было волн, раскачивающих его, и подобно судну, зашедшему за мол, он вступал в защищенные воды. Он нашел убежище в некотором не отмеченном на карте месте неба, таком же спрятанном, как залив Счастливых Островов. Ниже его, на глубине девяти тысяч футов, буря сформировала иной мир, простреливаемый насквозь порывами ветра, и ливнями, и вспышками молнии, но который отжимал к звездам поверхность чистую, как снежный кристалл».

Фабьен уступил фатальной притягательности звезд, он проглотил запрещенную приманку, но этот вводящий в заблуждение вкус рая обещал быть кратким, поскольку его последнее радиосообщение, полученное в Буэнос-Айресе, объясняет, что у него осталось топлива только на полчаса полета. Ривьер там, внизу, внезапно чувствует себя утомленным и старым. Топливо на полчаса и негде приземлиться: к тому времени города и аэродромы закрыты темнотой и яростью циклона. Что он может сказать бедной жене пилота, которая, понимая, что ее муж запаздывает, придет к нему узнать, как дела? Этого он боится больше всего: необходимости предстать перед женщиной, будьте уверены, храброй женщиной, чтобы убедиться, что ужасное горе выдает себя лишь слабым дрожанием губ. Ривьер полон жалости к этому хрупкому, трогательному существу, но неизбежно она – враг, и он не должен проявлять свою жалость. Ее мир домашней тишины и стабильности, белых простыней и фарфора и роз противостоит его миру – миру бурь, борьбы и вызова. Эта классическая тема столкновения страсти и обязанности столь же стара, как Корнелий и Расин, как древние греки. Но Сент-Экзюпери придал этому новое философское осмысление и звучание. Вот он, страдальческий трепет, отраженный на лице этой женщины, и впечатление, которое он производит на окружение Ривьера. Разве нет в этой сцене ответа на вопрос, мучивший его? Действительно ли этот риск оправдан?

В Кап-Джуби Сент-Экзюпери однажды поразил своего товарища, пилота Анри Делоне, отозвав его в сторону и спросив взволнованным голосом: «Скажи мне, почему мы приняли этот образ жизни – рискованный и опасный?» И Делоне, совсем сбитый с толку этим вопросом, очень долго не спускал с Антуана пристального взгляда и затем ответил, с изумительной простотой: «Не спрашивай меня. Если честно, я не могу сказать почему». Тридцать лет спустя, вспоминая тот разговор, в «Вечернем пауке» Делоне так же искренне добавил: «И если бы мне задали этот вопрос сегодня, я дал бы тот же самый ответ».

Это была простая правда, но для кого-то столь метафизически любопытного и столь мучительно переживающего этот вопрос, как Сент-Экзюпери, этой простой правды оказывалось мало. В «Южном почтовом» он стремился дать окончательный ответ: каждый самолет «Аэропостали» нес 30 тысяч любовных писем, сокращая мучительную тревогу ожидания для разделенных расстоянием любимых. Слишком мелодраматический ответ, чтобы звучать правдиво, даже притом, что Дора привил уважительное отношение к перевозке почты, скорости и регулярности ее доставки, которую почти возвели в культ. В «Ночном полете» Ривьер сам себе задает этот вопрос, выслушав душераздирающий голос жены Фабьена по телефону, но не знает ответа. «Неужели жертва пилота действительно стоит этого?» Когда-то инженер, склонившись над раздавленным лицом строительного рабочего, спросил: «Разве этот мост стоит этого раздавленного лица?» Если бы подобный вопрос задали любому из находившихся в тот момент поблизости раньше, все они, несомненно, согласились бы продолжать делать крюк, перебираясь на другую сторону через следующий мост. И все же люди продолжали строить мосты.

Если, размышляет Ривьер, человеческая жизнь имеет цену, мы всегда действуем, словно есть нечто превосходящее человеческую жизнь в ценности… Но что? «Возможно, существует нечто, что можно спасти в человеке, и что более прочно; и возможно, для спасения именно этой части человека и работал Ривьер? Иначе действие не имело бы никакого оправдания». Позже он вспомнил, – но где он читал об этом? – что оправдание находится в превращении человека в вечность. Подобно храму инков, который он видел в Перу, построенному в честь бога Солнца.

«Во имя какой жестокости, какой странной любви вождь древних людей вынуждает свой народ возводить этот храм-гору, таким образом заставляя их строить их собственную вечность? И в голове Ривьера появилась мысленная картина толп в провинциальных городах, прогуливающихся вечером вокруг эстрад. «Какое счастье находиться в этой упряжке!» Но вождь древних людей, если он скупился на жалость к страдающему человеку, то чувствовал безграничную жалость, касающуюся его смерти. Не смерти конкретного человека, но его обреченности: однажды он будет стерт с лица Земли, подобно следам на песке. И он заставил своих людей устанавливать камни, которые пустыня не похоронит».

Это слишком сверхчеловеческий, слишком неоромантичный ответ, достаточно хороший для Мальро, кто остался в этом отношении ницшеанцем, но не подходящий для Сент-Экзюпери, кто больше интересовался жизненной искрой существующих, чем мрачными руинами прошлого. Несколько иной ответ, таким образом, приходит к Ривьеру, чей взгляд прикован к страданию на лице жены Фабьена. «Мы не просим быть вечными. Мы не хотим видеть, как дела и вещи внезапно теряют свое значение. Пустота, окружающая нас, тогда внезапно разверзнется всюду». За дверью его конторы, в большой комнате, где размещались секретари и телефонисты, темп уже явно снизился. Почтовый рейс на Европу был отложен – похоже, они смутно догадывались – ввиду судьбы, которая настигла пилота Фабьена. Слабость, казалось, коснулась каждого и всех. «Смерть, вот оно что!» – думал Ривьер. Работа остановилась на его предприятии, теперь безвольном как лист, «подобно парусному судну, застывшему в безветренном море».

Когда Робино вошел в офис, желая высказать несколько слов сочувствия по поводу постигшей его неприятности, Ривьер смотрит на него долгим, проникновенным взглядом, который заставляет смущенно мявшегося инспектора напрячься. Слова сочувствия замерли на его губах; вместо этого он выпаливает: «Я пришел, чтобы получить ваши распоряжения». Ривьер, будто только и ждавший этого, достает часы и произносит: «Самолет с почтой из Асунсьона приземлится в 2.10. Подготовьте почтовый самолет на Европу к вылету в 2.15». Линия могла потерять пилота, но ночные полеты продолжаются.

Для случайного читателя все это, вероятно, казалось преувеличением, слишком надуманным событием. Но все же в этом случае вымысел лишь платил дань поэтического уважения действительности. Именно эта точность часового механизма в реальной жизни сделала «Аэропосталь» тем, чем была эта авиалиния в лучшие годы своего существования: самой быстрой и самой пунктуальной почтовой службой в мире.

Никакой особой проницательности не требуется, чтобы оценить, насколько появление «Ночного полета» обязано собственным впечатлениям его автора. Книга была посвящена Дидье Дора, которому Сент-Экзюпери читал некоторые страницы однажды ветреной ночью ноября 1929 года в примитивной, покрытой железной крышей гостинице Комодоро-Ривадавия. Ривьер – это Дора, перемещенный из Тулузы и превращенный в руководителя полетов в Буэнос-Айресе. Механик Робле, чьи натруженные руки заставляли Ривьера испытывать такую жалость, был литературным перевоплощением механика Тото, которого Дора выгнал за пьянство, но затем повторно взял на работу, тронутый его преданностью аэродрому Монтодран и фирме Латекоэра. Пропажа Фабьена и его радиста – одна из многих болезненных потерь, сопровождающих ночную бессменную вахту Дора в Тулузе. Всего 121 человек пожертвовали своей жизнью, чтобы превратить «Аэропосталь» в то, чем компания наконец стала. Действительно, если и есть за что критиковать «Ночной полет», так за то, что кульминационный момент романа менее драматичен, нежели реальная действительность. Когда Жан Мермоз решил, что «Аэропостали» следует приступить к ночным полетам, если компания собиралась выжить, общая реакция его коллег была: «Вы сумасшедшие!»